Дважды два выстрела
Часть 23 из 34 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
И еще почему-то спросила про пистолет. При чем тут пистолет? Он ведь с ней совсем о другом говорил. О главном! Ему нужно — объяснить! И он ведь почти объяснил!
При том, что — какое ему дело до этой девушки с ее дикими вопросами? Никакого, разумеется. Но он зачем-то все равно думал: она хоть что-нибудь поняла? Хотя это не имело никакого значения, эти мысли были просто дурацкой привычкой. Привычкой вести себя, как обычный человек. Привычкой вести себя, как — человек. Смешно. Впрочем, смех — это тоже было что-то человеческое. Среди тех, к кому ему посчастливилось примкнуть — там, среди игры ослепительных световых потоков ничего похожего на смех, разумеется, не бывало. Разве молнии могут смеяться? Молнии… Такие же, как летят с Ее картин.
Он чуть прищурился, вспоминая. Нет, это слово тоже было слишком человеческим и приблизительным. Воспоминание всегда — лишь копия, менее или более бледная. Он же не «вспоминал», он проживал заново… Белая фигура среди белых, расцвеченных яркими «окнами» плоскостей… зеркальные блики, повторения, умножающие, усиливающие… внезапная тьма… И наконец — вспышка и острое, обжигающее прикосновение…
Царапина на щеке слегка саднила. Влад огляделся — зачем, зачем это? зачем оглядываться? он может делать все, что вздумается, не обращая никакого внимания на окружающих, они никто. Никто и ничто. Их не следует не только опасаться, на них вообще не нужно обращать внимания. Оглядываться — это все та же человеческая привычка, все та же таящаяся внутри тревога. Ничего. В последнее время тревога беспокоила его все меньше. Так опасаешься наступать на подвернутую когда-то ногу — вдруг опять стрельнет болью — даже долго спустя, когда нога совсем, совсем в порядке. Ничего, пройдет. И от вечной, царапающей тревоги — не косится ли кто на него, не крутит ли пальцем у виска, не кривятся ли чьи-то губы насмешкой — скоро ничего не останется. Это просто дурацкий рефлекс — как у собак Павлова. А он не собака! И нечего оглядываться! Он вытащил из кармана зеркальце, взглянул: след отметившей его искры уже изрядно побледнел. Жаль, что так быстро подживает — он коснулся тонкой коричневой полоски — видеть Знак было приятно, но еще несколько дней, и он исчезнет, затянется. Впрочем, и это уже неважно. Главное, что он — есть.
Зеркальце скользнуло обратно в карман. И словно продолжая это движение, по губам скользнула мимолетная улыбка. Влад остро чувствовал, как одно движение рифмуется с другим, дублирует его. Как следуют друг за другом мотивы фуги — скользя, рифмуясь, переплетаясь. Как огненный глаз светофора повторяется в стоп-сигналах скапливающихся перед ним машин. Как на рублевской «Троице» абрис склоненной ангельской головы эхом возникает в изгибе дерева и склоне горы на заднем плане. Повторения — отражения! — были везде. Он всегда любил фотографию именно за эту отраженность, за ее удивительную, магическую двойственность. Любил снимать витринные стекла — когда туманные, скользящие тени накладывались друг на друга, проходили насквозь, издавая едва слышный шелест. Этот стеклянный шелест был, должно быть, отражением солнечного ветра. Или — звездного ветра? Если существует солнечный ветер, значит, тем более должен существовать и звездный?
Но раньше он не видел этой восхитительной множественности так отчетливо. Нет, не так. Раньше он был неспособен увидеть. Но теперь… Теперь все иначе. Теперь… А потом? Что там — дальше? Что он еще сумеет увидеть? При одной мысли об этом захватывало дух. Пока еще захватывало. Пока это были лишь мгновения — томительно-острые, почти болезненные и непередаваемо сладостные. Там, потом, среди пляски ослепительных световых потоков отдельные сверкающие мгновения сольются в одно бесконечное бытие. Он знал это абсолютно точно. Если бы не это знание, блеклая серость окружающего не дала бы ему дышать, задушила бы своей тяжкой глухотой, где не было никакого эха, никакой множественности, никакого единства…
Да, ему выпала несравненная, ослепительная честь — стать проводником воли Великих Сил. Пусть пока он еще на пути к Высшему Свету — до сих пор он все делал правильно. И отметивший его Знак — драгоценная награда и еще более драгоценное обещание.
