Дудочка крысолова
Часть 15 из 39 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Ну и чудненько. Все, тронулись! А то сейчас малолетки набегут.
Когда они выскочили из клуба, то обнаружили, что идет мелкий дождь. Асфальт мокро блестел в свете фонарей. У выхода под козырьком курила компания, и Алька отвернулась в сторону, пробегая мимо них.
– Где ж ты, моя ласточка… – бормотала Вика, натягивая на голову капюшон короткого тонкого плаща. – Где ж ты, моя красавица… А, вот куда ты спряталась!
Старенький, видавший виды красный «Хундай» с вмятиной на боку показался Альке лучшей машиной в мире. Вика плюхнулась на сиденье и сразу достала откуда-то пачку сигарет.
– Курить буду много! – предупредила она. – Ты как, ничего? В смысле, не возражаешь?
– Я не буду возражать, даже если ты решишь на меня пепел стряхивать, – искренне ответила Алька. – Только поехали быстрее, а?
– Да не паникуй, прорвемся!
Алька искоса взглянула на воодушевленное лицо неожиданной спасительницы и подумала, что если по дороге она не расскажет свою историю, непременно с устрашающими подробностями, то ужасно разочарует Вику. В идеале та ожидает погони, страстной любви некрасивого, но могущественного олигарха, жаждущего отомстить несостоявшейся возлюбленной, появления ревнивой жены олигарха… «Только бы в индийское кино не свалиться, – размышляла Алька. – Она ведь вовсе не дура».
Освещая фарами дорогу, «Хундай» выбрался со стоянки, пятясь задом. Дождь в свете фар был похож на тучу крошечной мошкары.
«Господи, выбраться отсюда скорее – и больше ничего не надо, – мысленно сказала Алька, снова вспомнив лицо обманутого ею сыщика – того, с серыми глазами, при одном воспоминании о взгляде которого ей становилось не по себе. – Ищи меня тогда, охотничья собака Лысого!»
Алькин ангел печально посмотрел ей вслед, а затем тяжело ухнул вниз с проводов и, взбивая крыльями воздух, с трудом поднялся выше и полетел… Но не за красной маленькой машинкой, быстрой букашкой уползавшей по светящемуся стеблю дороги, а в противоположном направлении – обратно, к городу.
Сергей перелистывал страницы «дел», составленных для него на скорую руку сотрудниками Перигорского. Перед ним стоял ноутбук, в котором имелись те же данные, но дальновидный Игорь Васильевич приказал распечатать каждое «досье» и оказался прав – Бабкину было удобнее и привычнее начинать работу с «живым» делом.
Четыре человека, четыре человека… С одной стороны, не так много. С другой, учитывая специфику их расследования, четверо – это очень много, это чертовски много! Он захлопнул поочередно все папки и разложил перед собой несколько листов, на которые успел выписать важную информацию о каждом из клиентов. Бабкин предпочитал ориентироваться по своим записям, а не по чужим.
А еще он предпочитал перед очередным важным делом составлять план. Он привык к этому с юности, убедившись, что единственная область его жизни, где он может ничего не планировать заранее, – это спорт. Там он проявлял удивляющую многих быстроту реакции, неожиданную в таком крупном и неповоротливом на вид человеке. Внешность Сергея была обманчива, в чем неоднократно удостоверялись те, кто недооценивал его.
Но во всем остальном ему приходилось продумывать заранее, что он будет делать, и записывать основные пункты плана. Бабкин не был ни глупым, ни медлительным, но старался избегать ситуаций, которые могли поставить его в тупик даже на короткое время.
В этом заключалось основное отличие их с Илюшиным методов работы. Макар, полагавшийся исключительно на собственное чутье, почти всегда действовал спонтанно и сам не смог бы сказать, какого результата ожидает от тех или иных своих поступков. Однако результат неизменно был, и именно тот, что требовался. Невероятно удачливый, с поразительной, почти феноменально развитой интуицией, Илюшин не раз ошеломлял Сергея, напоминая ему фокусника, вытаскивающего из рукава шумно хлопающего крыльями белого голубя. Обаятельный, легко входящий в доверие к людям, Макар хорошо чувствовал, где ему говорят правду, а где лгут, и Бабкин был уверен, что именно Макар, а не он, пригодился бы для того задания, которое сейчас стояло перед ним.
В глубине души Сергей, очень любя свою работу, полагал, что он хороший оперативник, неплохой исполнитель – но не более того. Начав тесно общаться с Илюшиным, сперва использовавшим его в паре дел как наемную рабочую силу, а затем предложившим постоянное сотрудничество, Сергей решил, что отличается от талантливого напарника, как ломовая лошадь от орловского рысака.
Бабкин очень сильно удивился бы, если бы узнал, что сам Макар так вовсе не считает. За несколько лет работы с ним Сергей незаметно для себя из качественного исполнителя превратился в отличного сыщика. Ему не хватало блеска Макара, зато с верхом хватало добросовестности, бульдожьей хватки и сообразительности. Вкупе с опытом, приобретенным за время работы в прокуратуре, это делало его незаменимым для Илюшина. Но Сергею тот о своем отношении не сообщал, считая, что это очевидно Бабкину точно так же, как и ему самому.
Сергей подумал, что с «Артемидой» ему катастрофически не везет: второй раз, попадая сюда в связи с расследованием, он вынужден действовать как бог на душу положит. Но времени катастрофически не хватало – отпущенные им трое суток истекут очень быстро, а никаких фактов, способных пролить свет на смерть Микаэллы Костиной, пока не появилось. Побег Аллы Рокуновой Бабкин к ним не относил.
График передвижений «гостей» по третьей сцене лежал перед ним. Разумеется, составлен он был со слов «русалок» и гостей, потому что других свидетелей взять было негде. И по этому графику, разумеется, получалось, что никто из них не убивал Микаэллу Костину. Или же мог убить любой, что в их положении было одно и то же. Положение это сильно осложнялось тем, что ни один из находящихся на берегу озера или в самом озере не мог сказать точно, сколько времени пробыл в том или ином месте – поглощенные игрой, они не отвлекались на часы. «Между прочим, циферблатов на стенах я там что-то нигде не видел, – мрачно подумал Бабкин. – Вот и они не видели, м-да».
Сергей размышлял, не отрывая глаз от схемы с четырьмя квадратами, в которые были вписаны имена. Эксперт изучал вещественные доказательства, но Бабкин почти не сомневался, что ничего нового они не сообщат. Поймать кого-то на несовпадении показаний тоже пока не представлялось возможным. Оставалось лишь то, что посоветовал Илюшин – выслушивать всех клиентов, расспрашивать их, давать им говорить, говорить, говорить как можно больше. «Авось что-нибудь выболтают».
Итак, первый – Вано Даташвили, сорокатрехлетний ресторатор. Когда-то был певцом. По иронии судьбы, начинал петь в одном из тех самых ресторанов, которыми сейчас владеет. В своей исполнительской деятельности, как успел выяснить Бабкин, не гнушался ни одним жанром, берясь за все, на что хватало голоса, – от «Сулико» до «Мурки». Неизвестным образом выбрался на широкий экран, с которого совершенно покорил зрителей, исполняя песни с таким акцентом, с каким пародисты изображают гротескных грузин.
