Другой путь

— Тогда, в автобусе, вы говорили со мной, потому что я внучка деда Вали?

— Нет, Юленька, — доброжелательно улыбнулся я. — Тогда это была чистая случайность. Просто вы мне очень понравились.

— Так почему тогда…

— До свиданья, Юленька, — перебил я девушку и, спускаясь вниз по лестнице, услышал вслед тихое:

— До свидания.

Я вернулся в гостиницу и подарил дежурной по этажу «красиви рюсски матрошка», чтобы не оставалось сомнений в моем блуждании по галереям ГУМа, а то еще сообщит «куда надо». А мне сюрпризы вообще не нужны. Их и без того хватает.

На следующий день я улучил момент и позвонил Изотову из телефона-автомата на станции Кузнецкий мост — до нее было недалеко идти от гостиницы, но в то же время она располагалась на достаточном удалении, чтобы гарантированно не встретиться с кем-то из группы или сопровождавших.

Павлов обещался ждать меня около полудня в холле Третьяковской галереи.

В условленное время я был на месте.

Георгий Сергеевич тоже совсем не изменился — такой же большой и грузный, только почему-то с палочкой.

— Здравствуй, Сережа, — поздоровался он. — Как ваши дела?

Мы потихоньку пошли по экспозиции, иногда присаживаясь на скамейки, и я объяснил Павлову причины своего появления. Как и ожидалось, ни о каком требовании вернуть половину денег он не знал и хоть и старался не показать виду, но заметно расстроился.

— Что же станем делать, Сережа? Так просто этого оставлять нельзя.

И только теперь в моей памяти о Чарли появилось четкое знание, что он был убит неизвестными в начале восемьдесят седьмого.

— Мы разберемся с ним, Георгий Сергеевич.

— Хорошо, Сережа, — вздохнул Павлов. — Жалко мальчика. Я читал о ваших успехах. Игорь (вот как звали Рассела!) достаточно подробно все изложил в своих сводках. Пока мне нравится то, что вы там наработали. А с Игорем… Такое не должно оставаться безнаказанным. И без него в нашей стране полно иуд. Но кажется мне, что это еще не все, что ты привез мне.

— От вашей проницательности трудно что-то скрыть, Георгий Сергеевич. Да, это еще не все. Но…

— Рассказывай, Сережа.

Я собрался с мыслями и без долгих предисловий выложил свое желание:

— В следующем году осенью на всех мировых биржах случится невиданный коллапс. «Черный понедельник» назовут эту дату. Падение за один день будет колоссальным. От двадцати — двадцати трех процентов по основным индексам на европейских и американских биржах до сорока пяти на азиатских. Но в течение двух лет рынки полностью восстановятся.

— Интересно, — Павлов склонил голову. — И-и-и?

— Было бы очень хорошо, если бы на этот период времени в моем распоряжении оказалась значительная сумма. На порядок, а лучше на два больше, чем есть сейчас. Чем больше вход, тем больше выход.

— И где же я тебе ее возьму?

Он придержал меня за руку и усадил на скамейку перед огромным полотном с изображенной на нем горой человеческих черепов.

— Апофеоз войны, — прокомментировал картину Павлов. — Не знал художник Верещагин, что будущие войны будут вестись не на выжженных полях, а на площадках фондовых бирж. Однако результатами нынешних войн будут не жалкие горки костей и разрушенные кишлаки. Победитель получает весь мир. Право диктовать свою волю. Наверное, ради такой цели ничего не жалко?

— Не знаю. Наверное. У моей войны другие цели.

— Но итог будет тем же, — то ли спросил, то ли заключил Павлов.

— Знаете, Георгий Сергеевич, я два года не только делами занимался. Я читал. Читал все то, что невозможно прочитать здесь. И вот что я вычитал. Примерно в то же время, когда художник Верещагин в чине поручика ездил по гарнизонам Средней Азии, набираясь впечатлений для вот этой картины, на другом конце света шла война[81]. И там этих черепов были не кучки, там горы громоздились до неба. Есть много точек зрения о причинах войны, о тех, кто ее развязал. Кто-то винит парагвайских диктаторов, возомнивших о себе невесть что, кто-то настаивает на том, что во всем виноваты безголовые бразильцы.

