Дурная кровь

– Ну да, – со скучающим видом сказала Джудит: Робин повторяла одни и те же слова при каждой их встрече. – Но, как вам известно, его позиция…

– …сводится к тому, что я не вносила практически ничего в нашу семейную копилку, а потому он имеет право на все сбережения, тем более что он женился по любви, а я – из корыстных соображений.

– И это определенно вас огорчает, – сказала Джудит, перестав улыбаться.

– Мы были неразлучны десять лет. – Робин безуспешно пыталась сохранять спокойствие. – Пока он учился, я работала и полностью его содержала. По-вашему, я должна была сохранять все чеки?

– Мы, конечно, поднимем этот вопрос в ходе досудебного урегулирования…

– От этого он только взбесится, – сказала Робин. Она подняла к лицу ладонь, чтобы спрятаться. У нее внезапно и опасно увлажнились глаза. – Ладно, хорошо. Попробуем досудебное урегулирование.

– Думаю, это самое разумное решение. – Джудит Коббс вновь заулыбалась. – В таком случае я свяжусь с фирмой «Брофи, Шенстон и…

– Надеюсь, у меня хотя бы появится возможность сказать Мэтью, что он полное дерьмо. – Робин захлестнула внезапная волна гнева.

Джудит усмехнулась:

– О, я бы не советовала.

«Да неужели?» – подумала Робин, натягивая очередную фальшивую улыбку, и встала, чтобы распрощаться.

Когда она вышла из адвокатской конторы, дул сильный ветер, колючий и сырой. Робин брела обратно в сторону Финборо-роуд, но вскоре у нее задубели щеки, волосы исхлестали глаза, и она завернула в небольшое кафе, где вопреки своим правилам здорового питания заказала большую чашку латте и шоколадный кекс. Сидя у окна и глядя на умытую дождем улицу, Робин утешала себя кексом и кофе, но тут у нее опять зазвонил мобильный.

Это был Страйк.

– Привет, – сказала она с набитым ртом. – Извини. Зашла перекусить.

– Завидую, – ответил он. – А я снова завис у этого клятого театра. Наверно, Барклай прав: на Балеруна мы ничего не нароем. Зато есть новости по Бамборо.

– И у меня, – сообщила Робин, сумев проглотить откушенную часть кекса, – но плохие. Дочери Вильмы Бейлисс не желают с нами общаться.

– Отпрыски уборщицы? Это почему же?

– Вильма не всю жизнь была уборщицей, – напомнила ему Робин. – Она доросла до социального работника.

Как только эти слова слетели с языка, Робин подумала: почему она ни с того ни с сего взялась его поправлять? Наверное, только потому, что к Вильме Бейлисс приросло клеймо уборщицы, а к Робин точно так же может прирасти клеймо «секретарша».

– Ну, допустим. Так почему же отпрыски социальной работницы гнушаются с нами разговаривать? – спросил Страйк.

– Та, которая мне звонила, Иден, самая старшая, сказала, что им не хочется ворошить тяжелые для их семьи времена. Она подчеркнула, что к Марго это не имеет ни малейшего отношения, но тут же стала себе противоречить: стоило мне сказать, что мы хотим побеседовать о Марго… точно процитировать не берусь, но было такое чувство, будто любой разговор об исчезновении Марго заденет их глубоко личные струны.

– А что, в начале семидесятых их отец сидел в тюрьме, – сказал Страйк, – и Марго убеждала Вильму его бросить. Наверное, дело в этом. Как думаешь: может, перезвонить ей? Как-то убедить?

– Мне кажется, она не уступит.

– И она якобы посоветовалась с братьями и сестрами?

– Да. Одна сестра сейчас проходит курс химиотерапии. Мне строго-настрого было сказано ее не тревожить.

– Хорошо, не будем, но кто-нибудь другой, может, и разговорится.

– У Иден это вызовет досаду.

– Да, скорее всего, но от нас ведь не убудет, верно?

– Надеюсь. А у тебя какие новости?

– Процедурная сестра и регистраторша – не Глория Кон… а другая…

– Айрин Булл, – подсказала Робин.