«Слю-ю-ющай, с табою будим мы, паслю-ю-ущай! – пел Вано Даташвили, для сцены взявший имя Орам Куприямов. – Щащлык-вино мы будим ку-у-щать, и цэловацца у пруда. Слю-ю-щай, вах, я прашу, миня паслю-ю-ущай, ведь ты же сочная, как груша, и а-а-аслипляишь как звэзда!» Исполняя шедевры собственного сочинения, Орам целовал кончики пальцев, опускался на одно колено, выразительно протягивал к залу смуглую волосатую руку, а на проигрыше одной особенно страстной песни извлекал из-за пазухи кинжал и зажимал его в зубах, вытанцовывая при этом подобие заплетающейся лезгинки.
Бабкин, случайно увидевший однажды певца в телевизоре, испытал приступ дежавю: только накануне он покупал на рынке персики и виноград, и продавец, обращаясь к молоденькой покупательнице, точно так же громогласно чмокал пальцы и обещал: «Лучший пэрсик, я тибэ клянусь, лучший! На тибя похож!» Казалось, Куприямов вот-вот выхватит откуда-нибудь поднос с фруктами, спустится в зрительный зал и пойдет по рядам, предлагая купить пэрсик, нэдорого, вкусний-сочний.
Однако спустя некоторое время Орам-Вано покинул сцену – к большому разочарованию поклонниц. Его любили маленькие усатые женщины и крупные волоокие девы, и даже была, как припомнил Бабкин, какая-то громкая история, попавшая в газеты – то ли певец с кем-то не поделил женщину, то ли женщины с кем-то не поделили певца… В итоге разъяренная дама толкнула его с лестницы, и Вано едва не остался калекой, переломав себе руки и ребра. Однако и из этого, как подобает профессионалу, имеющему дело с насильственным втюхиванием своего образа сопротивляющейся публике, Даташвили сумел извлечь выгоду: несколько месяцев подряд появлялся в телевизионных шоу, охотно рассказывая подробности своей несчастной любви и размахивая загипсованной рукой, и снискал еще большую популярность среди пожилых дам.
Несмотря на имидж клоуна, Вано оказался хорошим бизнесменом с одним очень полезным для любого бизнесмена качеством – он улавливал тенденции. Вано мог сказать, какая кухня в следующем сезоне будет пользоваться успехом, чего захотят избалованные москвичи – в этом и как гарантированно привлечь к себе внимание, не скатываясь в жестокий кулинарный и оформительский китч. Ему принадлежало три ресторана, которые он, не мудрствуя лукаво, назвал «Рыба», «Мясо» и «Ни рыба ни мясо». Последний специализировался на жесткой вегетарианской диете и был любим, как и сам Вано в расцвете своей певческой карьеры, в основном женщинами. Посетительницы строго следили за фигурой и здоровьем и ели самую полезную пищу в соответствии с рекомендациями самых циничных и веселых диетологов, а Даташвили предлагал им уникальную возможность насладиться свежей тертой редькой, прекрасным укропом, выращенным в домашних условиях под нежными взглядами, и сырой свеклой, красной от стыда за стоимость блюда, в котором она занимала девяносто восемь процентов. Еще два отводилось на кедровые орешки и ложку бальзамического уксуса.
К тому же Вано объявил, что «Ни рыба ни мясо» является рестораном молекулярной кухни. Никто не мог толком понять, что это означает, но Даташвили провел разъяснительную работу. «Анализ физико-химических законов во время приготовления еды, – сообщил он на пресс-конференции, где голодные журналисты роняли слюну, глядя на огромные фотографии разнообразных яств за его спиной, – просто необходим, чтобы мы могли воздействовать на вкус и ценность готового блюда. Между разными продуктами существуют молекулярные связи! Новые технологии позволяют использовать их для нашей пользы».
После этого объяснения смысл выражения «молекулярная кухня» окончательно потерялся, но зато журналистов накормили, причем приличной едой, о которой не было достоверно известно, вступали ли ее ингредиенты между собой в молекулярную связь или нет. Поэтому даже отзывы тех, кто называл себя независимыми критиками, были исключительно благожелательными, ибо писались на сытый желудок. Лишь один особенно въедливый журналист, страдавший, как выяснилось позже, расстройством пищеварения, желчно попросил Вано назвать хоть одно известное блюдо, трансформированное молекулярной кухней в нечто удивительное, как было обещано.
Нужно отдать Даташвили честь – он не задумался ни на секунду.
– Равиоли кушал? – спросил он журналиста.
– Ну, ел…
– Так вот, мы в нашей молекулярной кухне используем сферификацию. Понимаешь? Сферификацию! Очень просто. Берем одно вещество, не скажу какое, коммерческая тайна, смешиваем с другим, не скажу каким, и получаем на выходе сферические равиоли. Ни у кого нет, у нас есть. Потому что продукты связались друг с другом и через это получилась другая еда. Сферическая.
После такого ответа вопросов больше ни у кого не возникло. Сферические равиоли произвели должное впечатление.
Зато Даташвили отвел душу на двух других ресторанах. В «Рыбе» и «Мясе» работали отличные повара, и сам Вано иногда по вечерам выходил в зал «Рыбы», здороваясь с постоянными клиентами, зорким хозяйским глазом осматривая свой ресторан. Устрицы у него всегда были свежие, и шеф-повар – итальянец, очень похожий на самого Вано, регулярно устраивал устричные вечера, привлекающие гурманов.
«Мясо», помимо общепринятых видов оного, предлагало своим клиентам оленину, медвежатину, кабанину, зайчатину, мясо антилопы, лошади и страуса, а также разнообразную лесную дичь, от тетерева до вальдшнепа. В качестве комплимента от шеф-повара приносили лягушачьи лапки. Котлетки из лосиного мяса, фирменное блюдо шеф-повара, выносились на деревянной можжевеловой доске и пахли так, что даже миролюбивым людям хотелось взять ружье и отправиться в лес выслеживать дикого, пугливого, мясного лося.
Даташвили хотел, чтобы на стенах не было излишеств вроде охотничьих трофеев – отрубленных голов, чучел фазанов и прочего, и в результате ресторан оформили в стиле английского клуба «с присущим ему чувством меры», как гласил рекламный проспект. Это было истинной правдой. Постепенно в «Мясе» сформировалась именно клубная атмосфера – с респектабельными клиентами, заглядывающими сюда вкусно поесть в свой день недели, с нешумными компаниями, с кругом посетителей, на платежеспособность которых ресторан мог рассчитывать всегда, независимо от волн кризисов и прочих финансовых потрясений. Изредка появляясь здесь, Вано сдержанно улыбался, раскланивался с гостями, отпускал вполголоса замечания о погоде и никогда – о политике, и ничем не напоминал того продавца фруктов, который темпераментно скакал по сцене с бутафорским кинжалом в зубах.