Есть мнение, что войну развязали деятели из Британии, чьим пароходам было запрещено появляться в Парагвае, а банковские дома Бэрингов[82] и Ротшильдов[83] никак не могли втюхать парагвайцам — на тот момент единственной индустриальной стране в Южной Америке — свои кредиты. Но факты, факты: Парагвай до войны — ведущая южноамериканская страна без внешнего долга, без безработицы, без преступности, без инфляции, но зато со всеобщей занятостью, сытостью, образованием, которое, кстати, было бесплатным…

— Прямо СССР какой-то. Почему же в наших учебниках о том Парагвае ни слова?

— Наверное, потому что там социализм стал не результатом борьбы народных масс, а итогом кропотливой работы трех поколений диктаторов, понявших, что самым послушным гражданином будет довольный гражданин.

— А разве так бывает? Чтобы социализм шел сверху?

— В Парагвае было. Диктаторы Лопесы очень своеобразно для того времени взаимодействовали с внешним миром — брали не кредиты, а нанимали специалистов: инженеров, архитекторов, учителей. Выгнали из страны испанских колонизаторов и национализировали их землю, на которой развернули фермерские хозяйства и самые настоящие колхозы — хозяйства с общественными основными фондами. Они назывались «Поместья Родины». Представляете?

— Смотри-ка, а мы все гадали — откуда эта замечательная идея?

— У Иосифа Виссарионыча она вылилась в государственную трагедию. Что еще раз говорит о том, что любое лекарство нужно использовать только в предписанной доктором дозировке. Но мы не про товарища Сталина.

— Да, про Парагвай. И что дальше?

— А дальше все просто — парагвайцев втянули в войну, но сказать честно, они и сами были не против немного повоевать: нужен был выход к морю. А как только единственная водная артерия — река Парана, связывающая континентальный Парагвай с океаном, оказалась в руках бразильцев, вторгшихся в соседний Уругвай, война была практически предрешена.


— Везде одно и то же, — горько заметил Павлов. — Доступ к ресурсам, их более-менее справедливое распределение, транспортировка продукции до мест сбыта. Убери что-нибудь одно из этой задачи, и развитие будет невозможно.

— Везде одно и то же, — повторил я вслед за Павловым. — Потому что законы экономики везде одинаковы. И тот, кто ими владеет лучше, знает и использует нюансы и взаимосвязи — тот и правит миром. И по-другому — никак. На одной идеологии далеко не уедешь, какой бы передовой она ни была.

Павлов на пару минут призадумался, а потом спросил:

— Так что там с Парагваем?

— Война с Аргентиной, Бразилией, Уругваем. Истреблено почти все парагвайское население. Уж мужское — практически все. От полутора миллионов довоенных осталось двести тысяч после войны. Из которых мужчин — менее тридцати тысяч. Из прежних семисот. Тот самый геноцид, о котором так любят теперь орать честнейшие бритты и янки на каждом шагу. Огромные контрибуции победителям, «благородно» прощенные в 1948 году. Но и победители — Бразилия, Аргентина, Уругвай оказались так измотаны этой войной, так опутаны военными кредитами Ротшильдов и Бэрингов, что почти сто лет расплачивались по своим векселям. И опять, как говорится — ищи, кому выгодно? А позже, через шестьдесят лет, когда вдруг у Парагвая обнаружилась нефть — в смешных количествах — и, насколько я знаю, она до сих пор не добывается, ему навязали еще одну войну — Чакскую. С Боливией на этот раз. В годы первых сталинских пятилеток. Дрались уже не столь люто, как раньше, и Парагваю даже отдали формальную победу, но зато итог еще более прозрачен: спорные территории, на которых нашлась нефть, отошли Standard Oil и Shell Oil. Первая поддерживала и финансировала войну со стороны Боливии, вторая — со стороны Парагвая. Нет нигде ныне политических интересов. Все это туфта для школьников. Миром правит только экономика. Она первична и она самостоятельна. Она придумывает для мира политику. А политика — только лишь служанка экономики. Хотя, думаю, так было всегда. Просто очень большая экономика — государственная — обрастает новыми условностями и получает второе имя — «политика», но по существу остается той же экономикой.

— Это все познавательно и поучительно, но к чему это ты рассказал?

