Драконий берег
Часть 10 из 92 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Костюм с люрексовой блестящей нитью и массивные часы под золото. Или все-таки золото? Я так и не спросила.
- Каждый устраивается, как умеет, - он треплет меня за щеку и, наклонившись к самому уху, шепчет. – Я же не ставлю тебе в вину, что ты старичка окрутила. Окрутила и молодчинка.
Я бы могла возразить, но слова застряли в горле.
С людьми сложно разговаривать, и я ухожу к драконам.
Сон не идет.
В голову лезет всякое… ничего. Пройдет. Это потому, что я на кладбище была. Не стоит туда возвращаться. Не стоит вообще… переехать бы, но Ник прав. Драконов я не оставлю.
Я перевернулась на бок.
Жестко.
И на второй.
Неудобно. Ноги не вытянешь, кровать для меня тесновата, но я слишком ленива, чтобы что-то менять. Или боюсь? Мисс Уильямс уверена, что дело именно в страхе. А я… я не знаю.
…Вихо уехал, когда мне исполнилось двенадцать. Отец уже тогда был болен, и глушил боль виски. Правда, напиваясь, в отличие от многих иных мужчин, он становился тих и безобиден. Он ложился в постель и часами лежал, не мешая матушке проявлять заботу.
Или вот пол полировать.
Отчего-то матушка испытывала просто-таки небывалую страсть к полированным полам. И еще к сияющим белизной унитазам. Правда, мыть их было моей обязанностью.
Горько.
И от колбасы неприятный привкус. Зубной порошок где-то был, но вкус тухлой мяты едва ли многим лучше, а тратить драгоценную воду на полоскание глупо.
…Вихо уехал.
Он был старше. Умнее.
И вообще наследник.
Матушка им гордилась, а он, точно понимая, чего от него ждут, давал поводы для гордости. Лучший ученик в школе.
Спортсмен.
Отличные результаты. И в местной команде, и потом. Он тренировался сам, понимая, что спортивная стипендия – единственный шанс вырваться из нашей дыры. У меня была мечта, а он просто хотел уехать. И уехал.
В Тампеске имелся университет, не слишком известный, но с юридическим, что хорошо.
- Пойми, мелкая, - со мной Вихо делился планами, когда больше было не с кем. – Вариантов у меня не так, чтобы много. В егеря пойти? И всю жизнь ковыряться в драконьем дерьме? Нет уж, спасибо… или в охотники? Та еще радость. Нику хорошо, у него папочкины деньги, а я должен использовать свой шанс. Вот посмотришь, я уеду, а потом…
…вернулся.
Не сразу.
Он и вправду писал письма, длинные и пространные, рассказывая об учебе и студентах, о преподавателях, которых описывал порой зло и едко, но, как мне казалось, довольно точно. О городе, людях, о другой, неизвестной мне жизни, в которую ушел с головой.
И получалось.
Матушка гордилась им все сильней. Ее уже приняли не только в церкви, но и в приходском комитете, сочувствуя тяжелой судьбе – отец почти не вставал, а я не желала становиться идеальной дочерью – и потому ей было перед кем похвастать.
Пускай.
Помню то время. И запах кукурузного хлеба. Матушкину Библию, читать которую приходилось, стоя на коленях, ибо Господь видит. Гнев его того и гляди падет на грешную мою голову.
Отец умер под Рождество. По матушкиному представлению, сделал он это нарочно, исключительно затем, чтобы испортить праздник, готовиться к которому она начинала едва ли не с сентября-месяца.
А он взял и умер. Будто не мог погодить две недели.
По радио давали спектакль.
Соседние дома сверкали огнями, и в кои-то веки выпал снег. Нормальный такой пушистый мягкий снег, а не колючее нечто.
В церкви пахло имбирем.
И пастор раздавал пряники, испеченные женским комитетом, а еще призывал любить друг друга. Похороны как-то… не соответствовали обстановке, что ли.
Вихо не приехал.
- У него много дел, - сказала матушка, смахивая слезы кружевным платком. – Вы же знаете, как нелегко в наше время молодым, если нет поддержки семьи. Вихо талантлив, но этого мало.
Она вздыхала.
И дамы из комитета соглашались с ней. Они приносили нам кукурузный хлеб и творожную запеканку, выражая сочувствие. А еще оставили ветки падуба, потому что все-таки Рождество.