На фотографии, приложенной к досье, Даташвили был снят во весь свой выразительный грузинский профиль. Снимка, сделанного анфас, Бабкин почему-то не обнаружил. Он отложил фотографию и принялся изучать данные второго свидетеля.
Олег Лихой, тридцать восемь лет, актер театра и кино. Сергей вздохнул. Еще лицедея ему для полной коллекции не доставало…
Олег Ефимович Лихой родился и вырос в Москве, закончил Щукинское театральное училище и несколько лет снимался исключительно в рекламе. Он уже стал опасаться, что ни одной приличной роли ему не видать, когда подвернулось предложение попробовать себя в двухсерийном фильме «Пламя небес».
Фильм был поставлен по сценарию группы авторов, работавших в жанре исторической фантастики. Авторы добросовестно вспахивали ниву, как они сами выражались, славянской славянщины, и в их фильме синеглазые русоволосые богатыри размахивали мечами и сражались с болотной нечистью, собиравшейся поработить Русь Великую и затопить ее болотами, а также со страшным колдуном Перигором, которому были подвластны вурдалаки и лешие, и еще почему-то татаро-монголы. Богатыри разговаривали эпическим языком, часто употребляли выражение «гой еси», живо скакали вместе с девушками в венках через костер в ночь на Ивана Купала и носили длинные льняные рубашки, расшитые красными петухами. Олег полагал, что просто создан для роли одного из богатырей.
Режиссер считал так же, и Олег четыре месяца мотался из казахстанских степей в подмосковные леса и обратно, рубился на мечах, тонул в болотах и даже одолевал дракона, то есть Змея Горыныча. В итоге в фильме его лицо показывали крупным планом в общей сложности около десяти секунд и четыре с половиной секунды – обнаженный торс.
Однако этой роли хватило, чтобы он был замечен режиссером, и его взяли уже на более серьезную работу, а там карьера Лихого развернулась практически скатертью-самобранкой, предлагавшей на выбор молодому актеру роли на его вкус.
Правда, назвать вкус Олега Ефимовича привередливым или разборчивым означало бы погрешить против истины. Работоспособный, как конь-тяжеловоз, Лихой брался за любые предложенные роли, если только хватало времени. Он играл в боевиках, комедиях, снялся в семи мелодрамах, четырех исторических сериалах и одном фильме, которому был присвоен щадящий статус альтернативного кино. Когда Лихому подвернулся мультфильм, он не стал брезговать и мультфильмом, озвучив сурка с одной-единственной репликой: «Вы думаете, я съедобен?» После этого по сюжету сурка немедленно съедали, и больше он сказать ничего не успевал.
Наконец, Олег снялся в нашумевшем фантастическом триллере, бюджет которого был больше годового оборота Непала, Гвинеи и Намибии, вместе взятых. Режиссер фильма, низенький и пузатый, как Паваротти, ходил вокруг Олега, потирая руки и завистливо приговаривая: «Какая фактура… Ах, какая фактура!», и следом за ним ходили актрисы и весь женский персонал, который присутствовал на площадке, потому что у Олега действительно имелась фактура, в частности, синие глаза, кожа цвета слоновой кости, рост метр девяносто и пудовый кулак в придачу.
В фильме эти достоинства несколько потерялись, потому что в синие глаза вставили линзы с полосатой радужкой, кожу загримировали под змеиную чешую, а кулак спрятали в серо-зеленой лапе, заканчивающейся изогнутым когтем. Только с ростом Олега на первый взгляд ничего нельзя было сделать, но режиссер решил эту проблему: перевел метр девяносто в другую плоскость, заставив Лихого передвигаться на животе. Из Олега получилась инопланетная особь, представитель клана Ящериц, Перекусывающих Сухожилия, и весь фильм Лихой ползал и перекусывал, а под конец умирал, сбросив перед этим хвост. Фильм зрителям понравился, и роль Лихого понравилась тоже, хотя сам Олег скромно говорил, что сценарий не дал его способностям раскрыться в полной мере. Конечно, он попытался отразить в последней сцене душевные метания и трагизм судьбы своего персонажа, но сложно оказалось передать это посредством одного лишь отваливающегося хвоста.
Постепенно из простого, хотя и очень красивого, мальчика Олег превратился в брутального мужчину, которому пресыщенность и усталость от жизни добавляли известного шарма. Он много пил, умно рассуждал о вырождении отечественного кинематографа и продолжал активно участвовать в этом процессе. Журналисты любили Олега, потому что тот не был скучен и всегда подкидывал достаточно материала для интервью. Он кривлялся, шутил, рассказывал двусмысленные анекдоты и откровенничал о женщинах. Его приглашали в передачи, снимали для обложек журналов, и после любой заметной вечеринки появлялись фотографии, где крупным планом были показаны ботинки Олега, костюм Олега, запонки Олега и его бандана, которую он шутки ради повязал себе на голову после выхода молодежного боевика «Умри до меня», да так и не расстался с ней.
Однако подобная популярность в итоге сыграла с актером злую шутку. Лихой приелся зрителям настолько, что это поняли даже режиссеры и продюсеры картин. Его не перестали приглашать, но все чаще вместо главных ролей предлагали роли второго плана, а Олег, избалованный успехом, уже давно не хватался за все что ни попадя.
И, самое главное, критики на все голоса твердили, что Лихой – растиражированная бездарность, что он везде одинаков, что он понятия не имеет об актерском мастерстве и во всех фильмах играет самого себя. Олег злился, еще больше пил и все чаще жаловался на то, что он впустую растрачивает свою жизнь.
В конце концов он влип в скандал, закончившийся уголовным делом: напившись в клубе, стал приставать к одной из девушек и затеял драку с парнем, заступившимся за нее. Драка быстро завершилась в пользу актера: силы Олегу было не занимать, а юноша оказался тщедушен и слаб. Но еще он оказался сыном одного из чиновников в аппарате президента, и чиновник не позволил замять дело, которое в другом случае закончилось бы выплатой отступного – Лихой всегда так делал и не понимал, зачем нужно создавать проблему из обычных мужских разборок.
Но у отца юноши, попавшего в больницу с переломанными ребрами, носом и разорванным ухом, было другое мнение. Олег получил два года условно и притих, пораженный тем, что на его удаль молодецкую нашлась управа. Теперь он выпивал без прежнего размаха, устраивая вечеринки в своей огромной квартире, но все чаще заставал себя перед зеркалом с бутылкой в руках – одного.
Сергей взглянул на фотографию, хотя и без этого помнил актера в лицо.
В отличие от Даташвили Лихой был снят строго анфас. «Закладывает парень, и крепко закладывает, – определил Бабкин, оценив мешки под глазами и нездоровую одутловатость когда-то красивого лица. – Ладно, идем дальше. Кто там у нас следующий?»