— К тому, что эти ребята никогда не допустят существование справедливого, успешного общества. Ключевое слово — «успешное». Голодные и нищие жители Северной Кореи нужны им как иллюстрация бесполезности и ущербности социализма — хоть классического Марксова, хоть с восточным национальным колоритом — чучхэ. И жить такие неуспешные, никому не нужные государства будут вечно — в качестве наглядного пособия для сомневающихся: видите, парни, что такое социализм? И неважно, что мы держим этих корейцев за горло и не даем им даже вздохнуть — просто они бяки!

— Но ведь у Ленина получилось?

— Получилось. Мне кажется, путем соглашения с теми же Ротшильдами, Рокфеллерами[84], Шиффами и остальной камарильей. НЭП, огромные кредиты, вывоз золота и ресурсов из страны, запуск в страну иностранных концессий — от «Форда» и «Бектела» до вернувшейся «Лена Голдфиелдс», из-за которой, собственно, в свое время и началась первая русская революция 1905 года. Ленский расстрел[85] помните? Это так иностранное предприятие боролось с русскими наемными работниками, недовольными скотскими условиями работы. А шведские паровозы Льва Давидовича Троцкого? На них ведь ушла почти треть годового бюджета СССР. Добрые шведы вроде бы построили на русские деньги у себя — не у нас — целые заводы, чтобы выполнить первый международный заказ большевиков. А в стране в это время голод. Страна жрать желает, но Лев Давидович тратит золото на шведские паровозы. Которые в СССР никто потом не увидел. А один из учредителей шведских паровозных заводов — его родной дядя Абрам Животовский — известный в те годы купец, сколотивший баснословное состояние на поставках военного имущества для царской армии в Первую мировую. А у председателя В ЦИК, пламенного большевика Яши Свердлова родной братец — младшенький Веня — руководил банком на Уолл-Стрит. А потом вернулся на родину — руководить научно-техническим перевооружением страны. Правда, Иосиф Виссарионыч всю эту свистопляску прекратил. Но меры понадобились действительно жуткие — репрессии, раскулачивание. Вот, кстати, странность: если принять точку зрения о вредительстве, то выходит, что раскулачивание оказалось на руку только нашим заокеанским «заклятым друзьям» — их сельское хозяйство должно было одним рывком выйти на небывалый уровень производства. Чтобы накормить свою страну и теперь уже голодную Россию. Великая Депрессия начинается в 1929 году, фермеры оказываются в глубокой… плохо им, короче. А уже в следующем — 30-м в Советской России начинается «раскулачивание»? С некоторых пор я не очень верю в совпадения. Как там у следователей говорится? Cui prodest — кому выгодно? А выгодно раскулачивание, проведенное тем способом, что мы помним, было не нам. Уничтожение своей ресурсной базы — ни один полоумный псих по доброй воле на такое не решится! Но Сталин это сделал — видимо, такова была цена какой-то тайной сделки. Хотя, конечно, с самого восемнадцатого года раскулачить обещали «мироедов», но обещания — одно, а реальные дела — другое. Однако все имеет финал. И даже после раскулачивания ему не дали спокойно жить и развиваться, втянув во Вторую мировую. И все же товарищу Троцкому он ледорубом за паровозы и все остальное отомстил. Я не сторонник методов Сталина, просто объясняю, что с этими господами нужно разговаривать на их языке. На самом деле я где-то даже прочитал такую версию появления первого государства коммунистов: будто бы в 1913 году, когда родилась Федеральная Резервная Система в США, русскому императору Николаю II, немецкому Вельгельму II и австрийскому Францу Иосифу I тоже был предложен господами Ротшильдами подобный проект устройства частного Центрального Банка. Как говорил кто-то из основателей этой безумной семейки: «Дайте мне возможность печатать деньги для страны, и мне не будет дела до того, какие законы в ней будут приниматься». Что, кстати, еще раз подтверждает точку зрения, что капиталу нет разницы — с каким общественно-политическим строем работать — была бы прибыль! И, разумеется, эти господа были посланы в положенное им место. Итогом стала война, уничтожение династий, империй…

— Это все очень познавательно. Хоть и выглядит как матерая антисоветчина, — прервал меня Павлов. — Ты зря пытаешься мне объяснить, что за любым событием стоят чьи-то деньги — это самоочевидная данность. От меня-то ты чего ждешь?

