Дорогая Венди

– Конечно, её зовут Венди. Она будет нашей мамой.

Он упрямо сжимает губы. Так он выглядит гораздо старше, чем кажется из-за худобы, но только на минутку – потом он снова криво ухмыляется.

– Правда же, Венди? Ты наша мама, будешь нам готовить, рассказывать сказки и ухаживать, когда заболеем.

– Я не умею готовить, – выпаливает она и даже не совсем врёт.

Она и правда только начала учиться у Кухарки и ещё ни разу не готовила ничего самостоятельно. Добрую половину времени на кухне она отвлекается на рассказы Кухарки о том, как та жила в Канаде до переезда в Англию. Пока мамы нет рядом, чтобы приглядывать за ними, а иногда даже при ней легко уговорить Кухарку рассказать про Звёздного мальчика, про Верхний народ, который живёт на небе, или про разнообразных птиц, животных и растения, которые встречаются в Канаде и которых нет в Англии.

А вообще-то, какая разница, умеет она готовить или нет? С чего это Питер раздаёт команды и приказывает, что делать и кем быть? Она не собирается быть ничьей матерью ни сейчас, ни, возможно, вообще, и между прочим, половина этих мальчишек старше её. Она открывает рот, чтобы высказать всё это, но Питер и теперь её перебивает:

– Не придуривайся. – Он хватает её за руку и обрывает спор, не дав ему начаться.

Питер тащит её за собой, так что приходится или идти за ним, или свалиться и наесться песка. Он почти бежит, а она слишком растерялась и запыхалась, чтобы сопротивляться. Мальчишки идут за ними, болтая и пихаясь по пути.

Питер ведёт их с залитого солнцем пляжа. Она оборачивается и успевает впервые разглядеть целиком корабль. Вообще-то это половинка корабля, выброшенного на берег, как выбеленный солнцем скелет чудовищно большого кита. Одна мачта уцелела, остальные разломаны пополам. На верхушке целой мачты плещется флаг. Время, солнце и дождь превратили его из чёрного в серый, но когда ветер расправляет его, девочке ухмыляются череп и скрещённые кости.

Пираты. Отец прочитал с ней «Остров сокровищ» Роберта Льюиса Стивенсона после того, как они сходили посмотреть на корабли в гавани. История ей понравилась, так что она попросила маму тоже рассказать историю про пиратов. Мама всегда сама придумывала истории, а не брала из книги, но они были точно такие же настоящие, как и книжные, как будто они всегда существовали, а мама просто их вспоминала.

Раньше она умоляла маму показать ей книгу, где написаны все эти истории, потому что была уверена, что эта книга где-то спрятана и что в ней должна быть куча самых красивых и самых страшных картинок в мире. Все истории собирались в одну – про приключения Белого Воробья и Ловкой Швейки. В маминых рассказах могло случиться что угодно.

Когда до неё дошло, что на самом деле нет никакой книги, она решила, что в таком случае Белый Воробей или Ловкая Швейка вполне могут встретить команду подлых пиратов в следующем приключении. Но как только она это предложила, мама изменилась в лице, взгляд стал мрачным, и она сказала, что хватит на сегодня рассказов. С тех пор просить рассказать о пиратах дочь боялась.

Когда она подросла, сказок на ночь стало меньше, но иногда она ляпала что-то такое, от чего та же туча заволакивала мамины глаза. Нельзя было угадать, что вызовет эту тучу и о чём лучше не спрашивать. Мама не кричала, даже не сердилась, но повисала такая тишина, что становилось ещё хуже. В такие моменты она будто уплывала куда-то – туда, откуда могла и не вернуться назад.

– Пошли. – Питер тянет за руку, увлекая к опушке леса.

Высоко над ними в голубом небе виднеется пятнышко, будто дымок, едва различимый на фоне небесной сини. Песок под ногами сменяется землёй, утоптанной тысячами шагов. Они будто шагнули в совершенно иной мир, вступили на ровную линию, ведущую от пляжа и уходящую под деревья. Девочка смотрит на плотный навес ветвей над головой, успевает заметить всполох красного и голубого – наверное, птицу. Она пробует распознать деревья по листьям и коре, но не видит ничего знакомого, а Питер идёт слишком быстро, так что она не успевает ничего рассмотреть.

– Вот тут мы живём. – Питер останавливается так резко, что она в него врезается.

Дыхание перехватывает – на миг девочка забывает всю свою злость. Меж ветвей раскинулся замок с башенками, лестницами и укреплениями. Мостики, платформы и переходы опасно кренятся, приткнувшись к стволам и веткам: некоторые из них выглядят совсем новыми, а некоторые – очень древними. Всё это выглядит так, будто выросло, а не было построено – кроме тех частей, которые, очевидно, раньше были кусками корабля на берегу. Кое-что вырезано прямо в живых деревьях или сплетено из ветвей, которые всё ещё растут из ствола.