Следующим оказался Сергей Иванович Сушков, сорокапятилетний чиновник. При взгляде на его снимок Бабкин испытал приступ классовой ненависти. Мелкое незначительное личико, круглая голова, насаженная на такое же круглое тело, словно поставленные друг на друга шары снеговика, и взгляд человека, убежденного в том, что он – важная государственная единица. «Спокойно! – сказал себе Сергей. – Может, фотограф его в неудачный момент подловил… гниду!»
Данных о Сушкове было меньше, чем о предыдущих фигурантах, но вполне достаточно, чтобы, изучив их, Бабкин пришел к выводу, что перед ним – типичный «прицеп». Сушков выбрался из администрации захудалого подмосковного городишки следом за своим начальником, Виктором Безиковым. Тот пробивался как танк или как мощный сорняк – молодой, нахрапистый, амбициозный мужик, предприимчивый и хваткий. Сушков следовал за Виктором рыбкой-прилипалой, решив, очевидно, раз и навсегда поставить на одну лошадь. Сергей Иванович был финансистом, а его начальник – юристом, и вместе они составляли неплохой тандем.
Они уходили в бизнес, возвращались на государеву службу, снова уходили ненадолго и снова возвращались, уже на новый уровень этой спирали, и в конце концов дороги их все-таки разошлись, когда Виктора Безикова со скандалом уволили с поста руководителя федерального агентства по управлению государственным имуществом. Сушков занимал при нем место в отделе управления информационной политикой, и после увольнения шефа его должна была ожидать похожая судьба. Однако новый руководитель не избавился от Сергея Ивановича, а лишь перевел его в подведомственную организацию, и Сушков возглавил федеральный центр с длинным названием, в котором фигурировали слова «компьютерные», «технологии» и «информационные».
«Риторический вопрос, – злобно думал Бабкин, глядя на фотографию Сергея Ивановича. – Откуда у тебя, Сушков, деньги на клуб Перигорского? Из какого кармана ты их вынимаешь, сытая твоя рожа? Какие откаты берешь, раз можешь позволить себе проводить здесь субботы в компании русалок?»
Он с отвращением отодвинул папку Сушкова и открыл «дело» последнего из четверых клиентов. Макар Илюшин не зря пришел к нему во время допроса Рокуновой, чтобы сказать, с кем придется иметь дело. Потому что с этим человеком они уже сталкивались раньше.
Аслан Коцба. «Мать его!» – прибавил мысленно Бабкин. Глава предприятия «Нефтепроект», небольшой фирмы, занимавшей неприметный особнячок в самом центре Москвы, в одном из старейших районов. Абхазец по национальности, окруживший себя в фирме исключительно родственниками – братьями, дядями, племянниками и прочими кумовьями.
Под особнячком, который деликатно прятался за старыми кленами, находился подземный гараж. В гараже имелась одна из самых полных в Москве коллекций раритетных автомашин. Иногда по ночам Коцба гонял в какой-нибудь из них по городу, но такое случалось редко. Обычно ему хватало того, чтобы спуститься вниз, погладить блестящий корпус какой-нибудь из своих игрушек, которые он никогда не называл тачками, походить вокруг них и вернуться в кабинет. Механики гаража не сомневались, что их шеф разговаривает с машинами. Возможно, так оно и было.
Илюшин и Бабкин столкнулись с ним при расследовании дела о похищении Виктории Стрежиной, и Сергею отлично запомнился этот угрюмый мужик с совиным лицом, недобрый и опасный. Бабкин был совершенно уверен, что доверять Коцбе нельзя, и заранее предвидел, какие трудности возникнут в общении с ним. У Аслана была своя мораль, которая, как предполагал Бабкин, имела мало общего с моралью большинства окружающих его людей.
Он в десятый раз подумал, что здесь нужен Макар с его умением быстро находить контакт с любыми людьми, и рассердился на себя за эту мысль. Что за ерунда, в конце концов?! Сколько еще он будет сидеть и причитать, что ему нужен Илюшин, что без Илюшина он не справится, что Илюшин больше него подошел бы для этого задания… Разозлившись окончательно, Бабкин подвинул к себе листок бумаги, быстро набросал план, состоящий всего из двух пунктов, и распорядился позвать к нему Аслана Коцбу. Это был человек, которого Бабкин меньше всего хотел бы сейчас видеть, и именно потому он начал с него.
* * *
– С тобой! проводит ночи тридцать первая весна! и без сомнения ревнует ко всему, бьет сте-е-кла!
Они спели уже четыре песни «Ночных снайперов», и Алька даже привыкла к сигаретному дыму, не желавшему улетучиваться в приоткрытое окно, чтобы быть там разодранным ветром, а тихо расползавшемуся по салону. В перерывах между песнями («Взвоем, девки, где же кружка», – сказала Вика) Алька по кусочкам рассказывала сочиненную на ходу историю, приправляя ее щедрыми деталями.
– …Она входит и застает нас, представляешь! У нее в руке сумочка такая лакированная, ярко-желтого цвета… Вот просто невыносимо желтого! И она смотрит на нас, открывает эту сумочку и начинает там рыться одной рукой. А я смотрю на нее и думаю: ну достань же ты пистолет и пристрели меня, чтобы все это закончилось, наконец!
– Ну ты дура! Лучше бы она мужа своего пристрелила!
– Ага! А кого бы посадили за его смерть, а? Таких людей, как она, в нашей стране за убийство не сажают. Всех собак на меня бы повесили, соображаешь? А я, знаешь, в тюрьму отчего-то не хочу.
– Резонно. Так, а что она из сумочки-то достала?
– Не поверишь – платок носовой! Представляешь? Обычный носовой платочек, весь в цветочках. Достает – и начинает вытирать совершенно сухое лицо. Вот вообще сухое, без единой слезинки. И уголки глаз вытирает, и нижние веки, и под крыльями носа… А я смотрю на нее, и мне так страшно делается, даже не могу объяснить, почему! Стою и думаю, что лучше бы она пистолет вытащила, честное слово…
Вика слушала, ахала, ужасалась, давала советы… Вика громко хохотала, когда Алька описывала, как удирала от телохранителей своего мстительного олигарха, и отчаянно материлась, слушая, как олигарх перекрывал Альке кислород на работе и ссорил ее с подругами. Возбужденная успехом своего рассказа, Алька изображала диалоги в лицах, жестикулировала, размахивала руками и думала, что ей невероятно, необычайно повезло.
Ей нравилась Вика. Та успела сообщить, что «креативит» на несколько фирм, и выяснилось, что под этим подразумевается дизайн. Что-то такое она придумывала на компьютере – кажется, упаковки для детских товаров, результаты отправляла заказчику и крайне редко появлялась в офисе. Наблюдая за ней, Алька решила, что имеет дело с простой, отзывчивой, грубоватой и при том ранимой натурой. «Несчастной», – добавила она, сама не зная почему. В наследство Вике досталась квартира в паршивом районе, которую та продала, а на вырученные деньги построила небольшой дом.
– Увидишь, как я там под себя все оборудовала, – говорила Вика, выпуская дым в сторону. – Прикольно получилось, по-моему. Чисто холостяцкая берлога.
