Другой путь

Хоть я и был уверен в точности своей памяти, но волновался так, будто от меня зависело — погаснет зимой солнце или еще посветит несколько миллиардов лет? Не помогали уговоры Захара и успокоительное «пивко» от Сэма. Я то и дело срывался на них, словно бешеный пес. Меня трясло ежедневно до самого двадцатого февраля, когда, нарисовав «флаг» в районе отметки 3,20, котировки понеслись ввысь! Я расслабился и даже позволил уговорить себя на посещение кинотеатра во Франкфорте. На премьеру «Однажды в Америке» от Сержио Леоне — с Де Ниро и Вудсом, удачно исполнившими роли еврейских гангстеров.

В предпоследний день февраля мы «перевернулись» и стали играть за марку — доллар должен был вот-вот обрушиться.

На следующий день это и случилось, вызвав истерику по телевизору у многочисленных аналитиков, еще вчера предвещавших, что доллар продолжит укрепляться. Курс грохнулся сразу на двадцать пунктов, потом котировки развернулись и попытались восстановиться, но уже через неделю рухнули еще ниже! Сразу нашлись объяснения такому поведению валют, и те же самые аналитики, что неделю назад рассказывали всем, как выгодно вкладываться в доллар, наперебой стали советовать перекладываться в любую другую валюту. Начиналась биржевая паника.

Я с утра и до вечера пританцовывал, подсчитывая барыши.

8 марта, в пятницу, приехал Чарли. Разумеется, здесь этот день никто не отмечал, и мы с Захаром тоже не были исключением — международный женский праздник остался для нас в далеком прошлом, на другом континенте.

Мы немножко поболтали о том о сем, Сэм успел в очередной раз погрызться с Расселом на почве неверия в эффективность реформ президентской администрации, но не всерьез. Пропустили по стаканчику бурбона и сыграли в покер. Захар всех ободрал (я старался играть честно — не заглядывая ни в чьи карты) и разбогател на целых двести семнадцать долларов. Досадливо хлопнув ладошкой по столу, Сэм ушел смотреть телевизор — «Санта-Барбара» была бесконечна.

Отозвав меня в сторону, Чарли сделал заговорщицкое лицо и спросил:

— Как вы это сделали, парни?

— Что? — не очень понимая, о чем он, переспросил я на всякий случай.

— Я про Форекс[46] говорю. Невозможно иметь такой инсайд! Я понимаю, что сейчас это была только проверка работоспособности схемы, и я со страхом смотрю в завтра — когда она заработает в полную силу! Кто стоит за вами на самом деле? Вы понимаете, что вот так можно запросто обрушить любую экономику?

Понимал ли я? У меня были хорошие учителя в будущем вроде Джорджа Сороса, его партнера Джима Роджерса или Ларри Уильямса. Я не стал говорить об этом вслух.

— Чарли, мы же не зря придумывали все эти хитрые ходы? — спросил я. — Нам вовсе не нужно обрушать чью-то экономику. Это не наша цель. Большие люди просто желают немного заработать. И, кстати, готовься ко второму этапу нашей операции — реинвестированию полученной прибыли в реальные производства. Начнем мы этим заниматься примерно через годик, но нужно заранее присмотреть способы — как это сделать. По-прежнему главные условия — конфиденциальность и безопасность.

— Сардж, — проникновенно заглянув в мои глаза, произнес Чарли, — скажи мне вот что: если я вложу в ваши ордера немного своих денег, наши хозяева не сильно расстроятся?

Я ждал подобного вопроса. Вернее, я бы не удивился, если бы он стал так делать, не известив нас, но, видимо, страх в нем был сильнее алчности — поэтому он и спросил. А скоро к его пухнущим депозитам начнут приглядываться и другие, и с этим нужно было что-то делать. Но запретить совсем я тоже не мог — он бы просто не стал меня слушать, ослепленный блеском пиастров, и тогда могло случиться все, что угодно.

— Нет, Чарли, — обнадежил я его, — им нет дела до того, как ты распорядишься своими доходами. Но не нужно злоупотреблять. Это может плохо кончиться.

Рассел оглянулся на Захара.

Майцев сидел за карточным столом и старательно делал вид, что не имеет к нашему разговору никакого отношения.