Правда, сейчас внутри — предательски и неостановимо — нарастали сомнения. Должен ли он продолжать? Или от него требуется совершить что-то иное? Что-то большее? Справится ли он? И, главное, как понять — что именно ему предначертано?
Может быть, эта странная девушка, что так внимательно его расспрашивала, слушала — и даже как будто понимала! — может быть, она… тоже знак? Указатель? Или наоборот… враг? Препятствие? Одно из орудий Тьмы? Сумеет ли он стать достойной преградой?
Как понять?
* * *
Бронзово-синяя «тойота» стояла за сквериком, возле которого располагалось здание следственного комитета. Эрик предупредительно распахнул перед Ариной дверцу:
— Куда сегодня?
— Домой.
— Как? Я думал, мы… — в голосе его слышалось искреннее огорчение.
Но Арина только покачала головой.
Уже возле ее подъезда он, прижав ее к себе, почти умоляюще шепнул в ухо:
— Может, все-таки…
Она только улыбнулась загадочно. Точнее, надеясь, что улыбка выглядит именно загадочной, а не неприлично счастливой. Слишком все быстро, нельзя так. Да и поработать действительно было нужно.
Дома Арина устроилась в углу дивана — сладко дремлющий Таймыр шевельнул дымчатым ухом, вытянул подальше лапы, возложив их на так кстати возникшую рядом ногу, замурчал, засопел, зачмокал — и принялась заново, теперь уже максимально внимательно просматривать сделанные восторженным фотографом снимки с открытия выставки.
Нет, на самом деле снимал вовсе не автомат. Первые кадры, запечатлевшие еще пустую галерею, делались примерно раз в минуту-две и повторяли друг друга один в один. Потом слева — там располагалась дверь в служебную часть — появились девушки. Обе в свободных светлых одеяниях — не белых, а скорее бледно-бледно кремовых — и таких же шарфах-повязках, поддерживающих «греческие» прически. Девушки были настолько похожи, что Арине стало жутковато от этой неправдоподобной двойственности. И фотоаппарат защелкал с частотой пульса — неровного, рваного, постепенно ускоряющегося. Это походило на серию стоп-кадров киносъемки: шаг, еще один, еще полшага…
Свет погас, когда до обрамленного зеленью араукарий главного входа девушкам оставалось не больше десяти метров.
Несколько кадров заливала темнота. Не сплошная, а размытая — тут светлая полоса (должно быть, белая колонна), тут еще одна, тут бледное пятно. А тут — крошечная белая точка. Вспышка? Дефект? Или усталые глаза начинают видеть то, чего нет? Надо бы, подумала Арина, попросить Лерыча — пусть поколдует, может, удастся какое-то изображение вытащить. Или даже Левушку Оберсдорфа — если есть что-то, связанное с компьютерными технологиями, лучше него никто не справится.
Первый после темных освещенный кадр производил впечатление взрыва.
Все те же белые изломы стен, колонн и перегородок, все те же там и сям яркие пятна картин, и посредине, точнее, чуть вправо от «посредине», две неподвижные фигуры: лежащая и рядом с ней — сидящая. Темные волосы стекали с печально склоненной головы сидящей девушки как траурное покрывало. И расползавшееся по бледно-серому ковролину пятно блестело тоже темным, почти черным блеском — вовсе не красным…
Жуть какая. Арина передернула плечами, помотала головой. Разные трупы ей доводилось видеть: изрезанные, изломанные, «гнилые», изгрызенные крысами, даже на «расчлененку» дважды выезжать приходилось. Но сейчас ей казалось, что ничего более страшного она в жизни не встречала: в ярко освещенной белой «раме» — неподвижная, неправдоподобно красивая скульптурная композиция. Скорбь. Белое и черное. Алебастр, мрамор, черный лак.