— Вы сделали первый шаг, разумно было бы сделать второй. Поговорите с Кручиной. Я могу очень быстро удвоить капитал партии. И сам на этом прилично заработаю. Чем больше денег у меня окажется в октябре восемьдесят седьмого, тем легче будет мне воплотить в реальность наш план. Да, глядишь, и у страны появится передышка!

— Сережа, ты спятил! — беззвучно засмеялся Павлов. — Ты хочешь, чтобы я пришел к Николаю Ефимовичу и вот так, за здорово живешь, попросил у него на недельку несколько миллиардов долларов?

— Я рассчитываю на десять.

Павлов хлопнул меня ладонью по коленке и едва не захохотал в голос.

— Вот говорил мне в свое время Леонид Ильич — нельзя нашим людям долго жить там. Теряют ощущение реальности.

Наверное, в чем-то он был прав. Но я знал, что деньги он мне найдет. Это было так же верно, как и то, что оба партийных кассира выбросятся из окон своих квартир.

— Георгий Сергеевич, когда наступит день, о котором я говорю, вы станете локти кусать от упущенных возможностей.

— Сережа, это непросто сделать даже чисто технически.

— А что в этом мире просто? У нас впереди год. Есть время подготовиться и провести все чисто и красиво. Зато это будут не жалкие крохи, что сейчас я подбираю, а нормальный, реальный капитал, с которым уже можно работать и с которым будут считаться. Я ведь тоже не хочу ограничиться только американским рынком — я им покажу, что такое настоящий арбитраж[86]. Кризис начнется в Гонконге и покатится вслед за солнцем по всей планете. Я отработаю последовательно все рынки — Азиатский, Европейский, Американский и снова Азиатский. Из десяти миллиардов я сделаю вам сто. Я уроню американцев не на жалкие двадцать три процента, как это должно было бы случиться, я свалю их на сорок. И им долго будет не до Союза. Глядишь, и Горби образумится.

Павлов встал, сделал мне знак оставаться на месте. Георгий Сергеевич подошел к картине Верещагина, долго вглядывался в пустые глазницы иссушенных черепов, потом повернулся ко мне лицом.

— Ты в самом деле можешь так сделать, Сережа?

— Это самое малое, что я смогу сделать. Просто если вы мне сейчас не поможете, такого второго шанса уже долго не будет. И мне придется долго-долго-долго играть по их правилам.

— Но ты же видишь будущее. Ты ведь знаешь, что я не дам тебе этих денег? Или дам?

Я смотрел на него самым честным взглядом из тех, какими овладел недавно, старательно репетируя весь вчерашний вечер перед гостиничным зеркалом.

— Под лежачий камень вода не течет. Вы поговорите с Кручиной?

— Предположим, ты выполнишь то, что обещаешь. Сколько ты вернешь? И какие этому гарантии?

— Верну половину всего дохода. Гарантии…

Я задумался. Этот вопрос как-то выскользнул из моего внимания.

— Гарантии… Если деньги не получу я, то в сентябре девяносто первого их получат совсем другие люди. И играть будут этими деньгами против меня, против нашего плана. Гарантий возврата — никаких. Кроме моего обещания и вашего здравого смысла. Да и понадобится мне сторонняя кубышка, которую иногда можно будет подключать к самым ответственным операциям. Знаете, как наперсточники на рынке: «Шарик-малик, кручу-верчу, обмануть всех хочу»?

Павлов засмеялся.

— Знаешь, Сережа, второго такого комсомольца, как ты, на просторах родины не найти.

— Да какой из меня комсомолец? Где вы видели комсомольцев, орудующих на валютных биржах?

Георгий Сергеевич сел рядом.

— Поверь мне, Сережа, есть и такие комсомольцы. Не все о них знают, но тем и лучше. Хорошо, Сергей. За два года ты доказал, что твоим словам можно верить. Я поговорю с Николаем Ефимовичем. Но ничего не обещаю, потому что не знаю, чем обосновать свою странную просьбу.

— Спасибо.

— Ты ведь знал, стервец, что я соглашусь? — Георгий Сергеевич сказал это тихо, немного наклонившись ко мне.

— Я даже знаю, о чем вы меня сейчас попросите.

Павлов отшатнулся.