А в воскресенье умер Черненко, последний Генсек из «древних». Его похороны не были так пышны, как у Брежнева или Андропова, — все прошло как-то буднично и привычно. Сэм, посмотрев, как на CBS[47] соловьем заливается Майк Уоллес, строя прогнозы о дальнейших отношениях Рейгана с Россией, напился нелюбимого бурбона и стрелял в ночное небо, надеясь сбить «все эти чертовы штуки, что подвесил там Ронни, чтобы разозлить русских». Ему не нравилась концепция «Звездных войн», придуманная в администрации сорокового президента. Сэмэль Батт считал, что эта доктрина не что иное как «способ загнать население в пожизненное рабство».

А у нас с Захаром состоялся напряженный разговор.

Когда дядюшка Сэм успокоился и уснул, мы с Захаром вышли на улицу, прибрали гильзы от Сэмова «Моссберга», разбросанные по всему двору, а потом, глядя в небо, Майцев вдруг сказал:

— Знаешь, Серый, так странно знать, что все произойдет так, как ты говоришь. Еще страннее присутствовать в предсказанных событиях. Ты ведь торопился до похорон Черненко доказать Павлову, что можешь давать результат?

— Ну в общем — да, — согласился я.

— Вот я и говорю, что очень странно жить вот так, когда точно знаешь, что будет впереди. И я не про тебя. Ты-то к этому, наверное, привык уже. А мне очень трудно понять эту предопределенность. Получается, что все, должное произойти — произойдет? Как бы мы ни пыжились?

Я задумался, потому что и сам часто задавал себе этот вопрос.

— Я ведь хоть и верил тебе с самого начала, но все равно были какие-то сомнения. Мне казалось, что начни мы изменять наше с тобой будущее и весь мир изменится неузнаваемо, но этого не происходит! Черненко умер в начале весны, точно по твоим словам, и ничто не могло ему помочь, — продолжал размышлять Майцев. — Точно так же Михаил Сергеевич объявит свою перестройку…

— Да, в Ленинграде объявит, на площади Восстания, на углу Невского и Лиговского проспектов в середине мая.

— Тогда Ленинград — «колыбель» не трех революций, а четырех, — невесело уточнил Захар. — Но я не об этом. Ты же знаешь, когда я умру?

Я поднял голову — в черном ночном небе над нами пролетел то ли очередной спутник, в который пытался попасть Сэм, то ли падающая звезда. Захар посмотрел туда же.

— Не хочешь об этом говорить? Не говори. Я и сам знаю, что ты знаешь. Но черт со мной, неужели тебе не жалко тех людей, что остались там, дома? Ведь ты же мог при большом желании обратиться к журналистам, в органы, все это сообщить? Почему ты думаешь, что тебя не послушали бы? Раньше мне все происходящее казалось какой-то игрой: увлекательной, опасной, но «понарошку»! Сейчас я вижу, что происходящее с нами — совсем не игрушки. Так ответь мне — неужели не было шансов сделать там, в Москве, все так, чтобы люди жили хорошо, без тех потрясений, что ты напророчил?

Середина марта в Кентукки — странная пора. С ясного неба может хлынуть ливень или из-за леса вдруг выскочит торнадо; погода переменчива, как настроение школьницы. Но этот вечер выдался теплым, и поэтому я сходил за недопитым Сэмом бурбоном, молча выволок на веранду два кресла, и только усевшись в одно из них, ответил:

— Наливай, Зак. Понимаешь в чем все дело… Как несостоявшийся инженер, ты должен понимать, что все имеет свою цену, что у каждой вещи есть свой срок эксплуатации и наработки на отказ? Давай предположим, что нам удалось достучаться до тех людей, что могут принять решение. Предположим, что нам удалось затормозить карьеру всех этих Горбачевых-Яковлевых-Ельциных-Шеварднадзе. Их посадили туда, где они принесут реальную пользу: грузина выращивать вино, Горби — руководить колхозом и сеять хлеб, журналиста — корректором в «Детгиз». Многое ли это изменит? Проведу простую аналогию: если станок становится устаревшим, перекраска из зеленого в синий цвет, установка новых блестящих кнопочек и смена питающих кабелей или пневмопроводов никак не повысят его производительность. Он как давал в смену тысячу деталей при пятипроцентном браке, так и будет давать дальше. Можно даже отправить на переучивание фрезеровщика — это образ народа в нашей аналогии. Внушить ему мысль об аккуратности и ответственности. Но станок все равно будет выдавать тысячу деталей при пяти процентах брака. Потому что так проектировался исходя из технического задания. А мир изменился, и все давно работают на других — на новых станках! Почему мы должны все время подкрашивать старый?