– Точно: Айрин Булл, ныне Хиксон… И Дженис, и Айрин только рады с нами побеседовать. Оказывается, они дружат со времен работы в амбулатории «Сент-Джонс». И в субботу, во второй половине дня, Айрин радушно приглашает нас к себе в гости. Я считаю, мы с тобой должны пойти вместе.

Робин поставила мобильный на громкую связь, чтобы проверить список дел, который сама наговорила на телефон. В субботу намечались «день рождения Страйка» и «подруга П.».

– Мне в субботу надо пасти девушку Повторного, – сказала Робин, отключив громкую связь.

– Забей – пусть Моррис поработает, – решил Страйк. – А ты сможешь нас с тобой отвезти… если не возражаешь, – добавил он, чем вызвал у Робин улыбку.

– Я не возражаю, – ответила она.

– Отлично, – сказал Страйк. – Хорошего выходного. – И повесил трубку.


Робин не спеша доела шоколадный кекс, смакуя каждый кусочек. Несмотря на предстоящую процедуру медиации с Мэтью и, не в последнюю очередь, благодаря вожделенному лакомству она заметно приободрилась.





19




Я друга своего нашел в тоске,

В сомнениях и в горести безмерной

И, руку слабую держа в своей руке,

Остался рядом, нашей дружбе верный.





Эдмунд Спенсер. Королева фей



Страйк никогда и никому не напоминал о приближении своего дня рождения и помалкивал, когда наступала конкретная дата. Нельзя сказать, чтобы он не ценил, когда окружающие вспоминали сами; наоборот, его трогало такое внимание, просто он не любил этого показывать и терпеть не мог запланированные торжества, натужное веселье и стандартные ритуалы, вроде хорового пения «С днем рожденья тебя».

Сколько он себя помнил, день рождения приносил ему только неприятности, которые он старался поскорее выбросить из головы, и, как правило, небезуспешно. В детстве мать часто забывала купить для него хоть какой-нибудь подарок. Биологический отец вообще не вспоминал это событие. Для Страйка день рождения был неотделим от мыслей о том, что его появление на свет оказалось случайностью, что его генетическое наследование оспаривалось через суд и что рождение как таковое – «срань мерзотная, солнышко: если мужиков заставить рожать, человечество за год вымрет».

А для его сестры Люси оставить кого-нибудь из близких без внимания в такой день было сродни жестокости: если представлялась возможность, она непременно устраивала домашний праздник или хотя бы готовила угощение, присылала подарок, открытку или звонила по телефону. Поэтому Страйк обычно кривил душой: делал вид, что у него этот вечер занят, лишь бы только не ехать к ней в Бромли и не участвовать в семейном застолье, которое доставляло Люси куда больше радости, чем ему самому. В последние годы он скрывался в этот день у Ника с Илсой и вполне удовлетворялся доставкой готовых блюд, но нынче Илса, которая уже в открытую занималась сватовством, чуть ли не за месяц потребовала, чтобы он привел с собой Робин, и противопоставить этому можно было только решительный отказ от совместного празднования, вот Страйк и решил сказать, что отмечать будет у Люси. У него оставалась одна-единственная, и то безрадостная надежда: может, Робин забудет, что ему исполняется тридцать девять, и тогда его упущение сгладится – они будут квиты.

Каково же было его удивление, когда утром в пятницу, спустившись по металлической лестнице в офис, он увидел два пакета и четыре конверта, лежащие на столе у Пат в стороне от стопки обычной корреспонденции. Все конверты были разных цветов. Очевидно, друзья и родные решили поздравить его заранее – перед выходными.

– У вас день рождения, что ли? – спросила Пат низким, трескучим голосом, не отрываясь от клавиатуры и не выпуская изо рта электронную сигарету.

– Завтра, – ответил Страйк, забирая конверты. Трех отправителей он узнал по почерку, четвертого – нет.

– Поздравляю, – буркнула Пат под стук клавиш. – Могли бы предупредить.

Какой-то проказливый бес дернул его за язык:

– Зачем? Чтобы вы мне торт испекли?

– Вот еще, – равнодушно бросила Пат. – Но открытку, может, и написала бы.

