Другая миссис

Приходится выйти на задний двор, чтобы привлечь внимание. Босиком холодно, но это пустяки по сравнению с эмоциями, которые охватывают меня, когда вокруг сгущается тьма. Идущий с кухни свет быстро растворяется в ней: вокруг декабрьская ночь. Ничего не вижу. Если там, в темном дворе, кто-то и есть, я его не замечу.

И тут в мозг врывается неприятная мысль — мысль, от которой перехватывает дыхание.

У собак органы чувств острее, чем у людей. Они гораздо лучше видят в темноте. Что же они увидели? На кого они лают?

Я шиплю собакам, чтобы вернулись в дом. Сейчас ночь, кричать не хочется. Но и углубляться во двор страшно.

Откуда мне знать: вдруг там убийца Морган Бейнс?

Откуда мне знать: может, собаки лают на него?

Я ничего не вижу, но тот, кто прячется во мраке — если тут вообще кто-то есть, — прекрасно видит меня, подсвеченную кухонной лампой и беспомощную, как аквариумная рыбка.

Невольно отступаю назад. Меня переполняет страх. Очень хочется забежать на кухню и запереть за собой дверь. Но сумеют ли собаки самостоятельно отогнать убийцу?

Те замолкают. Даже не знаю, что страшнее: лай или эта зловещая тишина.

Сердце бьется быстрее. По рукам бегут мурашки. Гадаю, что за чудовище у меня во дворе, и воображение разыгрывается все сильнее.

Не могу просто стоять и ждать, пока что-то выяснится. Хлопаю в ладоши, снова подзывая собак. Забегаю в дом и отчаянно трясу коробкой с собачьими бисквитами. На этот раз, слава богу, они прибегают. Открываю коробку, высыпаю с полдюжины бисквитов прямо на пол, захлопываю и запираю дверь, плотно задергиваю шторы.

Возвращаюсь наверх и снова проверяю, как мальчики. Ничего не изменилось.

Но когда я прохожу мимо комнаты Имоджен, дверь оказывается приоткрытой. В узком и темном коридоре совсем немного света от лампы в гостиной: его едва хватает, чтобы не спотыкаться в потемках. Всматриваюсь в эту щель. В последний раз, когда я здесь проходила, все было не так.

Комната Имоджен, как и комната Отто, выходит окнами на улицу. Я подхожу к двери и нажимаю, приоткрывая еще на дюйм-два — ровно настолько, чтобы заглянуть внутрь. Девушка лежит на кровати ко мне спиной. Если она и притворяется спящей, то очень убедительно. Дыхание ровное и глубокое. Вижу, как простыня поднимается и опускается. Лунный свет струится в комнату. Окно, как и дверь, приоткрыто на дюйм. В комнате чертовски холодно, но я не осмеливаюсь войти и закрыть его.

Возвращаюсь в спальню и трясу Уилла до тех пор, пока тот не просыпается. Об Имоджен не рассказываю: тут нечего говорить. Скорее всего, она просто ходила в туалет, а окно открыла из-за духоты. Ни то, ни другое — не преступление. Правда, возникают кое-какие вопросы…

Почему я не услышала шум сливного бачка?

Почему я не заметила, что в комнате холодно, когда проходила мимо в первый раз?

— В чем дело? Что случилось? — спрашивает полусонный муж.

— По-моему, на заднем дворе что-то есть.

— В каком смысле «что-то»? — Уилл откашливается. Его веки слипаются, голос сонный.

— Точно не уверена, — отвечаю я не сразу, прижавшись к нему. — Возможно, человек.

— Человек?

Уилл резко садится. Я рассказываю ему о происшествии: на заднем дворе было что-то или кто-то, на что (или на кого) залаяли собаки. Мой голос дрожит, и он это замечает.

— Ты видела человека?

Я отвечаю, что вообще ничего не видела. Но знаю: там кто-то был. Инстинктивно знаю.

— Ты сильно потрясена всем этим, да? — Уилл поглаживает мою руку, пытаясь ободрить. Затем накрывает мои ладони своими и ощущает, как они дрожат. Я отвечаю, что в самом деле потрясена.

Я думала, муж встанет и сам пойдет посмотреть, есть ли кто-то на заднем дворе. Но вместо этого он порождает во мне сомнения. Не нарочно, конечно, и не снисходительным тоном. Просто берет на себя роль голоса разума:

— Может, это был койот? Или енот? Или скунс? Ты уверена, что собаки взбудоражились не из-за какой-нибудь местной живности?

Простое и очевидное объяснение. Не знаю — может быть, он и прав… Это объясняет, почему собаки так переполошились: учуяли дикого зверя. Они ведь прирожденные охотники, и им очень хотелось до него добраться. Куда более логичное предположение, чем убийца на нашем заднем дворе. Зачем мы ему?

Пожимаю в темноте плечами.

— Может быть…

Чувствую себя немного глупо. Но только немного. Вчера вечером на другой стороне улицы произошло убийство, а преступника до сих пор не нашли. Не так уж неразумно допустить, что он все еще ошивается поблизости.

— Можем рассказать об этом утром офицеру Бергу, — мягко предлагает Уилл. — Пусть проверит задний двор. И спросим у него, часто ли здесь появляются койоты. В любом случае информация пригодится — надо приглядывать за собаками.

Я благодарна ему за участие. Но отвечаю отказом.

— Да, ты прав. — Забираюсь обратно в кровать и прекрасно знаю, что все равно не засну. — Скорее всего, это койот. Извини, что разбудила. Спи.

Так он и поступает, крепко обняв меня — словно защищая от всего, что может поджидать по ту сторону двери.