Наверху что-то грохнуло, никак все-таки крыша. Подняться? Глупость несусветная. А я в своей жизни и без того совершила их изрядно.
Вихо вернулся незадолго до того, как Дерри ушел. Он оставил мне дом, не поленившись съездить в Тампеску, – местным нотариусам он категорически не доверял – работу и триста баксов.
Матушка потребовала их себе.
Я скрутила фигу.
Она сказала, что дом нужно продать, хотя вряд ли за эту хижину получится выручить больше тысячи, но это тоже деньги.
Я скрутила две фиги.
Она попыталась замахнуться, но за прошедшие годы я выросла и вытянулась, а горы и сил прибавили. И я с легкостью ушла от удара, отвесив, наконец, ответную оплеуху. И совесть меня не мучила.
Матушка залилась слезами.
И полетела к шерифу, требуя немедленно вернуть блудную дочь домой. Но Маккорнак лишь руками развел. Мне исполнилось восемнадцать, а потому с точки зрения закона я являлась вполне себе самостоятельной особью.
Тогда матушка отправилась к Доннеру, требуя немедленно исключить меня из егерей. Тот, может, и исключил бы, но год получился неподходящий. Егерей и без того вечно не хватало, Дерри ушел, а троица молодых только-только на крыло становились и характером пошли в Лютого, который не признавал чужаков.
У меня же получалось говорить с ними.
И… матушке пришлось смириться.
Не скажу, что данное обстоятельство улучшило наши отношения.
Я уставилась на потолок. Потрескавшийся, грязный, затянутый паутиной. Клочья ее свисали серыми сталактитами, добавляя обстановке мрачности.
Не усну.
И лежать надоело.
Я встала. Прошлась. Подвал, хоть и приличных размеров, а все равно не разгуляешься. Три шага вдоль, четыре поперек. Стены. Плесень.
Стол.
Пара железных мисок на нем. Вилки. Ложки. Кружка с мятым боком. Ее Дерри любил. В последние месяцы он только и пил, что крепкий до вяжущей горечи чай. Сыпал полпачки в эту вот кружку и заливал кипятком. А после усаживался на пороге и, щурясь, любовался закатом. Он походил на старого дракона. Нет, не внешне, просто… просто походил. И я старалась не мешать его тишине. Я была в ней лишней.
Я тронула шкаф.
Его тоже Дерри сделал.
Почему он не женился? Раньше? До того, как его стали считать старым извращенцем, правда, не без толики одобрения. Люди лицемерны по сути своей.
Я взяла в руки томик.
«Моби Дик».
Дерри читал его. Только его и читал. Дочитывал, хмыкал и начинал сначала. Книга старая. Страницы разбухли и раздались, обложка покрылась слоем липковатой пыли. Да и читать в подвале – не лучшая затея.
Я вернула книгу на полку, к другим, принесенным уже мной.
…много будешь читать, голова распухнет, - Вихо взъерошил мои волосы. – И вообще, мелкая, нормальные девчонки в кукол играют.
Я бы тоже поиграла, если бы у меня были куклы. Нормальные, а не сделанные из веток и ниток. Но матушка не считала нужным тратить деньги отца на всякую ерунду, а я рано обнаружила, что с книгами тоже интересно. Жаль, что в нашем доме книг было куда меньше, чем фарфора.
Фарфор ерундой не считался.
Обиды.
Мисс Уильямс полагает, что они портят мне жизнь. Быть может, она права. Я вытащила тряпку, бывшую некогда рубашкой. Кажется, моей. Точно моей. Тогда Снежная неудачно дыхнула. Или точнее, я неудачно встала. Пришлось тушить, и шкура потом чесалась здорово. А Снежная чувствовала себя виноватой, и топталась, пыхала паром, тыкалась мордой.
А на третий день принесла марлина. Мне его на месяц хватило, да…
Я протерла стол.
И полки. И кровать треклятую, включая ненавидимые некогда шишечки в изголовье. Они были витыми и в дырки забивалась грязь. Зато теперь вот нашла занятие.
Я открыла шкаф и вовремя отступила: гора старой рухляди осела на пол. Сверху приземлилась шляпа. Дерри ее купил незадолго до смерти. Широкополая, сделанная из мягкой кожи, украшенная серебряным шнуром, шляпа была хороша.