Море волнуется раз… фигура на месте замри!
Сейчас позирующие модели «отомрут»: шевельнутся, взметнув темными волосами, обменяются понимающими улыбками, поведут затекшими плечами, брезгливо сморщат точеные носики, заметив пятна на одежде — и пойдут отмываться, причесываться, приводить себя в порядок…
Что-то в этой картинке было неправильно.
Арина пролистала всю серию еще раз. И еще. И еще…
Все искусственно, все напоказ.
Вообще все эти Бриары какие-то… ну вот как будто хватаешь из вазы яблоко — румяное, блестящее, радостное — вонзаешь зубы, ожидая, что сейчас брызнет упоительно вкусный сок… а на зубах — пенопласт скрипит. Идеальная семья, идеальный дом, идеальные дети. Правда, идеальна только одна, вот беда-то. Вот если бы у Бриаров была только Софи, то-то они, небось, счастливы были бы.
Да-да-да, мамочка их, томно вздыхая, прямо герцогиня в изгнании, заявляет, что сестры друг в друге души не чаяли, а по словам школьной подружки выходит совсем иное: что сестры были настолько разными, насколько это вообще возможно. И в этой истории про двух девочек — идеальной и, скажем так, почти пропащей — тоже чувствуется ощутимый привкус пенопласта. Одиллия-Одетта — это только на балетной сцене впечатляет.
Да еще фотограф этот ненормальный со своими идеями дикими — нет никакой, мол, пары близнецов.
Так, может, вся эта история вовсе не про хорошую девочку и плохую девочку? А про что-то другое? Или про кого-то другого?
День седьмой
* * *
Ручек в ящике шубинского стола было пять. На всякий случай Арина изъяла их все, после чего приступила к тому самому следственному эксперименту, про который Пахомов спрашивал «зачем это?»
Соседка была категорична:
— Тот выстрел громче был! Который я слышала! Вот на чем хотите поклянусь — громче! Этот — тьфу, а тогда прям бабахнуло! Я так и подпрыгнула!
Молоденький опер Клюшкин из местного отделения, отправленный в соседскую квартиру для присмотра за темпераментной свидетельницей, робко выглядывал из-за могучего плеча.
— Руслана Алексеевна, — прервала Арина бурные излияния взволнованной «мероприятием» соседки. — Про звук мы уже поняли, сейчас показания свои подпишете. Только скажите, вы после того, как выстрел слышали, долго еще не спали?
— Да сразу спать и пошла, чего гулять-то? Мне вставать в шесть утра, Джинни рано на двор просится, да еще ест она в последнее время не очень, думаю, корм менять придется, раньше-то нормально было, а сейчас… наверняка производители экономить пытаются, гадость всякую добавляют, а Джинни…
— А спите вы крепко? — прервала Арина доклад о тонкостях собачьего пищеварения.
— Да по-разному, — соседка смотрела на нее с некоторым подозрением. — Так я ж еще и не спала, когда стрельнуло.
— Это понятно, — терпеливо улыбнулась Арина. — Но вот вы говорите, что выстрел, от которого вы подпрыгнули, был громче, чем сейчас.
— Громче-громче, не сомневайтесь! Я точно помню!
— А если бы выстрел был такой же?
— Ну сейчас-то я его отлично слышала.
— Это понятно, — повторила Арина. — А если бы он раздался позже, ну, к примеру, в два часа ночи или в три, вы бы проснулись? Или не услышали бы? Ну если бы он такой же был бы, как сейчас?
— Да все равно услыхала бы, как же тут не услышать-то, что вы такое говорите. Моя кровать прям вот туточки стоит, — она ткнула локтем в сторону дальней стены.
Клюшкин из-за соседкиной спины утвердительно покивал: дескать, слышимость на пять, и кровать действительно рядом.