Мы чокнулись стаканами.

— Поэтому, можно, конечно, растратить свой дар на аппаратные игры, на попытки добиться сиюминутного технологического отрыва от остального мира. Но есть одно большое «но»! Все это будет работать ровно до тех пор, пока у меня есть мой дар. А он, как выяснилось, имеет конечную дату. И после нее все вернется на круги своя — мы будем производить наибольшее количество «одноразовых» комбайнов «Кубань», каждый год вкладывать неимоверные усилия в поддержание «самой передовой экономики мира», поворачивать реки на юг и создавать подземные хранилища нефти ядерными взрывами. А потом придут новые Горбачевы и Ельцины и развалят то, что мы с такими усилиями пытались сохранить. Мне же хочется подарить моей стране такую экономическую модель из будущего, которая позволит удерживаться на плаву среди самых сильных экономик. А может быть, и задавать тон остальным, как было в тридцатых-пятидесятых годах. Такую модель мы с тобой и создаем вот уже год.

— Но ведь идея-то у Маркса была хорошая? — пробормотал Майцев в стакан.

— Я не возьмусь судить о правильности идеи. Я просто сравниваю то, как живут люди в Союзе и как они живут здесь. У нас для работающего человека лучше жизнь, а здесь ее качество. Если мы говорим не об исключительных случаях с той и другой стороны, а о большинстве населения.

— Разве есть разница между просто жизнью и ее качеством?

— А ты не видишь? Разве дети здесь гуляют без родителей? Разве не рекомендуют по телевизору иметь в кармане пять баксов на случай нападения грабителя? Разве, обратившись в больницу, ты получишь хорошее лечение и уход на таких же условиях как дома? Каждый день, проведенный на койке у здешних эскулапов, будет отбирать у тебя недели и месяцы твоей жизни — те самые, что были потрачены на накопление денег, которые пойдут в оплату докторам. Но если у тебя есть деньги — тебе окажут помощь такую же, какую у нас возможно получить только будучи членом ЦК. Разве успехи в учебе дадут здешним детям возможность получить достойное их мозгов образование? Нет, если родители не успели скопить достаточно средств на обучение детей. Но, может быть, я ошибаюсь, может быть, мои примеры глупы и наивны. На самом деле я очень плохо знаю Союз — потому что молод и не видел всех его граней и отвратительно Америку — потому что пробыл здесь совсем недолго. Но пусть даже так, все равно то, что мы с тобой пытаемся сделать — должно пойти нашей стране только на пользу.


— А что мы пытаемся сделать? — Захар тем вечером был въедлив как никогда.

— Наливай еще, — попросил я. — А сделать мы пытаемся некий симбиоз между плановой экономикой и личной инициативой. Оставить государство главным игроком на поле, но при этом не лишать возможности поиграть и остальных, кто может сделать что-то полезное. И усилия всех пытливых мозгов направить не в сторону количественного выполнения плана, а в сторону постоянного совершенствования имеющегося.

— Это как?

— Когда в девяносто первом страна развалится, мы должны будем предложить новому правительству свою программу. И должны будем заставить их принять ее — кредитами, нобелевскими премиями, взятками, чем угодно, но они должны будут делать то, что станем говорить им мы, а не МВФ.

— И что мы станем им говорить?

— Мы предложим провести приватизацию НИИ, конструкторских бюро — самостоятельных и заводских на условиях сохранения профиля. Приватизацию всех структурных единиц, занятых наукой и изобретательством. Мы хорошенько прокредитуем эти уже частные предприятия, освободим их от налогов лет на десять, мы оснастим их передовой технологической базой, в общем, сделаем так, чтобы тот, кто придумывает что-то полезное и передовое, имел возможности это делать — обеспечим достойное денежное содержание, возможности обучения, возможности внедрения изобретений. Думаю, что сотни тысяч этих заслуженных и образованных людей придумают гораздо больше полезностей, чем смог бы «припомнить» я один. А мы на первых порах просто поддержим их материально и организационно. А лет через пять-десять-пятнадцать, когда станет понятно, кто из них заслуживает развития, а кто нет — мы сократим ненужное. Обанкротим, разорим, разгоним — неэффективных дармоедов содержать не должно. Все остальные отрасли хозяйства, кроме легкой и пищевой промышленности, должны остаться за государством. Ну и, пожалуй, оставим частной инициативе еще развлечения. При ненавязчивой цензуре в виде государственного института продюсеров.