И гыгыкнула невесело.
Когда они выскочили из клуба, то обнаружили, что идет мелкий дождь. Асфальт мокро блестел в свете фонарей. У выхода под козырьком курила компания, и Алька отвернулась в сторону, пробегая мимо них.
– Где ж ты, моя ласточка… – бормотала Вика, натягивая на голову капюшон короткого тонкого плаща. – Где ж ты, моя красавица… А, вот куда ты спряталась!
Старенький, видавший виды красный «Хундай» с вмятиной на боку показался Альке лучшей машиной в мире. Вика плюхнулась на сиденье и сразу достала откуда-то пачку сигарет.
– Курить буду много! – предупредила она. – Ты как, ничего? В смысле, не возражаешь?
– Я не буду возражать, даже если ты решишь на меня пепел стряхивать, – искренне ответила Алька. – Только поехали быстрее, а?
– Да не паникуй, прорвемся!
Алька искоса взглянула на воодушевленное лицо неожиданной спасительницы и подумала, что если по дороге она не расскажет свою историю, непременно с устрашающими подробностями, то ужасно разочарует Вику. В идеале та ожидает погони, страстной любви некрасивого, но могущественного олигарха, жаждущего отомстить несостоявшейся возлюбленной, появления ревнивой жены олигарха… «Только бы в индийское кино не свалиться, – размышляла Алька. – Она ведь вовсе не дура».
Освещая фарами дорогу, «Хундай» выбрался со стоянки, пятясь задом. Дождь в свете фар был похож на тучу крошечной мошкары.
«Господи, выбраться отсюда скорее – и больше ничего не надо, – мысленно сказала Алька, снова вспомнив лицо обманутого ею сыщика – того, с серыми глазами, при одном воспоминании о взгляде которого ей становилось не по себе. – Ищи меня тогда, охотничья собака Лысого!»
Алькин ангел печально посмотрел ей вслед, а затем тяжело ухнул вниз с проводов и, взбивая крыльями воздух, с трудом поднялся выше и полетел… Но не за красной маленькой машинкой, быстрой букашкой уползавшей по светящемуся стеблю дороги, а в противоположном направлении – обратно, к городу.
Сергей перелистывал страницы «дел», составленных для него на скорую руку сотрудниками Перигорского. Перед ним стоял ноутбук, в котором имелись те же данные, но дальновидный Игорь Васильевич приказал распечатать каждое «досье» и оказался прав – Бабкину было удобнее и привычнее начинать работу с «живым» делом.
Четыре человека, четыре человека… С одной стороны, не так много. С другой, учитывая специфику их расследования, четверо – это очень много, это чертовски много! Он захлопнул поочередно все папки и разложил перед собой несколько листов, на которые успел выписать важную информацию о каждом из клиентов. Бабкин предпочитал ориентироваться по своим записям, а не по чужим.
А еще он предпочитал перед очередным важным делом составлять план. Он привык к этому с юности, убедившись, что единственная область его жизни, где он может ничего не планировать заранее, – это спорт. Там он проявлял удивляющую многих быстроту реакции, неожиданную в таком крупном и неповоротливом на вид человеке. Внешность Сергея была обманчива, в чем неоднократно удостоверялись те, кто недооценивал его.
Но во всем остальном ему приходилось продумывать заранее, что он будет делать, и записывать основные пункты плана. Бабкин не был ни глупым, ни медлительным, но старался избегать ситуаций, которые могли поставить его в тупик даже на короткое время.
В этом заключалось основное отличие их с Илюшиным методов работы. Макар, полагавшийся исключительно на собственное чутье, почти всегда действовал спонтанно и сам не смог бы сказать, какого результата ожидает от тех или иных своих поступков. Однако результат неизменно был, и именно тот, что требовался. Невероятно удачливый, с поразительной, почти феноменально развитой интуицией, Илюшин не раз ошеломлял Сергея, напоминая ему фокусника, вытаскивающего из рукава шумно хлопающего крыльями белого голубя. Обаятельный, легко входящий в доверие к людям, Макар хорошо чувствовал, где ему говорят правду, а где лгут, и Бабкин был уверен, что именно Макар, а не он, пригодился бы для того задания, которое сейчас стояло перед ним.
В глубине души Сергей, очень любя свою работу, полагал, что он хороший оперативник, неплохой исполнитель – но не более того. Начав тесно общаться с Илюшиным, сперва использовавшим его в паре дел как наемную рабочую силу, а затем предложившим постоянное сотрудничество, Сергей решил, что отличается от талантливого напарника, как ломовая лошадь от орловского рысака.
Бабкин очень сильно удивился бы, если бы узнал, что сам Макар так вовсе не считает. За несколько лет работы с ним Сергей незаметно для себя из качественного исполнителя превратился в отличного сыщика. Ему не хватало блеска Макара, зато с верхом хватало добросовестности, бульдожьей хватки и сообразительности. Вкупе с опытом, приобретенным за время работы в прокуратуре, это делало его незаменимым для Илюшина. Но Сергею тот о своем отношении не сообщал, считая, что это очевидно Бабкину точно так же, как и ему самому.
Сергей подумал, что с «Артемидой» ему катастрофически не везет: второй раз, попадая сюда в связи с расследованием, он вынужден действовать как бог на душу положит. Но времени катастрофически не хватало – отпущенные им трое суток истекут очень быстро, а никаких фактов, способных пролить свет на смерть Микаэллы Костиной, пока не появилось. Побег Аллы Рокуновой Бабкин к ним не относил.
График передвижений «гостей» по третьей сцене лежал перед ним. Разумеется, составлен он был со слов «русалок» и гостей, потому что других свидетелей взять было негде. И по этому графику, разумеется, получалось, что никто из них не убивал Микаэллу Костину. Или же мог убить любой, что в их положении было одно и то же. Положение это сильно осложнялось тем, что ни один из находящихся на берегу озера или в самом озере не мог сказать точно, сколько времени пробыл в том или ином месте – поглощенные игрой, они не отвлекались на часы. «Между прочим, циферблатов на стенах я там что-то нигде не видел, – мрачно подумал Бабкин. – Вот и они не видели, м-да».
Сергей размышлял, не отрывая глаз от схемы с четырьмя квадратами, в которые были вписаны имена. Эксперт изучал вещественные доказательства, но Бабкин почти не сомневался, что ничего нового они не сообщат. Поймать кого-то на несовпадении показаний тоже пока не представлялось возможным. Оставалось лишь то, что посоветовал Илюшин – выслушивать всех клиентов, расспрашивать их, давать им говорить, говорить, говорить как можно больше. «Авось что-нибудь выболтают».
Итак, первый – Вано Даташвили, сорокатрехлетний ресторатор. Когда-то был певцом. По иронии судьбы, начинал петь в одном из тех самых ресторанов, которыми сейчас владеет. В своей исполнительской деятельности, как успел выяснить Бабкин, не гнушался ни одним жанром, берясь за все, на что хватало голоса, – от «Сулико» до «Мурки». Неизвестным образом выбрался на широкий экран, с которого совершенно покорил зрителей, исполняя песни с таким акцентом, с каким пародисты изображают гротескных грузин.
