Двадцать лет спустя

– Совершенно верно, но только когда он шутит, – сказала мадемуазель Поле. – В серьезном эпистолярном жанре он просто жалок. И согласитесь, что, когда он не груб, он пишет попросту плохо.

– Признайтесь все же хоть в том, что шутки его неподражаемы.

– Да, конечно, – сказал Скюдери, крутя ус. – Я нахожу только, что у него вымученный юмор, а шутки пошловаты. Прочитайте, например, «Письмо карпа к щуке».

– Уж не говоря о том, что лучшие его произведения обязаны своим происхождением отелю Рамбулье, – заметил Менаж. – «Зелида и Альсидалея», например.

– А я, со своей стороны, – сказал Арамис, подходя к кружку и почтительно кланяясь герцогине де Шеврез, которая отвечала ему любезной улыбкой, – а я, со своей стороны, ставлю ему в вину еще то, что он держит себя чересчур свободно с великими мира сего. Он позволил себе слишком бесцеремонно обращаться с принцессой, с маршалом д’Альбре, с господином де Шомбером и даже с самой королевой.

– Как, с королевой! – воскликнул Скюдери и, словно ожидая нападения, выставил вперед правую ногу. – Черт побери, я не знал этого! Каким же образом оказал он неуважение ее величеству?

– Разве вы не знаете его стихотворения «Я думал»?

– Нет, – сказала герцогиня де Шеврез.

– Нет, – сказала мадемуазель Скюдери.

– Нет, – сказала мадемуазель Поле.

– Правда, королева, по всей вероятности, сообщила его очень немногим, – заметил Арамис, – но я получил его из верных рук.

– И вы знаете это стихотворение?

– Кажется, могу припомнить.

– Так прочтите, прочтите! – закричали со всех сторон.

– Вот как было дело, – сказал Арамис. – Однажды Вуатюр катался вдвоем с королевой в коляске по парку Фонтенбло. Он притворился, будто задумался, и сделал это для того, чтобы королева спросила, о чем он думает. Так оно и вышло. «О чем вы думаете, господин де Вуатюр?» – спросила она. Вуатюр улыбнулся, помолчал секунд пять, делая вид, будто импровизирует, и в ответ произнес:

Я думал: почести и славу

Дарует вам сегодня рок,

Вознаграждая вас по праву

За годы скорби и тревог,

Но, может быть, счастливой были

Вы в те года, когда его…

Я не хотел сказать – любили,

Но рифма требует того.





Скюдери, Менаж и мадемуазель Поле пожали плечами.

– Погодите, погодите, – сказал Арамис. – В стихотворении три строфы.

– Или, вернее, три куплета, – заметила мадемуазель Скюдери. – Это просто песенка.

Арамис продолжал:

Я думал: резвый Купидон,

Когда-то ваш соратник смелый,

Сложив оружье, принужден

Покинуть здешние пределы,

И мне ль сулить себе успех,

Задумавшись близ вас, Мария,

Когда вы позабыли всех,

Кто был вам предан в дни былые.






– Не берусь решать, соблюдены ли все правила поэзии в этом куплете, – сказала герцогиня де Шеврез, – но прошу к нему снисхождения ради его правдивости: госпожа де Отфор и госпожа Сеннесе присоединятся ко мне, в случае надобности, не говоря уже о герцоге де Бофоре.

– Продолжайте, продолжайте, – сказал Скаррон. – Теперь мне все равно. С сегодняшнего дня я уже не «больной королевы».

– А последний куплет? Давайте послушаем последний куплет! – попросила мадемуазель Скюдери.

– Извольте. Тут уж прямо поставлены собственные имена, так что никак не ошибешься.

Я думал (ибо нам, поэтам,

Приходит странных мыслей рой);

Когда бы вы в бесстрастье этом,

Вот здесь, сейчас, перед собой

Вдруг Бекингэма увидали,

Кто из двоих бы в этот миг

Подвергнут вашей был опале:

Прекрасный лорд иль духовник?





По окончании этой строфы все в один голос принялись осуждать дерзость Вуатюра.

– А я, – вполголоса проговорила молодая девушка с бархатными глазами, – имею несчастье находить эти стихи прелестными.

То же самое думал и Рауль. Он подошел к Скаррону и, краснея, обратился к нему:

– Господин Скаррон, я прошу вас оказать мне честь и сообщить, кто эта молодая девушка, которая не согласна с мнением всего этого блестящего общества.

– Ага, мой юный виконт! – сказал Скаррон. – Вы, кажется, намерены предложить ей наступательный и оборонительный союз?

Рауль снова покраснел.

– Я должен сознаться, что стихи Вуатюра понравились и мне, – сказал он.

– Они на самом деле хороши, но не говорите этого: у поэтов не принято хвалить чужие стихи.

– Но я не имею чести быть поэтом, и я ведь спросил вас…

– Да, правда, вы спрашивали, кто эта прелестная девушка, не так ли? Это прекрасная индианка.

– Прошу прощения, сударь, – смущенно сказал Рауль, – но я все-таки не понимаю, увы, ведь я провинциал.

– Или, иначе сказать, вы еще не научились говорить тем высокопарным языком, на каком теперь объясняются все. Тем лучше, молодой человек, тем лучше. И не старайтесь изучить его: не стоит труда. А к тому времени, как вы его изучите, никто, надеюсь, уже не будет так говорить.

– Итак, вы прощаете меня, сударь, и соблаговолите объяснить, кто эта дама, которую вы называете прекрасной индианкой?

– Да, конечно. Это одно из самых очаровательных существ на свете. Ее зовут Франсуаза д’Обинье.

– Она родственница Агриппы, друга Генриха Четвертого?

– Его внучка. Она приехала с острова Мартиника, и потому-то я называю ее прекрасной индианкой.

Рауль с удивлением взглянул на молодую девушку. Глаза их встретились, и она улыбнулась.

Между тем разговор о Вуатюре продолжался.

– Скажите, сударь, – сказала Франсуаза д’Обинье, обращаясь к Скаррону словно для того, чтобы вмешаться в его разговор с виконтом, – как вам нравятся друзья бедного Вуатюра? Послушайте, как они отделывают его, расточая ему похвалы. Один отнимает у него здравый смысл, другой – поэтичность, третий – оригинальность, четвертый – юмор, пятый – самостоятельность, шестой… Боже мой, что же они оставили этому человеку, вполне заслужившему славу, как выразилась мадемуазель Скюдери?

Скаррон и Рауль рассмеялись. Прекрасная индианка, по-видимому, не ожидала, что ее слова произведут такой эффект. Она скромно опустила глаза, и лицо ее стало опять простодушно.

«Она очень умна», – подумал Рауль.

Атос, все еще стоя в амбразуре окна, с легкой усмешкой наблюдал эту сцену.