– Удачно, что не предупредил. Спас одно дерево.

– Да я бы махонькую написала, – без улыбки ответила Пат; ее пальцы так и порхали над клавиатурой.

Ухмыльнувшись, Страйк убрался к себе в кабинет с бандеролями и конвертами, а вечером унес их нераспечатанными к себе в квартиру.

Наутро двадцать третьего числа он проснулся с мыслями об их с Робин предстоящей поездке в Гринвич и только при виде конвертов и бандеролей сообразил, какой сегодня день. Тед и Джоан прислали ему свитер, Люси – толстовку, Илса, Дейв Полворт и единокровный брат Ал выбрали шутливые поздравительные открытки, в которых он, вообще говоря, не увидел юмора, но все это, вместе взятое, слегка подняло ему настроение.

Он вытряхнул из конверта четвертую открытку. На лицевой стороне была изображена ищейка, и Страйк не сразу понял, чем обусловлен такой выбор. Собак он отродясь не держал, и, хотя в силу своего армейского опыта ставил собак несколько выше кошек, его никак нельзя было счесть заядлым кинологом. Раскрыв поздравление, он прочел:

С днем рождения, Корморан, всего тебе.

Джонни (папа)



Несколько мгновений Страйк тупо смотрел на эти слова, и сознание его было пустым, как бо`льшая часть поля открытки. В последний раз он видел отцовский почерк, когда лишился ноги и, одурманенный морфином, лежал в госпитале. А в детстве узнавал разве что подпись отца под юридическими документами, которые получала мать. Сейчас он оторопело уставился на имя, как будто перед ним была частичка отца, плоть и кровь, надежное доказательство того, что отец – не миф, а человек.

Внезапно его охватила невероятной силы злость – злость мальчишки, который готов продать душу, лишь бы только получить в день рождения открытку от папы. С возрастом в нем перегорела всякая охота встречаться с Джонни Рокби, но он до сих пор не мог забыть детскую боль, которую причиняло ему постоянное и неумолимое отсутствие отца: когда, например, в приготовительном классе все ученики рисовали открытки ко Дню отца, или когда посторонние допытывались, почему он никогда не видел Рокби, или когда его дразнили одноклассники, дурашливо распевая песни Deadbeats или говоря, что его мать нарочно забеременела от Рокби, чтобы только прикарманить его денежки. Он помнил свои мечтания, становившиеся острыми до боли в преддверии дня рождения или Рождества: о каком-нибудь подарке, о телефонном звонке – о любом знаке, который показал бы, что отец знает о его существовании. Страйк ненавидел эти фантазии даже сильнее, чем боль от их несбыточности, но самой лютой ненавистью ненавидел обманные надежды, которыми утешал себя в раннем детстве: папа, наверное, не знает, что его семья опять переехала, а потому ошибся адресом, когда отправлял подарок; папа хочет с ним познакомиться, но просто не может его разыскать.

Где был Рокби, когда его сын представлял собой пустое место? Где был Рокби всякий раз, когда жизнь Леды катилась под откос и только Джоан с Тедом мчались на выручку? Где он был в тысяче случаев, когда его присутствие могло означать нечто настоящее, подлинное, а не тщеславное желание показать себя в выгодном свете перед прессой?

Рокби до сих пор ничего не знал о своем сыне, разве что тот стал детективом – вот откуда эта шелудивая ищейка. Будь ты проклят вместе со своей малявой. Страйк разорвал поздравление на две части, потом на четыре – и отправил в мусорное ведро. Если бы не пожарная сигнализация, он тут же чиркнул бы спичкой.

Все утро злость пульсировала в нем, как ток. И эта злость была ему ненавистна: она доказывала, что Рокби до сих пор имеет власть над его чувствами. Когда пришло время ехать к Эрлз-Корт, откуда его забирала Робин, ему уже хотелось, чтобы дней рождения не существовало вовсе.

Сорок пять минут спустя, сидя в «лендровере», припаркованном у выхода из подземки, Робин заметила, как на тротуаре появился Страйк с синей тетрадью под мышкой; таким угрюмым она его еще не видела.