Другая материя

Часы – это всегда страшно. А самые страшные часы – это старый дедушкин будильник на даче. Боже мой, как он тикал! Всё моё детство он тикал каждую ночь в комнате, где мы с дедушкой летом спали. Он тикал невероятно громко и звучно: тик-так, тик-так – отбивая дробь. Я засыпала под него и просыпалась под него. Когда я порой просыпалась в середине ночи и слышала, как это тиканье взрезает ночную тишину, я думала о смерти и времени и что-то про них понимала. Я размышляла, что значит это тиканье и почему мне так грустно от него, как будто это звук дождя за окном, а секунды, которые часы отмеряют, – это капли дождя времени. Время отмерялось, делалось исчисляемым, дискретным в этих звуках, и это было страшно. Тиканье будильника говорило о конечности, о смерти, о том, что время кончится, как будто будильник спросили: «Сколько нам жить осталось?» – и он начал отсчитывать: тик-так, тик-так. И мне было грустно это слушать, потому что он отсчитывал время до моей смерти. Потом я стала просить дедушку выносить часы на ночь из комнаты, пусть тикают на кухне, говорила, что мне это громкое тиканье мешает спать. Дедушка послушался, и будильник переместился на кухню. Потом я повзрослела и стала ночевать одна в сарае. Будильник ещё долго тикал, но уже без меня. А сейчас дедушки нет и никто, наверное, не заводит будильник. Так он и стоит замолкший на дачной кухне. Но я знаю – сто́ит его завести, этот ржавый неказистый советский будильник, – и он, старый солдат, заведёт знакомую песню: тик-так, тик-так, и, если вслушаться в эту назойливую песню ночью, в космической тишине детства, то узнаешь о времени всю правду и начнёшь замечать его ход, а это самое страшное – замечать ход времени. Его-то часы и делают явным, и его-то мы и должны не замечать, чтобы быть счастливыми.





Индеец




Я всегда чувствовала близость к индейцам, особенно в детстве. У меня были длинные тёмные волосы, в которые я вставляла вороньи перья. Соседские девочки раскрашивали мне лицо черникой, чтобы было, как у индейца, и бабушка ахала, увидев этот боевой раскрас, и очень ругалась на меня. Она считала, что старшие девочки издевались надо мной и поэтому раскрасили. Но я и сама хотела быть индейцем. Я любила танцевать вокруг костра дикие первобытные танцы. А когда мне было двенадцать лет, мамин жених-американец привёз мне из Америки коричневую куртку с лапшой, которую он купил у настоящего индейца. Она даже пахла индейцем! Я проходила в ней всю юность. «У души не будет радуги, если в глазах не было слёз» – это высказывание в интернете приписывают индейской мудрости. Как бы там ни было, но в радугу души я тоже верю. И пусть слёзы в моих глазах будут тому подтверждением. Я заслужила удивительную, огромную и вечную Радугу. Я верю в это. Ведь я почти индеец.





Сказки смерти




Смерть рассказывает нам сказки. Мир полон сказок смерти. Всё так называемое символическое – это сказки смерти: смыслы, книги и всё такое. Даже самое лучшее, что есть на свете – дети, – это тоже в некотором смысле сказки смерти. Смерть – лучшая сказочница, уж чего она ни напридумывала: религии, идеологии, искусства… Некоторые думают: зачем она рассказывает эти сказки – чтобы обмануть нас, чтобы мы не замечали её работу, которую она ведёт повсюду в мире, и того, что она делает с нами? Я думаю, дело не в этом. Она не враг наш, она друг и рассказывает эти сказки из милосердия, чтобы нам было не страшно умирать. Чтобы мы проживали свои жизни, думая о смысле, бессмертии, детях, а не глядели, парализованные ужасом, в её глаза. Смерть – лучшая сказочница в чёрном платье на голых костях, простая, нищая, жалкая, а сказки её – сложные и богатые, и всякого в них накручено – не ради обмана, а из какого-то смертного сострадания.





Реальность – это солнце





Мгновения острого переживания чувства реальности у меня часто происходили на фоне яркого солнечного света. Мне было пятнадцать, я шла собирать документы в ПТУ, был июнь, светило солнце, я посмотрела на чёрные туфли-лодочки на своих ногах, и вдруг меня пронзило острое чувство реальности всего и себя самой. Или я была маленькой и шла с бабушкой и гусеницей в стеклянной банке – она была моим питомцем – по дачной дороге, затем по мосткам через болото. И было очень много солнца и запахов земли, мха, болота и нагретых на солнце растений. И было это чувство реального, притом такое сильное, что я до сих пор вспоминаю ту прогулку как одно из самых ярких мгновений моей жизни.





Родина сердца




В осознанном сне я была на даче, у дома Кораблёвых. Вокруг было лето, всё зелёное. Но свет был какой-то странный, белый, не похожий на наше солнце. Этот белый свет был тысячекратно прекраснее нашего солнца, и от него разрывалось сердце. Я думаю, это был свет души. Свет другой материи.



Там, где всё сделано из другой материи, всё пронизано этим белым светом. На даче из того сна всё было из другой материи, не только свет: каждый листик, каждая иголочка, любимые, совершенные, сокровенные. И смотреть на них было и радостно, и грустно в какой-то бесконечности утраченной и на миг вновь обретённой родины. А когда Егор родился – на его лице всё время был отблеск этого белого света, совершенно не физического, другого.



…Я сижу на даче у окна за письменным столом, пишу стихотворение, потом выхожу в сад, и в саду на всё пролит этот белый свет, и он же лежит на моих оставшихся на столе черновиках, и между мной, моими стихами и сиренью в саду нет принципиальной разницы – мы все из одной материи, и я там, где должна быть.