«Слю-ю-ющай, с табою будим мы, паслю-ю-ущай! – пел Вано Даташвили, для сцены взявший имя Орам Куприямов. – Щащлык-вино мы будим ку-у-щать, и цэловацца у пруда. Слю-ю-щай, вах, я прашу, миня паслю-ю-ущай, ведь ты же сочная, как груша, и а-а-аслипляишь как звэзда!» Исполняя шедевры собственного сочинения, Орам целовал кончики пальцев, опускался на одно колено, выразительно протягивал к залу смуглую волосатую руку, а на проигрыше одной особенно страстной песни извлекал из-за пазухи кинжал и зажимал его в зубах, вытанцовывая при этом подобие заплетающейся лезгинки.
Бабкин, случайно увидевший однажды певца в телевизоре, испытал приступ дежавю: только накануне он покупал на рынке персики и виноград, и продавец, обращаясь к молоденькой покупательнице, точно так же громогласно чмокал пальцы и обещал: «Лучший пэрсик, я тибэ клянусь, лучший! На тибя похож!» Казалось, Куприямов вот-вот выхватит откуда-нибудь поднос с фруктами, спустится в зрительный зал и пойдет по рядам, предлагая купить пэрсик, нэдорого, вкусний-сочний.
Однако спустя некоторое время Орам-Вано покинул сцену – к большому разочарованию поклонниц. Его любили маленькие усатые женщины и крупные волоокие девы, и даже была, как припомнил Бабкин, какая-то громкая история, попавшая в газеты – то ли певец с кем-то не поделил женщину, то ли женщины с кем-то не поделили певца… В итоге разъяренная дама толкнула его с лестницы, и Вано едва не остался калекой, переломав себе руки и ребра. Однако и из этого, как подобает профессионалу, имеющему дело с насильственным втюхиванием своего образа сопротивляющейся публике, Даташвили сумел извлечь выгоду: несколько месяцев подряд появлялся в телевизионных шоу, охотно рассказывая подробности своей несчастной любви и размахивая загипсованной рукой, и снискал еще большую популярность среди пожилых дам.
Несмотря на имидж клоуна, Вано оказался хорошим бизнесменом с одним очень полезным для любого бизнесмена качеством – он улавливал тенденции. Вано мог сказать, какая кухня в следующем сезоне будет пользоваться успехом, чего захотят избалованные москвичи – в этом и как гарантированно привлечь к себе внимание, не скатываясь в жестокий кулинарный и оформительский китч. Ему принадлежало три ресторана, которые он, не мудрствуя лукаво, назвал «Рыба», «Мясо» и «Ни рыба ни мясо». Последний специализировался на жесткой вегетарианской диете и был любим, как и сам Вано в расцвете своей певческой карьеры, в основном женщинами. Посетительницы строго следили за фигурой и здоровьем и ели самую полезную пищу в соответствии с рекомендациями самых циничных и веселых диетологов, а Даташвили предлагал им уникальную возможность насладиться свежей тертой редькой, прекрасным укропом, выращенным в домашних условиях под нежными взглядами, и сырой свеклой, красной от стыда за стоимость блюда, в котором она занимала девяносто восемь процентов. Еще два отводилось на кедровые орешки и ложку бальзамического уксуса.
К тому же Вано объявил, что «Ни рыба ни мясо» является рестораном молекулярной кухни. Никто не мог толком понять, что это означает, но Даташвили провел разъяснительную работу. «Анализ физико-химических законов во время приготовления еды, – сообщил он на пресс-конференции, где голодные журналисты роняли слюну, глядя на огромные фотографии разнообразных яств за его спиной, – просто необходим, чтобы мы могли воздействовать на вкус и ценность готового блюда. Между разными продуктами существуют молекулярные связи! Новые технологии позволяют использовать их для нашей пользы».
После этого объяснения смысл выражения «молекулярная кухня» окончательно потерялся, но зато журналистов накормили, причем приличной едой, о которой не было достоверно известно, вступали ли ее ингредиенты между собой в молекулярную связь или нет. Поэтому даже отзывы тех, кто называл себя независимыми критиками, были исключительно благожелательными, ибо писались на сытый желудок. Лишь один особенно въедливый журналист, страдавший, как выяснилось позже, расстройством пищеварения, желчно попросил Вано назвать хоть одно известное блюдо, трансформированное молекулярной кухней в нечто удивительное, как было обещано.
Нужно отдать Даташвили честь – он не задумался ни на секунду.
– Равиоли кушал? – спросил он журналиста.
– Ну, ел…
– Так вот, мы в нашей молекулярной кухне используем сферификацию. Понимаешь? Сферификацию! Очень просто. Берем одно вещество, не скажу какое, коммерческая тайна, смешиваем с другим, не скажу каким, и получаем на выходе сферические равиоли. Ни у кого нет, у нас есть. Потому что продукты связались друг с другом и через это получилась другая еда. Сферическая.
После такого ответа вопросов больше ни у кого не возникло. Сферические равиоли произвели должное впечатление.
Зато Даташвили отвел душу на двух других ресторанах. В «Рыбе» и «Мясе» работали отличные повара, и сам Вано иногда по вечерам выходил в зал «Рыбы», здороваясь с постоянными клиентами, зорким хозяйским глазом осматривая свой ресторан. Устрицы у него всегда были свежие, и шеф-повар – итальянец, очень похожий на самого Вано, регулярно устраивал устричные вечера, привлекающие гурманов.
«Мясо», помимо общепринятых видов оного, предлагало своим клиентам оленину, медвежатину, кабанину, зайчатину, мясо антилопы, лошади и страуса, а также разнообразную лесную дичь, от тетерева до вальдшнепа. В качестве комплимента от шеф-повара приносили лягушачьи лапки. Котлетки из лосиного мяса, фирменное блюдо шеф-повара, выносились на деревянной можжевеловой доске и пахли так, что даже миролюбивым людям хотелось взять ружье и отправиться в лес выслеживать дикого, пугливого, мясного лося.
Даташвили хотел, чтобы на стенах не было излишеств вроде охотничьих трофеев – отрубленных голов, чучел фазанов и прочего, и в результате ресторан оформили в стиле английского клуба «с присущим ему чувством меры», как гласил рекламный проспект. Это было истинной правдой. Постепенно в «Мясе» сформировалась именно клубная атмосфера – с респектабельными клиентами, заглядывающими сюда вкусно поесть в свой день недели, с нешумными компаниями, с кругом посетителей, на платежеспособность которых ресторан мог рассчитывать всегда, независимо от волн кризисов и прочих финансовых потрясений. Изредка появляясь здесь, Вано сдержанно улыбался, раскланивался с гостями, отпускал вполголоса замечания о погоде и никогда – о политике, и ничем не напоминал того продавца фруктов, который темпераментно скакал по сцене с бутафорским кинжалом в зубах.