- Каждый устраивается, как умеет, - он треплет меня за щеку и, наклонившись к самому уху, шепчет. – Я же не ставлю тебе в вину, что ты старичка окрутила. Окрутила и молодчинка.
Я бы могла возразить, но слова застряли в горле.
С людьми сложно разговаривать, и я ухожу к драконам.
Сон не идет.
В голову лезет всякое… ничего. Пройдет. Это потому, что я на кладбище была. Не стоит туда возвращаться. Не стоит вообще… переехать бы, но Ник прав. Драконов я не оставлю.
Я перевернулась на бок.
Жестко.
И на второй.
Неудобно. Ноги не вытянешь, кровать для меня тесновата, но я слишком ленива, чтобы что-то менять. Или боюсь? Мисс Уильямс уверена, что дело именно в страхе. А я… я не знаю.
…Вихо уехал, когда мне исполнилось двенадцать. Отец уже тогда был болен, и глушил боль виски. Правда, напиваясь, в отличие от многих иных мужчин, он становился тих и безобиден. Он ложился в постель и часами лежал, не мешая матушке проявлять заботу.
Или вот пол полировать.
Отчего-то матушка испытывала просто-таки небывалую страсть к полированным полам. И еще к сияющим белизной унитазам. Правда, мыть их было моей обязанностью.
Горько.
И от колбасы неприятный привкус. Зубной порошок где-то был, но вкус тухлой мяты едва ли многим лучше, а тратить драгоценную воду на полоскание глупо.
…Вихо уехал.
Он был старше. Умнее.
И вообще наследник.
Матушка им гордилась, а он, точно понимая, чего от него ждут, давал поводы для гордости. Лучший ученик в школе.
Спортсмен.
Отличные результаты. И в местной команде, и потом. Он тренировался сам, понимая, что спортивная стипендия – единственный шанс вырваться из нашей дыры. У меня была мечта, а он просто хотел уехать. И уехал.
В Тампеске имелся университет, не слишком известный, но с юридическим, что хорошо.
- Пойми, мелкая, - со мной Вихо делился планами, когда больше было не с кем. – Вариантов у меня не так, чтобы много. В егеря пойти? И всю жизнь ковыряться в драконьем дерьме? Нет уж, спасибо… или в охотники? Та еще радость. Нику хорошо, у него папочкины деньги, а я должен использовать свой шанс. Вот посмотришь, я уеду, а потом…
…вернулся.
Не сразу.
Он и вправду писал письма, длинные и пространные, рассказывая об учебе и студентах, о преподавателях, которых описывал порой зло и едко, но, как мне казалось, довольно точно. О городе, людях, о другой, неизвестной мне жизни, в которую ушел с головой.
И получалось.
Матушка гордилась им все сильней. Ее уже приняли не только в церкви, но и в приходском комитете, сочувствуя тяжелой судьбе – отец почти не вставал, а я не желала становиться идеальной дочерью – и потому ей было перед кем похвастать.
Пускай.
Помню то время. И запах кукурузного хлеба. Матушкину Библию, читать которую приходилось, стоя на коленях, ибо Господь видит. Гнев его того и гляди падет на грешную мою голову.
Отец умер под Рождество. По матушкиному представлению, сделал он это нарочно, исключительно затем, чтобы испортить праздник, готовиться к которому она начинала едва ли не с сентября-месяца.
А он взял и умер. Будто не мог погодить две недели.
По радио давали спектакль.
Соседние дома сверкали огнями, и в кои-то веки выпал снег. Нормальный такой пушистый мягкий снег, а не колючее нечто.
В церкви пахло имбирем.
И пастор раздавал пряники, испеченные женским комитетом, а еще призывал любить друг друга. Похороны как-то… не соответствовали обстановке, что ли.
Вихо не приехал.
- У него много дел, - сказала матушка, смахивая слезы кружевным платком. – Вы же знаете, как нелегко в наше время молодым, если нет поддержки семьи. Вихо талантлив, но этого мало.
Она вздыхала.
И дамы из комитета соглашались с ней. Они приносили нам кукурузный хлеб и творожную запеканку, выражая сочувствие. А еще оставили ветки падуба, потому что все-таки Рождество.