Всё целиком смотрится так, будто здесь начинали строить, забрасывали, вновь возвращались, и так много раз на протяжении бесчисленных лет, так что ничто не сочетается друг с другом. Самое большое единообразие сохраняет ограда из длинных кольев, с двух сторон окружающая лагерь. В центре среди деревьев расчищено пространство, где располагается костёр с чугунным котелком – наверное, котелок тоже утащили с корабля.

– Тут ты будешь для нас готовить, – говорит Питер.

Он сияет, будто выдал что-то очень умное, а у неё вновь кружится голова, и это вовсе не приятно. Кровь вскипает от макушки до пят, бросается к щекам.

– Я же сказала, я не умею готовить! – Она выдёргивает руку и топает.

Он всё ещё не объяснил, где расположен Неверленд и почему он зовёт её маминым именем – да он вообще не слушал ни единого её слова. Он ни разу не спросил её мнения – только приказывает, будто его слово здесь закон, который скрепляет воедино это место и делает вещи настоящими; с неё довольно.

Мальчишки вокруг притихли с круглыми глазами: что она сделает? Что он ответит? Глаза Питера, в тени серые, как разгулявшаяся гроза, ещё темнеют, и в них уже не обида, а злость. Это угроза, она очень хорошо видит её и радуется, что не толкнула его, хотя очень хотелось.

– Хватит. – Питер снова хватает её за руку, впиваясь ногтями, и девочка не может сдержать тихий испуганный вскрик.

Когда он отпускает её, на коже остаются красные полумесяцы. Так же быстро, как и пропала, на его лицо возвращается улыбка – самая сладкая вещь на свете, как сахар, что плавится в медном котелке. Девочка вновь чувствует, что краснеет, и необъяснимо хочется простить Питера, так же сильно, как мгновение назад хотелось его оттолкнуть.

– В готовке ничего сложного, – мягко, терпеливо уговаривает Питер. – Смотри, я покажу, как надо.

Он смотрит на неё из-под ресниц и подбадривает улыбкой. Вопреки всему девочке становится любопытно, и она подходит ближе. Когда её учила Кухарка, у них были чёткие правила, но в действиях Питера нет ни следа той научной точности, только чистый хаос. Он хватает листья пригоршнями и бросает в котелок не глядя. Она пробует распознать листья, чтобы подбодрить себя: дуб, рябина, ясень. Эти деревья привычны ей, но есть ещё листья, похожие на красный сандал и джамболан – эти она ни разу не видела вживую, но часами рассматривала с отцом на картинках из его книг. Все эти деревья не должны расти рядом.

Питер добавляет горсть крыжовника. Язык прилипает к нёбу. В его руке ещё и галька, гладко обкатанная и просоленная морем. Хочется возмутиться, но голос снова не слушается. Движения Питера завораживают. В животе бурчит, и она вспоминает, как давно не ела. Питер помешивает всё это палочкой, и от котла поднимается невозможно аппетитный аромат.

– Видишь? – Питер поблёскивает лукавым весёлым взглядом, будто кремень высекает искру: он приглашает её поспорить. – Ничего сложного, я же говорил.

– Но это же… – конец фразы повисает в воздухе. Вместо этого она кивает. В самом деле ведь пахнет вкусно. Если попробовать чуть-чуть, ничего не случится ведь?

– Подавай ужин, а потом поиграем все вместе.

Слова Питера не похожи на просьбу, хоть это и нечестно. Она ведь гостья, в отличие от остальных, а в гостях обычно не работают. Но она вновь кивает и подбирает стопку чашек рядом с костром. Проще не сопротивляться – так меньше болит голова.

Чашки – просто пустые кокосовые скорлупки, и это почему-то ужасно её смешит. Всё тут такое дурацкое. Она не может удержаться от смеха, пока зачёрпывает из котла варево и передаёт чашки мальчишкам.

– Видишь, как весело! – Питер смеётся вместе с ней, радостно и невесомо, как будто листик задевает по щеке. Дрожь пробирает.

Когда она отдаёт последнюю чашку мальчику, тот грустно смотрит на неё. На щеке у него, под левым глазом – вспухший синяк. Но она не успевает спросить, что случилось: Питер шумно прихлёбывает, залпом выпивает свою чашку и вытирает губы.

– Давайте доедайте. А пока мы едим, Венди расскажет нам сказку.

– Я не знаю никаких сказок.

– Это твоя обязанность, – заявляет Питер. – Все матери знают сказки. Иначе зачем они нужны?


И снова в его глазах мелькает угроза. Девочка сглатывает комок в горле и опускает взгляд.

– Можно я хотя бы суп свой попробую сначала? Он так вкусно пахнет. – Она пытается делать вид, что соглашается с Питером. Может, когда она поест, он уже и забудет про сказки.

Она оглядывается на остальных. Мальчишки едят: некоторые с аппетитом, некоторые будто испуганы. Она растерянно смотрит в свою чашку. Суп выглядит точно как тот «как бы черепаховый» суп, который готовит Кухарка, вот только сделан он из листьев и воды и заправлен грязью. Она видела, как Питер бросал всё это в горшок, но почему-то не может удержать картинку в голове. Как будто существуют две правды, и одна закрывает другую, как луна при затмении.