— Все равно непонятно, — немножко размыслив, сообщил Захар. — Ну вот представь, у тебя есть сотни, тысячи изобретений; и как они окажутся на наших заводах, фабриках, полях? Ведь на заводах просто не будет возможности производить что-то новое — станки, как ты сам говорил, древние! Система трудовых отношений — доисторическая. Изобретут тебе мобильный телефон, но он так и…

Я расхохотался, вспомнив анекдот про первый советский мобильный телефон — с аккумуляторами в двух чемоданах.

— Вот видишь, — отреагировал на мой смех Захар, — тебе самому смешно. Что толку от всех этих наработок, если реализовать их будет негде?

— А вот для этого, Захар, нам понадобится десяток-другой «золотых мальчиков», — ответил я, сливая остатки из бутылки по стаканам.

— Что еще за «золотые мальчики»?

— Нужно найти несколько человек, которые за ближайшее десятилетие станут номинальными держателями наших капиталов. Они должны мелькать на страницах газет, они должны раздавать интервью, они должны производить впечатление потомков царя Мидаса, которые превращают в золото все, к чему прикоснутся. Они войдут своими капиталами в Россию, в производство тех наработок, что будут получены нашими умниками. Под фанфары и транспаранты. Остальные потянутся за ними — так всегда было, есть и будет. Стоит только упомянуть в газетных заголовках о необыкновенных доходах от «русских штучек». Мы через них сделаем так, что самые новые, технологичные и высокодоходные предприятия будут открываться под Москвой, Воронежем или Рязанью. А не в Шанхае и Гонконге. А традиционные сырьевые отрасли мы свернем. Лес, нефть и газ пригодятся нашим внукам и правнукам.

— Все, что ты здесь нарисовал — замечательно, но наука бывает не только прикладной, нацеленной на производство. Есть же еще фундаментальная наука? — вспомнил Захар. — Там исследования могут и десятилетия длиться. И кто станет платить за фундаментальные результаты? За астрофизику, квантовую механику, теорию общего поля, изучение каких-нибудь водорослей или каракатиц?

— Захар, я никогда тебе не говорил, что знаю вообще все ответы. И никогда не утверждал, что все сделается само собой. Нужно работать. Я не щука, и ты не Емеля. Чудес не будет. Будет только то, что можно сделать. Придумаем что-нибудь и с фундаментальной наукой. На самом деле есть более животрепещущая проблема: очень большая часть ученых мужей занята разработкой оружия. Совершенствованием старого и придумыванием нового. Но оружие не съешь и в него не оденешься. Так что и над этим еще нужно хорошо подумать.

— Тогда еще один вопрос: зачем ждать, когда разрушат Союз?

Я хлебнул последний глоток бурбона, с сожалением потряс пустую бутылку, но в ней больше ничего не было.

— Если бы, Захарыч, все случилось лет на пять-семь раньше, а мы бы с тобой были лет на десять постарше, был бы смысл попытаться, а сейчас я просто боюсь не успеть. Да я просто уверен, что уже не успеть. Мы ничего существенного не сможем предложить стране еще года три-четыре-пять, а потом станет поздно. Если войти в дело с недостаточными ресурсами — мы истратим ресурсы и не добьемся результата. Когда мы сидели в самолетах, нам с тобой зачитывали инструкцию по спасению в случае аварийной ситуации. Помнишь, что дыхательные маски следует надевать сначала на себя, а потом на детей — чтобы не упустить время, когда еще можно принять верное решение? А Союз соберется снова, если будет вокруг чего собираться — никто не хочет жить плохо и все хотят хорошо.

— Это точно, — усмехнулся Майцев, а я вдруг вспомнил еще кое-что.

— Но нужно будет обязательно, обязательно-обязательно, как-то хитро подставить одну рыжую ленинградскую сволочь, иначе он такого намутит, что все наши потуги будут бессмысленны.