Наверху что-то грохнуло, никак все-таки крыша. Подняться? Глупость несусветная. А я в своей жизни и без того совершила их изрядно.
Вихо вернулся незадолго до того, как Дерри ушел. Он оставил мне дом, не поленившись съездить в Тампеску, – местным нотариусам он категорически не доверял – работу и триста баксов.
Матушка потребовала их себе.
Я скрутила фигу.
Она сказала, что дом нужно продать, хотя вряд ли за эту хижину получится выручить больше тысячи, но это тоже деньги.
Я скрутила две фиги.
Она попыталась замахнуться, но за прошедшие годы я выросла и вытянулась, а горы и сил прибавили. И я с легкостью ушла от удара, отвесив, наконец, ответную оплеуху. И совесть меня не мучила.
Матушка залилась слезами.
И полетела к шерифу, требуя немедленно вернуть блудную дочь домой. Но Маккорнак лишь руками развел. Мне исполнилось восемнадцать, а потому с точки зрения закона я являлась вполне себе самостоятельной особью.
Тогда матушка отправилась к Доннеру, требуя немедленно исключить меня из егерей. Тот, может, и исключил бы, но год получился неподходящий. Егерей и без того вечно не хватало, Дерри ушел, а троица молодых только-только на крыло становились и характером пошли в Лютого, который не признавал чужаков.
У меня же получалось говорить с ними.
И… матушке пришлось смириться.
Не скажу, что данное обстоятельство улучшило наши отношения.
Я уставилась на потолок. Потрескавшийся, грязный, затянутый паутиной. Клочья ее свисали серыми сталактитами, добавляя обстановке мрачности.
Не усну.
И лежать надоело.
Я встала. Прошлась. Подвал, хоть и приличных размеров, а все равно не разгуляешься. Три шага вдоль, четыре поперек. Стены. Плесень.
Стол.
Пара железных мисок на нем. Вилки. Ложки. Кружка с мятым боком. Ее Дерри любил. В последние месяцы он только и пил, что крепкий до вяжущей горечи чай. Сыпал полпачки в эту вот кружку и заливал кипятком. А после усаживался на пороге и, щурясь, любовался закатом. Он походил на старого дракона. Нет, не внешне, просто… просто походил. И я старалась не мешать его тишине. Я была в ней лишней.
Я тронула шкаф.
Его тоже Дерри сделал.
Почему он не женился? Раньше? До того, как его стали считать старым извращенцем, правда, не без толики одобрения. Люди лицемерны по сути своей.
Я взяла в руки томик.
«Моби Дик».
Дерри читал его. Только его и читал. Дочитывал, хмыкал и начинал сначала. Книга старая. Страницы разбухли и раздались, обложка покрылась слоем липковатой пыли. Да и читать в подвале – не лучшая затея.
Я вернула книгу на полку, к другим, принесенным уже мной.
…много будешь читать, голова распухнет, - Вихо взъерошил мои волосы. – И вообще, мелкая, нормальные девчонки в кукол играют.
Я бы тоже поиграла, если бы у меня были куклы. Нормальные, а не сделанные из веток и ниток. Но матушка не считала нужным тратить деньги отца на всякую ерунду, а я рано обнаружила, что с книгами тоже интересно. Жаль, что в нашем доме книг было куда меньше, чем фарфора.
Фарфор ерундой не считался.
Обиды.
Мисс Уильямс полагает, что они портят мне жизнь. Быть может, она права. Я вытащила тряпку, бывшую некогда рубашкой. Кажется, моей. Точно моей. Тогда Снежная неудачно дыхнула. Или точнее, я неудачно встала. Пришлось тушить, и шкура потом чесалась здорово. А Снежная чувствовала себя виноватой, и топталась, пыхала паром, тыкалась мордой.
А на третий день принесла марлина. Мне его на месяц хватило, да…
Я протерла стол.
И полки. И кровать треклятую, включая ненавидимые некогда шишечки в изголовье. Они были витыми и в дырки забивалась грязь. Зато теперь вот нашла занятие.
Я открыла шкаф и вовремя отступила: гора старой рухляди осела на пол. Сверху приземлилась шляпа. Дерри ее купил незадолго до смерти. Широкополая, сделанная из мягкой кожи, украшенная серебряным шнуром, шляпа была хороша.