Другой путь

— Так не построили же? Как стоял второй этаж незаконченный, так и стоит.

— В следующем году построят. Или через три года. Дело не в этом. А дело в том, что они взносы уплатили со своих небольших доходов, а ты — нет! Хотя заработал не в пример больше однокашников. Теперь пришла пора восстановить историческую несправедливость!

Как это должно выглядеть: «восстановить историческую несправедливость»? Я, честно говоря, не понял, но, устав препираться, вздохнул:

— Сколько я должен?

Усатый профорг подошел к своему столу, покопался в разложенных на нем бумагах.

— А, ну вот она, родненькая! Итак, Фролов, в ведомости у председателя колхоза «Брячинские нивы» ты расписался за четыреста двенадцать рублей. Это больше семидесяти, значит, размер твоих взносов составит один процент. — Он потыкал пальцем в кнопки здоровенного калькулятора «Электроника БЗ-34». — То есть четыре рубля двенадцать копеек. Коньяк «Три звездочки» десять лет назад — тика в тику!

Из-за четырех рублей он мне компостировал мозг? Я полез в карман и вынул пару мятых пятерок и мелочью сколько-то. Отсчитав монеты, я положил перед ним на стол одну пятерку и копейки, отступил на шаг:

— Где расписаться?

— Расписаться-расписаться-расписаться, — пропел усатый. Он отдал мне сдачу — рубль с надорванным краем. — Не нужно расписываться. Давай книжку свою профсоюзную, штампик поставлю.

Уже на выходе из кабинета я услышал брошенное мне в спину:

— И в комитет комсомола зайди — там тоже за тобой должок числится. За три месяца — при твоих заработках четыре рубля шестнадцать копеек!

— Ага, спасибо, зайду.

Захар дисциплинированно ждал меня в холле и при моем появлении сразу вскочил:

— Ну что?

— Взносы не уплачены были. Не скопить мне на «Иж-Планету-5». Даже к защите диплома.

— Много должен? — сочувственно сморщился Майцев.

— Четыре рубля двенадцать копеек, — трагичным голосом сообщил я. — Все пропало, шеф!

— Тьфу на тебя! Серый, чего ты дурака валяешь? Пошли лучше перекусим чего-нибудь, а то что-то пузо сводит уже.

Он отдал мне мой дипломат, и мы вразвалку потопали по темным пустым коридорам в буфет на втором этаже — почти напротив нашей кафедры.

В полупустом зале лениво жужжали мухи, совершенно не желавшие садиться на разбросанную по подоконникам липкую ленту. Изредка кто-то из посетителей взмахивал рукой, отгоняя назойливую тварь, и тогда становилось заметно, что за столиками сидят не жующие манекены, а вполне нормальные люди.

Очереди не было, но мы все равно задержались на раздаче — Захару понадобилось выразить новенькой кассирше (кстати, довольно хорошенькой) свое безмерное восхищение. Он сыпал комплиментами обильно и вязко, словно совсем забыл о том, что вчера был за это бит. И конечно, юная работница торговли не удержалась — через пять минут захаровского монолога у него был и телефон Ирочки и твердое обещание «как-нибудь встретиться».

Я взял стакан березового сока за восемь копеек, пару пирожков с картошкой по девять за каждый и полстакана сметаны за двенадцать — все вместе на тридцать восемь копеек. Захар потратился куда основательнее: он прикупил еще шоколадку «Аленка» и подарил ее своей новой знакомой. Я хмыкнул: с такими тратами ему никакой стипендии не хватит!

Мы сели за стоящий в углу столик на кривых трубчатых ножках — слегка качающийся и никогда не горизонтальный. Зато чистый.

— Ну? — Усевшись, Захар посмотрел на меня так, словно сию минуту ожидал немедленного признания в работе на ЦРУ и диверсии против журналов «Молодой коммунист» и «Агитатор».

— Баранки гну!

— Не, ну Серый, ты же обещал!

— Дай поесть!

Я смотрел на него и видел его почти безоблачные пятнадцать лет будущей жизни. Потом еще десять лет выживания в обшарпанных институтских стенах, пара грантов от неведомых фондов, защита докторской. Профессура на кафедре — как короткий этап провинциальной карьеры и отъезд в длительную командировку в какой-то университет в Сиэтле. И думалось мне, что я не совсем вправе лишать его той жизни, что была ему уготована. Но с другой стороны — что я смогу сделать один? Только удавиться.

— Значит, Захарка, дело вот в чем… Я вижу будущее.





Глава 2




Сказать, что Майцев мне не поверил — значит сильно смягчить его отношение к моему откровению. Он не только не поверил, он еще и надулся, решив, что я пытаюсь его разыграть. Вот есть у него такая черта характера — то, что не укладывается в рамки возможного, обязательно служит одной цели — обмануть несчастного Захара! Как дожил-то с такой мнительностью до института?

Он принялся размахивать руками и доказывать мне, что происходящее со мной невозможно в принципе.