На фотографии, приложенной к досье, Даташвили был снят во весь свой выразительный грузинский профиль. Снимка, сделанного анфас, Бабкин почему-то не обнаружил. Он отложил фотографию и принялся изучать данные второго свидетеля.
Олег Лихой, тридцать восемь лет, актер театра и кино. Сергей вздохнул. Еще лицедея ему для полной коллекции не доставало…
Олег Ефимович Лихой родился и вырос в Москве, закончил Щукинское театральное училище и несколько лет снимался исключительно в рекламе. Он уже стал опасаться, что ни одной приличной роли ему не видать, когда подвернулось предложение попробовать себя в двухсерийном фильме «Пламя небес».
Фильм был поставлен по сценарию группы авторов, работавших в жанре исторической фантастики. Авторы добросовестно вспахивали ниву, как они сами выражались, славянской славянщины, и в их фильме синеглазые русоволосые богатыри размахивали мечами и сражались с болотной нечистью, собиравшейся поработить Русь Великую и затопить ее болотами, а также со страшным колдуном Перигором, которому были подвластны вурдалаки и лешие, и еще почему-то татаро-монголы. Богатыри разговаривали эпическим языком, часто употребляли выражение «гой еси», живо скакали вместе с девушками в венках через костер в ночь на Ивана Купала и носили длинные льняные рубашки, расшитые красными петухами. Олег полагал, что просто создан для роли одного из богатырей.
Режиссер считал так же, и Олег четыре месяца мотался из казахстанских степей в подмосковные леса и обратно, рубился на мечах, тонул в болотах и даже одолевал дракона, то есть Змея Горыныча. В итоге в фильме его лицо показывали крупным планом в общей сложности около десяти секунд и четыре с половиной секунды – обнаженный торс.
Однако этой роли хватило, чтобы он был замечен режиссером, и его взяли уже на более серьезную работу, а там карьера Лихого развернулась практически скатертью-самобранкой, предлагавшей на выбор молодому актеру роли на его вкус.
Правда, назвать вкус Олега Ефимовича привередливым или разборчивым означало бы погрешить против истины. Работоспособный, как конь-тяжеловоз, Лихой брался за любые предложенные роли, если только хватало времени. Он играл в боевиках, комедиях, снялся в семи мелодрамах, четырех исторических сериалах и одном фильме, которому был присвоен щадящий статус альтернативного кино. Когда Лихому подвернулся мультфильм, он не стал брезговать и мультфильмом, озвучив сурка с одной-единственной репликой: «Вы думаете, я съедобен?» После этого по сюжету сурка немедленно съедали, и больше он сказать ничего не успевал.
Наконец, Олег снялся в нашумевшем фантастическом триллере, бюджет которого был больше годового оборота Непала, Гвинеи и Намибии, вместе взятых. Режиссер фильма, низенький и пузатый, как Паваротти, ходил вокруг Олега, потирая руки и завистливо приговаривая: «Какая фактура… Ах, какая фактура!», и следом за ним ходили актрисы и весь женский персонал, который присутствовал на площадке, потому что у Олега действительно имелась фактура, в частности, синие глаза, кожа цвета слоновой кости, рост метр девяносто и пудовый кулак в придачу.
В фильме эти достоинства несколько потерялись, потому что в синие глаза вставили линзы с полосатой радужкой, кожу загримировали под змеиную чешую, а кулак спрятали в серо-зеленой лапе, заканчивающейся изогнутым когтем. Только с ростом Олега на первый взгляд ничего нельзя было сделать, но режиссер решил эту проблему: перевел метр девяносто в другую плоскость, заставив Лихого передвигаться на животе. Из Олега получилась инопланетная особь, представитель клана Ящериц, Перекусывающих Сухожилия, и весь фильм Лихой ползал и перекусывал, а под конец умирал, сбросив перед этим хвост. Фильм зрителям понравился, и роль Лихого понравилась тоже, хотя сам Олег скромно говорил, что сценарий не дал его способностям раскрыться в полной мере. Конечно, он попытался отразить в последней сцене душевные метания и трагизм судьбы своего персонажа, но сложно оказалось передать это посредством одного лишь отваливающегося хвоста.
Постепенно из простого, хотя и очень красивого, мальчика Олег превратился в брутального мужчину, которому пресыщенность и усталость от жизни добавляли известного шарма. Он много пил, умно рассуждал о вырождении отечественного кинематографа и продолжал активно участвовать в этом процессе. Журналисты любили Олега, потому что тот не был скучен и всегда подкидывал достаточно материала для интервью. Он кривлялся, шутил, рассказывал двусмысленные анекдоты и откровенничал о женщинах. Его приглашали в передачи, снимали для обложек журналов, и после любой заметной вечеринки появлялись фотографии, где крупным планом были показаны ботинки Олега, костюм Олега, запонки Олега и его бандана, которую он шутки ради повязал себе на голову после выхода молодежного боевика «Умри до меня», да так и не расстался с ней.
Однако подобная популярность в итоге сыграла с актером злую шутку. Лихой приелся зрителям настолько, что это поняли даже режиссеры и продюсеры картин. Его не перестали приглашать, но все чаще вместо главных ролей предлагали роли второго плана, а Олег, избалованный успехом, уже давно не хватался за все что ни попадя.
И, самое главное, критики на все голоса твердили, что Лихой – растиражированная бездарность, что он везде одинаков, что он понятия не имеет об актерском мастерстве и во всех фильмах играет самого себя. Олег злился, еще больше пил и все чаще жаловался на то, что он впустую растрачивает свою жизнь.
В конце концов он влип в скандал, закончившийся уголовным делом: напившись в клубе, стал приставать к одной из девушек и затеял драку с парнем, заступившимся за нее. Драка быстро завершилась в пользу актера: силы Олегу было не занимать, а юноша оказался тщедушен и слаб. Но еще он оказался сыном одного из чиновников в аппарате президента, и чиновник не позволил замять дело, которое в другом случае закончилось бы выплатой отступного – Лихой всегда так делал и не понимал, зачем нужно создавать проблему из обычных мужских разборок.
Но у отца юноши, попавшего в больницу с переломанными ребрами, носом и разорванным ухом, было другое мнение. Олег получил два года условно и притих, пораженный тем, что на его удаль молодецкую нашлась управа. Теперь он выпивал без прежнего размаха, устраивая вечеринки в своей огромной квартире, но все чаще заставал себя перед зеркалом с бутылкой в руках – одного.
Сергей взглянул на фотографию, хотя и без этого помнил актера в лицо.
В отличие от Даташвили Лихой был снят строго анфас. «Закладывает парень, и крепко закладывает, – определил Бабкин, оценив мешки под глазами и нездоровую одутловатость когда-то красивого лица. – Ладно, идем дальше. Кто там у нас следующий?»