Арина слегка нахмурилась. Да, в обойме «беретты» не хватало всего одного патрона — видимо, того самого, чью пулю Плюшкин извлек из шубинского черепа. И да, не стоит забывать о «макарове», из которого мог быть сделан первый, полуночный выстрел. Но смертельный-то? Арина полагала, что Руслана Алексеевна его не услышала, ибо уже спала. А она говорит…
— Правда, я все-таки чаще крепко сплю, — задумчиво добавила соседка. — Но если бы… Нет, точно проснулась бы. А только чего ж просыпаться, если больше никто не стрелял? — победительно заключила она. — Вы не сомневайтесь, я точно услышала бы. Он телевизор включал, и то я подпрыгивала. Даже ковер специально на эту стенку повесила, ну для изоляции.
— Но если ковер… — несколько растерянно предположила Арина. Клюшкин изумленно вытаращил глаза и помотал головой — нету, мол, никакого ковра.
— Так я ж его как раз в химчистку сдала! — сообщила соседка. — Вот аккурат за два дня до того как Егор Степаныч… — она шмыгнула носом. — Он еще и до машины помог его дотащить.
Ладно, подумала Арина. Допустим, в квартире стреляли действительно дважды. Второй выстрел, из «беретты», около четырех утра — его соседка почему-то не услышала — убил Шубина, а первый прозвучал приблизительно в полночь. И выстрел звучал иначе, нежели из «беретты». Телевизор или «макаров»?
— Арина Марковна, а вы у баллистиков случайно шубинский ПМ в комплект к этой «беретте» не прихватили? — словно подслушав ее мысли, подал голос молчавший до того Игорь Стрелецкий, который недавно перевелся из областного угро. Все звали его попросту Стрелком, но Арина пока робела. Во время следственного эксперимента он молчал, а теперь вот решил высказаться. — Если соседка говорит, что выстрел был громче, может, из «макарова» стреляли? Хотя и не мое это, конечно, дело — следователю советовать.
— Хороший совет, Игорь Михайлович, от любого хорош, — лучезарно улыбнулась Арина. — Без чинов и процессуальной иерархии. А ПМ я прихватила… случайно, — она улыбнулась еще лучезарнее. — Точнее, на всякий случай. Вы правы, конечно. Что ж, продолжим наше веселье.
После выстрела из «макарова» соседка ворвалась в шубинскую квартиру, как ураган:
— Точно такой! Чем хотите поклянусь!
Ставя свою подпись под «опознанием» (почему-то эксперимент с выстрелами она именовала опознанием), соседка явно гордилась собой и рвалась еще что-нибудь «опознать». Еле выпроводили.
Дверь, едва закрывшись за соседкой, тут же снова распахнулась. Оттолкнув подпиравшего притолоку Молодцова, в комнату влетела еще одна дама. Точнее, тетка. Постарше соседки, но не менее энергичная. Вроде тех, что за овощными прилавками стоят. С ее появлением шубинская квартира, и так невеликая, стала казаться вовсе крошечной.
Хотя, за исключением темперамента, тетка была… никакая. Мятое невыразительное лицо, неопределенного цвета волосы, бесформенная куртка. Зато голоса ее хватило бы на артель грузчиков. И лексического запаса тоже.
Судя по содержанию воплей, тетка являлась «единоутробной племянницей» (что это, интересно, такое, хмыкнула Арина) и «законной наследницей невинно убиенного» Шубина. Квартиру она именовала «жилплощадью невинно убиенного», и присутствие на этой самой «жилплощади» посторонних возмущало наследницу до глубины души:
— Это вам не Австралия какая-нибудь, где все на головах ходят!
Арина усмехнулась. Вот они, мелкие радости следственной рутины — никакого цирка не надо. Пассаж про ходящих на головах австралийцев был чудо как хорош. Вот только откуда вдруг взялась эта самая новоявленная «племянница»? То есть, племянница-то она, может, и племянница, но как это: пока дядя Шубин был жив, носа к нему не казала, по крайней мере бдительная соседка ее не углядела, а как его не стало — тут же нарисовалась. И, кстати, откуда она вообще о смерти Шубина узнала?