— Ты пойми, — горячился Майцев, — если бы человек мог знать будущее, он бы непременно попытался его изменить! А если его изменить, то оно уже никакое не будущее, а просто вариант развития событий! Даже не так! Вот смотри: чтобы в будущем что-то было, нужно, чтобы там был свет. Так? Какое будущее без света? Но его там еще нет! Он еще не достиг той точки пространства, в котором наступает будущее! Мы не можем видеть будущее, потому что оно еще не освещено! Понимаешь? И значит, предсказать его невозможно!

Как же, ага! Если невозможно, но происходит — значит еще как возможно! Просто нет подходящей теории.


И тогда в первый раз я проделал фокус с бумажкой.

Я достал из дипломата тетрадь и на последней странице, скрывая строчку от Захара, написал: «Марьяна Гордеева».

— Захар, выйди из буфета и познакомься с какой-нибудь девушкой, — сказал я. — Тебе ведь это легко?

Разумеется, девушка оказалась Марьяной и, само собой, Гордеевой.

Захар сел напротив меня и, прищурившись, как Ильич в октябре, выдвинул догадку:

— Ты это подстроил, да? Но как?

— Сейчас мы выйдем с тобой из школы, — так мы по привычке называли свой институт, — и пойдем по Проспекту Мира. На первом перекрестке мы увидим, как толпа пассажиров толкает к остановке обесточенный троллейбус.

— Они чего, больные? Зачем троллейбус толкать?

— Пошли. — Я поднялся. — Заодно и спросишь. Номер троллейбуса — двенадцатый.

Спустя двадцать минут мы сидели в тени старого каштана и пили пиво «Ячменный колос» — дешевое и отвратительно теплое, купленное в ближайшем универсаме.

— …подожди-ка, — в который раз говорил Захар. — То есть если ты что-то «вспомнишь» — оно случается?

— Да, если я не сделаю чего-либо, что помешает в будущем этому событию. Но тогда я «помню» и старое и новое.

— То есть если ты кому-то расскажешь, а он просто отмахнется — то никаких изменений не будет?

— Я не могу рассказать кому-то. Если я не «помню» будущего у человека — я ничего сказать не могу. Ну-у-у… Вот ты же помнишь всех своих детсадовских приятелей? Многих?

— Ну да.

— А про многих ты знаешь, что с ними сейчас происходит?

— Примерно про половину. Но к чему ты это?

— Да к тому! Если я не «помню» о человеке в будущем, то и не могу сказать, что с ним произойдет!

— Как-то это все сложно, — поморщился Майцев. — Вроде того, что ты стал обладать памятью себя же, но пятидесятилетнего? И если о ком-то не знаешь, потерял человека, то и сказать о нем нечего?

— В десяточку! — похвалил я Захара. — Только если я пытаюсь изменить будущее, то каким-то образом меняется и моя память о будущем. Вот такая хитрая штука.

— Сдается мне, — протянул мой друг, — без пол-литры нам не разобраться. Маловато пивка-то будет для такой задачи!

Я хмыкнул и откупорил еще одну бутылку.

— Слушай, Серый, а я как сессию сдам? С хвостами?

— Захарка, ты ж заучка и общественник. Ну как ты сдашь ее с хвостами? Не нужно быть пророком, чтобы ответить на твой вопрос. К бабке не ходи, сдашь без хвостов.

— Хорошо, — согласился Майцев. — А вот, к примеру, что со мной будет через тридцать лет? В… две тысячи… четырнадцатом?!

— Понятия не имею. — Я засмотрелся на симпатичную старшеклассницу, бредущую домой после уроков.

— Как это? Ты же только что мне рассказывал, что видишь всех насквозь, как Петр Первый! Это Гусева Наташка, не обращай внимания. Так себе, тупа, как валенки Зыкиной. Или кто там про них пел?

— Русланова, — ответил я. — А мордашка хорошенькая.

— Зубы кривущие, — поморщился Захар. — Так почему ты понятия не имеешь?

— Потому что тот, чья память в моей голове, живет в декабре две тысячи двенадцатого. И знает о том, что будет дальше — чуть больше Наташки Гусевой. Странно только, что о самом себе я ничего сказать не могу даже и до декабря двенадцатого. Как-то зыбко все. Наверное, потому, что теперь я каждую минуту принимаю решения, которые меняют мое будущее?

— Ха! — Захар стукнул себя по голове. — Анекдот вспомнил про будущее! Слышал-нет?

— Это какой?

— Ну про то, как русского и американца на сто лет заморозили?

— Рассказывай, — подбодрил я друга.

— Ну вот, заморозили русского и американца на сто лет. Проходит сто лет, их размораживают, и в тот же день оба умирают от инфаркта. Американец — оттого, что включил радио и услышал: «Колхозники Оклахомщины, Канзасщины и Примисиссипья досрочно сдали в закрома Родины зерно нового урожая!» А русский — оттого что услышал по радио: «На очередном, триста двадцать четвертом съезде ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев от лица всего советского народа заявил!..» Ха-ха-ха…

— Смешно, — рассеянно произнес я. И добавил: — На самом деле все будет ровно наоборот.

— Ик, — непонятно ответил Майцев. Помолчал и сообщил еще раз: — Ик! Вот же привязалась икота! Ну хорошо, Серый, это все здорово, но что мы теперь делать-то будем? И почему наоборот?