Сэйди




Я очнулась, когда Уилл назвал меня по имени. Видимо, отключилась.

Тот смотрит на меня типично уилловским взглядом — с беспокойством.

— Что с тобой? — спрашивает он, пока я озираюсь, пытаясь сориентироваться. Я чуть не отключилась от внезапного приступа головной боли. Внутри все словно плывет.

— Не знаю… — Я не помню, о чем мы говорили до того, как я отключилась.

Опускаю взгляд и вижу, что пуговица на моей рубашке расстегнулась, открывая черный лифчик. Снова застегиваю пуговицу и извиняюсь, что отрубилась во время разговора.

— Просто устала, — протираю глаза и разглядываю мужа, стоящего передо мной, и кухню вокруг меня.

— Выглядишь и вправду устало, — соглашается Уилл.

Я чувствую нарастающее волнение. Бросаю взгляд на задний двор, ожидая увидеть там что-то, привлекающее внимание, признаки какого-то вторжения прошлой ночью. Там ничего нет, но все равно мурашки по коже. Я не забыла, каково было стоять в темноте, молясь, чтобы собаки поскорее вернулись.

Мальчики доедают свой завтрак. Стоящий у кухонного стола Уилл наливает кофе и передает мне чашку. С благодарностью принимаю ее в ладони и делаю большой глоток.

— Плохо спала… — не хочется признаваться, что я вообще не сомкнула глаз.

— Хочешь об этом поговорить? — зачем-то спрашивает Уилл. Ему следовало бы догадаться, что обсуждать тут нечего. Всего две ночи назад в доме напротив убили женщину.

Мой взгляд задерживается на сидящем за столом Тейте. Я отвечаю «нет»: сыну не стоит слышать этот разговор. Хотелось бы сохранить его детское неведение как можно дольше.

— Успеешь позавтракать?

— Не сегодня, — отвечаю, глядя на часы и понимая, что времени осталось меньше, чем я думала. Пора идти. Начинаю собираться: сумка, куртка… Сумка Уилла ждет его у стола. Интересно, положил ли он туда свой криминальный роман со спрятанной фотографией Эрин? Мне не хватает духу сказать, что я знаю про фото.

Чмокаю на прощание Тейта, вынимаю из ушей Отто наушники и велю ему поторопиться.

Еду к парому. По пути мы с Отто почти не разговариваем. Раньше мы были ближе, но время и обстоятельства заставили нас отдалиться друг от друга. Я стараюсь не принимать это на свой счет: у скольких мальчиков-подростков доверительные отношения с матерями? У очень немногих, если такие вообще есть. Но Отто не как все. Он чувствительный.

Сын выходит из машины, буркнув «пока». Я смотрю, как он поднимается по трапу и садится на паром вместе с другими ранними пассажирами. На его спине тяжелый рюкзак. Имоджен нигде не видно.

Сейчас семь двадцать утра. Снаружи дождь. Толпа разноцветных зонтиков спешит к причалу. Два мальчика — примерно ровесники Отто — взбираются следом на борт, обгоняют сына и смеются. Я убеждаю себя, что они смеются над какой-то понятной им одним шуткой, а не над Отто, но внутри все равно что-то сжимается. Я думаю, как одиноко должно быть Отто — изгою без друзей. На пароме много сидячих мест, где тепло и сухо, но он поднимается на верхнюю палубу, встав под дождем без зонта. Я смотрю, как матросы поднимают сходни, отдавая швартовы, и паром уходит в туман, увозя от меня сына.

И только потом замечаю взгляд офицера Берга.

Он стоит на другой стороне улицы, возле своей «Краун Виктории», прислонившись к пассажирской дверце. В руках у него кофе и булочка с корицей — почти то же самое, что стереотипные пончики, которые, как известно, едят все копы. Когда Берг машет мне, возникает ощущение, что он следил за мной все это время — пока я провожала Отто.

Машу ему через оконное стекло. Он приподнимает шляпу. Обычно после этого я разворачиваюсь и еду обратно вверх по склону тем же путем, но сейчас, на виду у полицейского, так не получится. В любом случае это неважно: Берг уже переходит улицу, направляясь ко мне, и жестом просит опустить стекло. Я подчиняюсь. Капли дождя залетают в салон, оседая на внутренней стороне дверцы. У полицейского нет зонтика, он ограничивается капюшоном дождевика. Похоже, дождь его не беспокоит.

Берг запихивает в рот последний кусочек булочки с корицей, запивает его кофе и произносит:

— Доброе утро, доктор Фоуст.

Для стража порядка у него слишком добродушное лицо. Не хватает типичной полицейской строгости. В нем есть что-то милое — немного неловкости и неуверенности. Мне это нравится.

Я здороваюсь.

— Ну и денек, — замечает он.

— Очень сыро, — соглашаюсь я.

По прогнозу дождь не на весь день, но и солнца ждать не приходится. Здесь, недалеко от побережья штата Мэн, климат смягчен близостью океана. В это время года температура не такая суровая, как в Чикаго, хотя все равно холодно.

Мы слышали, что зимой залив замерзает и паромам приходится возить людей на материк и обратно через ледяные заторы. Говорят, однажды паром застрял, и пассажирам пришлось идти пешком до берега по льду, пока не появилась береговая охрана с ледорубами.

Думать об этом неприятно. Если честно, то мысль оказаться в ловушке на острове, отрезанном от всего мира гигантским куском льда, вызывает что-то вроде клаустрофобии.

— Вы сегодня рано, — говорит офицер Берг.

— Как и вы.

— Пришлось — служба, — он барабанит пальцем по полицейскому значку.

— У меня тоже.