— Шубина Галина Георгиевна? — довольно сухо спросила Арина, вспомнив распечатку шубинских звонков.
При том, что — какое ему дело до этой девушки с ее дикими вопросами? Никакого, разумеется. Но он зачем-то все равно думал: она хоть что-нибудь поняла? Хотя это не имело никакого значения, эти мысли были просто дурацкой привычкой. Привычкой вести себя, как обычный человек. Привычкой вести себя, как — человек. Смешно. Впрочем, смех — это тоже было что-то человеческое. Среди тех, к кому ему посчастливилось примкнуть — там, среди игры ослепительных световых потоков ничего похожего на смех, разумеется, не бывало. Разве молнии могут смеяться? Молнии… Такие же, как летят с Ее картин.
Он чуть прищурился, вспоминая. Нет, это слово тоже было слишком человеческим и приблизительным. Воспоминание всегда — лишь копия, менее или более бледная. Он же не «вспоминал», он проживал заново… Белая фигура среди белых, расцвеченных яркими «окнами» плоскостей… зеркальные блики, повторения, умножающие, усиливающие… внезапная тьма… И наконец — вспышка и острое, обжигающее прикосновение…
Царапина на щеке слегка саднила. Влад огляделся — зачем, зачем это? зачем оглядываться? он может делать все, что вздумается, не обращая никакого внимания на окружающих, они никто. Никто и ничто. Их не следует не только опасаться, на них вообще не нужно обращать внимания. Оглядываться — это все та же человеческая привычка, все та же таящаяся внутри тревога. Ничего. В последнее время тревога беспокоила его все меньше. Так опасаешься наступать на подвернутую когда-то ногу — вдруг опять стрельнет болью — даже долго спустя, когда нога совсем, совсем в порядке. Ничего, пройдет. И от вечной, царапающей тревоги — не косится ли кто на него, не крутит ли пальцем у виска, не кривятся ли чьи-то губы насмешкой — скоро ничего не останется. Это просто дурацкий рефлекс — как у собак Павлова. А он не собака! И нечего оглядываться! Он вытащил из кармана зеркальце, взглянул: след отметившей его искры уже изрядно побледнел. Жаль, что так быстро подживает — он коснулся тонкой коричневой полоски — видеть Знак было приятно, но еще несколько дней, и он исчезнет, затянется. Впрочем, и это уже неважно. Главное, что он — есть.
Зеркальце скользнуло обратно в карман. И словно продолжая это движение, по губам скользнула мимолетная улыбка. Влад остро чувствовал, как одно движение рифмуется с другим, дублирует его. Как следуют друг за другом мотивы фуги — скользя, рифмуясь, переплетаясь. Как огненный глаз светофора повторяется в стоп-сигналах скапливающихся перед ним машин. Как на рублевской «Троице» абрис склоненной ангельской головы эхом возникает в изгибе дерева и склоне горы на заднем плане. Повторения — отражения! — были везде. Он всегда любил фотографию именно за эту отраженность, за ее удивительную, магическую двойственность. Любил снимать витринные стекла — когда туманные, скользящие тени накладывались друг на друга, проходили насквозь, издавая едва слышный шелест. Этот стеклянный шелест был, должно быть, отражением солнечного ветра. Или — звездного ветра? Если существует солнечный ветер, значит, тем более должен существовать и звездный?
Но раньше он не видел этой восхитительной множественности так отчетливо. Нет, не так. Раньше он был неспособен увидеть. Но теперь… Теперь все иначе. Теперь… А потом? Что там — дальше? Что он еще сумеет увидеть? При одной мысли об этом захватывало дух. Пока еще захватывало. Пока это были лишь мгновения — томительно-острые, почти болезненные и непередаваемо сладостные. Там, потом, среди пляски ослепительных световых потоков отдельные сверкающие мгновения сольются в одно бесконечное бытие. Он знал это абсолютно точно. Если бы не это знание, блеклая серость окружающего не дала бы ему дышать, задушила бы своей тяжкой глухотой, где не было никакого эха, никакой множественности, никакого единства…
Да, ему выпала несравненная, ослепительная честь — стать проводником воли Великих Сил. Пусть пока он еще на пути к Высшему Свету — до сих пор он все делал правильно. И отметивший его Знак — драгоценная награда и еще более драгоценное обещание.