— Кого это? — заинтересовался Захар.

— Да будет такой деятель от рыночной экономики, гениальный разрушитель всего и вся и очень посредственный созидатель чего-то путнего. Такого во власть пускать нельзя. А лезть он будет нагло и мощно. Поживем-увидим.

На этом и закончился наш программный разговор, после которого мы целый год к этой теме не возвращались, потому что были заняты по самое горло.

Пока мы занимались валютными спекуляциями, в Кентукки незаметно ворвалась весна, и Сэм потащился обрабатывать свои оттаявшие поля. Впряглись и мы — не смотреть же, как он корячится в грязи. Нам тоже показалось интересным это занятие. Тем более что разница с трудом наших колхозников, на которых мы успели достаточно насмотреться, бывая «на картошке» каждую осень, была разительной. Нам почти не приходилось скакать по грядкам на своих двоих, утопая в грязи — практически все делалось с использованием малой механизации: карликовые трактора, плуги, сеялки — все было в хозяйстве у американского коммуниста.

Но все равно площади для обработки силами трех человек были огромными; к вечеру мы уставали так, что даже Сэм не предлагал своего традиционного «пивка на ночь». Едва успевали созвониться с Чарли, выяснить текущую ситуацию, и валились спать без мыслей о будущем.

В день космонавтики, который здесь тоже, разумеется, не отмечали, Чарли по моему требованию вывел деньги. После всех подсчетов, расчетов за его виртуальные офисы, агентские вознаграждения и прочие услуги в сухом остатке вышло чуть меньше двухсот тысяч — деньги невеликие, но двести процентов за три месяца — результат для начинающего трейдера[48] не рядовой. И теперь появилась возможность размещать большие средства. Не только те, что нам уже удалось заработать.

Чарли, приехав в субботу двадцать седьмого, сообщил нам, старательно подмигивая, что его европейский партнер получил кредит от Международного инвестиционного банка в размере шести миллионов долларов и теперь просит добавить эти средства в наш портфель.

Название банка мне ни о чем не сказало: сейчас всех этих «международных инвестиционных» столько развелось, что куда ни плюнь — всюду попадешь в «международного инвестора». Я переспросил его, правильно ли я понял, что источник денег тот же самый, что и в первый раз?

— Сардж, ну как ты мог подумать, что я стану работать на кого-то еще? — обиделся Рассел. — Мало того что вкалываешь как проклятый, еще и не доверяет никто!

— Чарли, прости меня, глупого мальчишку, — попросил я. — Нервы, сам понимаешь.

— Таблеток попей, — посоветовал он.

И еще Рассел сказал, что вложил в предприятие свои пятнадцать тысяч и даже на том, что разместил свои деньги гораздо позже, сумел заработать почти сто процентов прибыли. У нас с Захаром тоже еще оставалось около полутора тысяч, да на днях мы получили почтовый перевод от неведомой тети Сары Берштейн из Ванкувера в три тысячи — и мы решили, что небольшие карманные деньги нам не повредят. Эта мелочь исчезла в бездонном кошельке Чарли, чтобы всплыть на какой-нибудь бирже в ближайшем будущем.

— Ну, парни, с вашей помощью закрутим историю — вздрогнет Америка! — Наш «технический консультант» был доволен до невозможности. — Что-то еще нужно?

— Да, Чарли, — вспомнил Захар наш разговор. — Сверху распорядились прикупить маленькую фирмочку где-нибудь в Кремниевой долине. Нужен коллектив программистов из трех-четырех человек, умеющих держать язык за зубами.

— Ок, парни, это вообще не проблема, только нужно зачем ехать в такую даль? Сейчас и в Луисвилле этого добра — как грязи. Ничем не хуже педиков из Сан-Франциско.

— Почему это педиков?

— Фриско — мировая столица педерастии, — выдал веселую рекомендацию Чарли. — Им там как медом намазано — со всей страны переселяются. Так что если вдруг почувствуете в себе что-то такое, позывы сменить полностью стиль жизни, — он похабно улыбнулся, — то лучше Фриско места не сыскать.

Захар сделал круглые глаза — для нас все эти вольности были странны. В Союзе за подобное запросто сажали в тюрьму.

— Не, нам педиков не надо, — отказался Майцев. — Пусть будут местные программисты из Кентукки.