Следующим оказался Сергей Иванович Сушков, сорокапятилетний чиновник. При взгляде на его снимок Бабкин испытал приступ классовой ненависти. Мелкое незначительное личико, круглая голова, насаженная на такое же круглое тело, словно поставленные друг на друга шары снеговика, и взгляд человека, убежденного в том, что он – важная государственная единица. «Спокойно! – сказал себе Сергей. – Может, фотограф его в неудачный момент подловил… гниду!»
Данных о Сушкове было меньше, чем о предыдущих фигурантах, но вполне достаточно, чтобы, изучив их, Бабкин пришел к выводу, что перед ним – типичный «прицеп». Сушков выбрался из администрации захудалого подмосковного городишки следом за своим начальником, Виктором Безиковым. Тот пробивался как танк или как мощный сорняк – молодой, нахрапистый, амбициозный мужик, предприимчивый и хваткий. Сушков следовал за Виктором рыбкой-прилипалой, решив, очевидно, раз и навсегда поставить на одну лошадь. Сергей Иванович был финансистом, а его начальник – юристом, и вместе они составляли неплохой тандем.
Они уходили в бизнес, возвращались на государеву службу, снова уходили ненадолго и снова возвращались, уже на новый уровень этой спирали, и в конце концов дороги их все-таки разошлись, когда Виктора Безикова со скандалом уволили с поста руководителя федерального агентства по управлению государственным имуществом. Сушков занимал при нем место в отделе управления информационной политикой, и после увольнения шефа его должна была ожидать похожая судьба. Однако новый руководитель не избавился от Сергея Ивановича, а лишь перевел его в подведомственную организацию, и Сушков возглавил федеральный центр с длинным названием, в котором фигурировали слова «компьютерные», «технологии» и «информационные».
«Риторический вопрос, – злобно думал Бабкин, глядя на фотографию Сергея Ивановича. – Откуда у тебя, Сушков, деньги на клуб Перигорского? Из какого кармана ты их вынимаешь, сытая твоя рожа? Какие откаты берешь, раз можешь позволить себе проводить здесь субботы в компании русалок?»
Он с отвращением отодвинул папку Сушкова и открыл «дело» последнего из четверых клиентов. Макар Илюшин не зря пришел к нему во время допроса Рокуновой, чтобы сказать, с кем придется иметь дело. Потому что с этим человеком они уже сталкивались раньше.
Аслан Коцба. «Мать его!» – прибавил мысленно Бабкин. Глава предприятия «Нефтепроект», небольшой фирмы, занимавшей неприметный особнячок в самом центре Москвы, в одном из старейших районов. Абхазец по национальности, окруживший себя в фирме исключительно родственниками – братьями, дядями, племянниками и прочими кумовьями.
Под особнячком, который деликатно прятался за старыми кленами, находился подземный гараж. В гараже имелась одна из самых полных в Москве коллекций раритетных автомашин. Иногда по ночам Коцба гонял в какой-нибудь из них по городу, но такое случалось редко. Обычно ему хватало того, чтобы спуститься вниз, погладить блестящий корпус какой-нибудь из своих игрушек, которые он никогда не называл тачками, походить вокруг них и вернуться в кабинет. Механики гаража не сомневались, что их шеф разговаривает с машинами. Возможно, так оно и было.
Илюшин и Бабкин столкнулись с ним при расследовании дела о похищении Виктории Стрежиной, и Сергею отлично запомнился этот угрюмый мужик с совиным лицом, недобрый и опасный. Бабкин был совершенно уверен, что доверять Коцбе нельзя, и заранее предвидел, какие трудности возникнут в общении с ним. У Аслана была своя мораль, которая, как предполагал Бабкин, имела мало общего с моралью большинства окружающих его людей.
Он в десятый раз подумал, что здесь нужен Макар с его умением быстро находить контакт с любыми людьми, и рассердился на себя за эту мысль. Что за ерунда, в конце концов?! Сколько еще он будет сидеть и причитать, что ему нужен Илюшин, что без Илюшина он не справится, что Илюшин больше него подошел бы для этого задания… Разозлившись окончательно, Бабкин подвинул к себе листок бумаги, быстро набросал план, состоящий всего из двух пунктов, и распорядился позвать к нему Аслана Коцбу. Это был человек, которого Бабкин меньше всего хотел бы сейчас видеть, и именно потому он начал с него.
* * *
– С тобой! проводит ночи тридцать первая весна! и без сомнения ревнует ко всему, бьет сте-е-кла!
Они спели уже четыре песни «Ночных снайперов», и Алька даже привыкла к сигаретному дыму, не желавшему улетучиваться в приоткрытое окно, чтобы быть там разодранным ветром, а тихо расползавшемуся по салону. В перерывах между песнями («Взвоем, девки, где же кружка», – сказала Вика) Алька по кусочкам рассказывала сочиненную на ходу историю, приправляя ее щедрыми деталями.
– …Она входит и застает нас, представляешь! У нее в руке сумочка такая лакированная, ярко-желтого цвета… Вот просто невыносимо желтого! И она смотрит на нас, открывает эту сумочку и начинает там рыться одной рукой. А я смотрю на нее и думаю: ну достань же ты пистолет и пристрели меня, чтобы все это закончилось, наконец!
– Ну ты дура! Лучше бы она мужа своего пристрелила!
– Ага! А кого бы посадили за его смерть, а? Таких людей, как она, в нашей стране за убийство не сажают. Всех собак на меня бы повесили, соображаешь? А я, знаешь, в тюрьму отчего-то не хочу.
– Резонно. Так, а что она из сумочки-то достала?
– Не поверишь – платок носовой! Представляешь? Обычный носовой платочек, весь в цветочках. Достает – и начинает вытирать совершенно сухое лицо. Вот вообще сухое, без единой слезинки. И уголки глаз вытирает, и нижние веки, и под крыльями носа… А я смотрю на нее, и мне так страшно делается, даже не могу объяснить, почему! Стою и думаю, что лучше бы она пистолет вытащила, честное слово…
Вика слушала, ахала, ужасалась, давала советы… Вика громко хохотала, когда Алька описывала, как удирала от телохранителей своего мстительного олигарха, и отчаянно материлась, слушая, как олигарх перекрывал Альке кислород на работе и ссорил ее с подругами. Возбужденная успехом своего рассказа, Алька изображала диалоги в лицах, жестикулировала, размахивала руками и думала, что ей невероятно, необычайно повезло.
Ей нравилась Вика. Та успела сообщить, что «креативит» на несколько фирм, и выяснилось, что под этим подразумевается дизайн. Что-то такое она придумывала на компьютере – кажется, упаковки для детских товаров, результаты отправляла заказчику и крайне редко появлялась в офисе. Наблюдая за ней, Алька решила, что имеет дело с простой, отзывчивой, грубоватой и при том ранимой натурой. «Несчастной», – добавила она, сама не зная почему. В наследство Вике досталась квартира в паршивом районе, которую та продала, а на вырученные деньги построила небольшой дом.
– Увидишь, как я там под себя все оборудовала, – говорила Вика, выпуская дым в сторону. – Прикольно получилось, по-моему. Чисто холостяцкая берлога.
И гыгыкнула невесело.