Правда, сейчас внутри — предательски и неостановимо — нарастали сомнения. Должен ли он продолжать? Или от него требуется совершить что-то иное? Что-то большее? Справится ли он? И, главное, как понять — что именно ему предначертано?
Может быть, эта странная девушка, что так внимательно его расспрашивала, слушала — и даже как будто понимала! — может быть, она… тоже знак? Указатель? Или наоборот… враг? Препятствие? Одно из орудий Тьмы? Сумеет ли он стать достойной преградой?
Как понять?
* * *
Бронзово-синяя «тойота» стояла за сквериком, возле которого располагалось здание следственного комитета. Эрик предупредительно распахнул перед Ариной дверцу:
— Куда сегодня?
— Домой.
— Как? Я думал, мы… — в голосе его слышалось искреннее огорчение.
Но Арина только покачала головой.
Уже возле ее подъезда он, прижав ее к себе, почти умоляюще шепнул в ухо:
— Может, все-таки…
Она только улыбнулась загадочно. Точнее, надеясь, что улыбка выглядит именно загадочной, а не неприлично счастливой. Слишком все быстро, нельзя так. Да и поработать действительно было нужно.
Дома Арина устроилась в углу дивана — сладко дремлющий Таймыр шевельнул дымчатым ухом, вытянул подальше лапы, возложив их на так кстати возникшую рядом ногу, замурчал, засопел, зачмокал — и принялась заново, теперь уже максимально внимательно просматривать сделанные восторженным фотографом снимки с открытия выставки.
Нет, на самом деле снимал вовсе не автомат. Первые кадры, запечатлевшие еще пустую галерею, делались примерно раз в минуту-две и повторяли друг друга один в один. Потом слева — там располагалась дверь в служебную часть — появились девушки. Обе в свободных светлых одеяниях — не белых, а скорее бледно-бледно кремовых — и таких же шарфах-повязках, поддерживающих «греческие» прически. Девушки были настолько похожи, что Арине стало жутковато от этой неправдоподобной двойственности. И фотоаппарат защелкал с частотой пульса — неровного, рваного, постепенно ускоряющегося. Это походило на серию стоп-кадров киносъемки: шаг, еще один, еще полшага…
Свет погас, когда до обрамленного зеленью араукарий главного входа девушкам оставалось не больше десяти метров.
Несколько кадров заливала темнота. Не сплошная, а размытая — тут светлая полоса (должно быть, белая колонна), тут еще одна, тут бледное пятно. А тут — крошечная белая точка. Вспышка? Дефект? Или усталые глаза начинают видеть то, чего нет? Надо бы, подумала Арина, попросить Лерыча — пусть поколдует, может, удастся какое-то изображение вытащить. Или даже Левушку Оберсдорфа — если есть что-то, связанное с компьютерными технологиями, лучше него никто не справится.
Первый после темных освещенный кадр производил впечатление взрыва.
Все те же белые изломы стен, колонн и перегородок, все те же там и сям яркие пятна картин, и посредине, точнее, чуть вправо от «посредине», две неподвижные фигуры: лежащая и рядом с ней — сидящая. Темные волосы стекали с печально склоненной головы сидящей девушки как траурное покрывало. И расползавшееся по бледно-серому ковролину пятно блестело тоже темным, почти черным блеском — вовсе не красным…
Жуть какая. Арина передернула плечами, помотала головой. Разные трупы ей доводилось видеть: изрезанные, изломанные, «гнилые», изгрызенные крысами, даже на «расчлененку» дважды выезжать приходилось. Но сейчас ей казалось, что ничего более страшного она в жизни не встречала: в ярко освещенной белой «раме» — неподвижная, неправдоподобно красивая скульптурная композиция. Скорбь. Белое и черное. Алебастр, мрамор, черный лак.
Море волнуется раз… фигура на месте замри!
Сейчас позирующие модели «отомрут»: шевельнутся, взметнув темными волосами, обменяются понимающими улыбками, поведут затекшими плечами, брезгливо сморщат точеные носики, заметив пятна на одежде — и пойдут отмываться, причесываться, приводить себя в порядок…
Что-то в этой картинке было неправильно.
Арина пролистала всю серию еще раз. И еще. И еще…
Все искусственно, все напоказ.
Вообще все эти Бриары какие-то… ну вот как будто хватаешь из вазы яблоко — румяное, блестящее, радостное — вонзаешь зубы, ожидая, что сейчас брызнет упоительно вкусный сок… а на зубах — пенопласт скрипит. Идеальная семья, идеальный дом, идеальные дети. Правда, идеальна только одна, вот беда-то. Вот если бы у Бриаров была только Софи, то-то они, небось, счастливы были бы.
Да-да-да, мамочка их, томно вздыхая, прямо герцогиня в изгнании, заявляет, что сестры друг в друге души не чаяли, а по словам школьной подружки выходит совсем иное: что сестры были настолько разными, насколько это вообще возможно. И в этой истории про двух девочек — идеальной и, скажем так, почти пропащей — тоже чувствуется ощутимый привкус пенопласта. Одиллия-Одетта — это только на балетной сцене впечатляет.
Да еще фотограф этот ненормальный со своими идеями дикими — нет никакой, мол, пары близнецов.
Так, может, вся эта история вовсе не про хорошую девочку и плохую девочку? А про что-то другое? Или про кого-то другого?
День седьмой
* * *
Ручек в ящике шубинского стола было пять. На всякий случай Арина изъяла их все, после чего приступила к тому самому следственному эксперименту, про который Пахомов спрашивал «зачем это?»
Соседка была категорична:
— Тот выстрел громче был! Который я слышала! Вот на чем хотите поклянусь — громче! Этот — тьфу, а тогда прям бабахнуло! Я так и подпрыгнула!
Молоденький опер Клюшкин из местного отделения, отправленный в соседскую квартиру для присмотра за темпераментной свидетельницей, робко выглядывал из-за могучего плеча.
— Руслана Алексеевна, — прервала Арина бурные излияния взволнованной «мероприятием» соседки. — Про звук мы уже поняли, сейчас показания свои подпишете. Только скажите, вы после того, как выстрел слышали, долго еще не спали?
— Да сразу спать и пошла, чего гулять-то? Мне вставать в шесть утра, Джинни рано на двор просится, да еще ест она в последнее время не очень, думаю, корм менять придется, раньше-то нормально было, а сейчас… наверняка производители экономить пытаются, гадость всякую добавляют, а Джинни…
— А спите вы крепко? — прервала Арина доклад о тонкостях собачьего пищеварения.
— Да по-разному, — соседка смотрела на нее с некоторым подозрением. — Так я ж еще и не спала, когда стрельнуло.
— Это понятно, — терпеливо улыбнулась Арина. — Но вот вы говорите, что выстрел, от которого вы подпрыгнули, был громче, чем сейчас.
— Громче-громче, не сомневайтесь! Я точно помню!
— А если бы выстрел был такой же?
— Ну сейчас-то я его отлично слышала.
— Это понятно, — повторила Арина. — А если бы он раздался позже, ну, к примеру, в два часа ночи или в три, вы бы проснулись? Или не услышали бы? Ну если бы он такой же был бы, как сейчас?
— Да все равно услыхала бы, как же тут не услышать-то, что вы такое говорите. Моя кровать прям вот туточки стоит, — она ткнула локтем в сторону дальней стены.
Клюшкин из-за соседкиной спины утвердительно покивал: дескать, слышимость на пять, и кровать действительно рядом.
Арина слегка нахмурилась. Да, в обойме «беретты» не хватало всего одного патрона — видимо, того самого, чью пулю Плюшкин извлек из шубинского черепа. И да, не стоит забывать о «макарове», из которого мог быть сделан первый, полуночный выстрел. Но смертельный-то? Арина полагала, что Руслана Алексеевна его не услышала, ибо уже спала. А она говорит…
— Правда, я все-таки чаще крепко сплю, — задумчиво добавила соседка. — Но если бы… Нет, точно проснулась бы. А только чего ж просыпаться, если больше никто не стрелял? — победительно заключила она. — Вы не сомневайтесь, я точно услышала бы. Он телевизор включал, и то я подпрыгивала. Даже ковер специально на эту стенку повесила, ну для изоляции.
— Но если ковер… — несколько растерянно предположила Арина. Клюшкин изумленно вытаращил глаза и помотал головой — нету, мол, никакого ковра.
— Так я ж его как раз в химчистку сдала! — сообщила соседка. — Вот аккурат за два дня до того как Егор Степаныч… — она шмыгнула носом. — Он еще и до машины помог его дотащить.
Ладно, подумала Арина. Допустим, в квартире стреляли действительно дважды. Второй выстрел, из «беретты», около четырех утра — его соседка почему-то не услышала — убил Шубина, а первый прозвучал приблизительно в полночь. И выстрел звучал иначе, нежели из «беретты». Телевизор или «макаров»?
— Арина Марковна, а вы у баллистиков случайно шубинский ПМ в комплект к этой «беретте» не прихватили? — словно подслушав ее мысли, подал голос молчавший до того Игорь Стрелецкий, который недавно перевелся из областного угро. Все звали его попросту Стрелком, но Арина пока робела. Во время следственного эксперимента он молчал, а теперь вот решил высказаться. — Если соседка говорит, что выстрел был громче, может, из «макарова» стреляли? Хотя и не мое это, конечно, дело — следователю советовать.
— Хороший совет, Игорь Михайлович, от любого хорош, — лучезарно улыбнулась Арина. — Без чинов и процессуальной иерархии. А ПМ я прихватила… случайно, — она улыбнулась еще лучезарнее. — Точнее, на всякий случай. Вы правы, конечно. Что ж, продолжим наше веселье.
После выстрела из «макарова» соседка ворвалась в шубинскую квартиру, как ураган:
— Точно такой! Чем хотите поклянусь!
Ставя свою подпись под «опознанием» (почему-то эксперимент с выстрелами она именовала опознанием), соседка явно гордилась собой и рвалась еще что-нибудь «опознать». Еле выпроводили.
Дверь, едва закрывшись за соседкой, тут же снова распахнулась. Оттолкнув подпиравшего притолоку Молодцова, в комнату влетела еще одна дама. Точнее, тетка. Постарше соседки, но не менее энергичная. Вроде тех, что за овощными прилавками стоят. С ее появлением шубинская квартира, и так невеликая, стала казаться вовсе крошечной.
Хотя, за исключением темперамента, тетка была… никакая. Мятое невыразительное лицо, неопределенного цвета волосы, бесформенная куртка. Зато голоса ее хватило бы на артель грузчиков. И лексического запаса тоже.
Судя по содержанию воплей, тетка являлась «единоутробной племянницей» (что это, интересно, такое, хмыкнула Арина) и «законной наследницей невинно убиенного» Шубина. Квартиру она именовала «жилплощадью невинно убиенного», и присутствие на этой самой «жилплощади» посторонних возмущало наследницу до глубины души:
— Это вам не Австралия какая-нибудь, где все на головах ходят!
Арина усмехнулась. Вот они, мелкие радости следственной рутины — никакого цирка не надо. Пассаж про ходящих на головах австралийцев был чудо как хорош. Вот только откуда вдруг взялась эта самая новоявленная «племянница»? То есть, племянница-то она, может, и племянница, но как это: пока дядя Шубин был жив, носа к нему не казала, по крайней мере бдительная соседка ее не углядела, а как его не стало — тут же нарисовалась. И, кстати, откуда она вообще о смерти Шубина узнала?
— Шубина Галина Георгиевна? — довольно сухо спросила Арина, вспомнив распечатку шубинских звонков.