В животе снова урчит. Она подносит чашку ко рту и осторожно пробует. Удивительно, но суп тёплый и густой. Может, в этом фокус: верить, что суп – это на самом деле суп, и не давать себе времени засомневаться.

Она только собирается отпить ещё, как Питер придерживает её за руку, не давая поднять чашку. Взгляд, устремлённый на её лицо, пронзительный и настойчивый – похоже на зверька, например, на лиса, который выглядывает из зарослей. Он сам не отбрасывает тень, но тени от листьев делят его лицо на тёмные и светлые пятна. Внезапно кажется, что эти пятна можно убрать с его лица, и под ними откроется что-то ужасное.

– Потом поешь. Сейчас ты должна рассказать сказку. Так будет правильно, – мягко настаивает Питер. В его голосе – расслабляющее гудение, как будто на флейте играют, но слишком тихо, чтобы толком расслышать. Но она чувствует этот звук, который отдаётся где-то в грудине. Будто ветер играет в камышах и танцует в кронах деревьев. Из-за этого хочется соглашаться со всем, что он скажет, хоть и непонятно почему.

Может быть, получится припомнить одну из маминых историй про Швейку и Белого Воробья. Что случится от одной истории? Девочка вздыхает, прикидывая, как начать, но все сказки, которые она слушала годами, вылетели из головы. Она помнит, что Белый Воробей постоянно дурачит остальных – от императоров и королей до мальчишек с конюшни и других птичек, которым он прикидывается другом. Но помимо этого на ум не приходит никаких подробностей – ни приключений, ни шуток, вообще ничего.

Вместо Воробья она вспоминает Ловкую Швейку. Может, про неё рассказать? Порой Швейка – подруга Белого Воробья, которая помогает ему во всех играх и шалостях, но в других сказках Швейка пытается помешать Воробью. Или всё наоборот?

– Ну… – она медлит. От одной мысли о сказках хочется спать – на ум приходит, как мама подтыкает одеяло, укладывая её спать, и теперь хочется прилечь. Она зевает так, что челюсть щёлкает. Питер трясёт её за плечо – она резко выпрямляется.

– Давным-давно… – подсказывает он.

– Давным-давно, – послушно повторяет она, хотя язык едва ворочается, – жил один Воробей, который мечтал побывать в королевском дворце. Так что он попросил Швейку сшить костюм из всех перьев, которые только можно найти. Воробей больше не мог летать, поэтому Швейка помогла ему смастерить воздушного змея.

Она замолкает, трясёт головой. Истории перепутались. Всё это случилось в двух разных сказках. Хочется зарыться в одеяла и послушать, как мама расскажет эту историю правильно. И чтобы за окном шёл дождь и гром гремел время от времени, придавая рассказу остроты. Всё злое и страшное, вроде грозы, останется снаружи, а они с мамой будут в безопасности внутри.

Когда она была совсем маленькой, некоторые истории про Белого Воробья её пугали. Она никак не могла понять, почему его зовут Воробьём, если он ведёт себя как самые разные птицы. Иногда он был яростным, как ястреб, а иногда горделиво расхаживал вокруг, как павлин. А в другие минуты становился маленьким и беззащитным, как голубь, и тогда казалось, что ему ужасно грустно. Он постоянно менялся, было невозможно понять, кто он такой, и в любую минуту могло оказаться, что он врёт – и всё это пугало её больше всего. Питер, стоящий рядом, нетерпеливо притопывает.

– Ты неправильно рассказываешь, – раздражённо заявляет он.

Плечи опускаются сами собой – она забывает наставления Кухарки и сжимается. Как же можно было всё так перепутать? Но есть ведь и другие истории, да? Те, в которых Белый Воробей очень милый, где он самый добрый, самый вежливый в мире.

Она почти видит перед собой мамино лицо, на котором сияют восторг и печаль, будто сердце рвётся от огромного счастья и огромной тоски – она изображает, как Умная Швейка несла в ладонях Белого Воробья, вытащив его из зарослей терновника. Это рассказ про то, как Швейка спасла жизнь Воробья – так они встретились и подружились. Счастливая история. Может, Питеру такая понравится больше.

– Давай же. – Питер снова топает, надувает щёки и шумно выдыхает.

Она сама злится в ответ на его нетерпение. Почему он решил, что знает её истории лучше, чем она сама? Откуда ему вообще знать, как правильно? Она расправляет плечи, прочищает горло и пробует ещё раз. Даже если она снова всё перепутает, в одном она уверена: сейчас у неё нет никакого настроения рассказывать сказку про доброго и милого Воробья.

– Воробей пошёл на ярмарку, где остальные птицы продавали домашние пироги или самодельные деревянные игрушки. – Голос становится увереннее и громче. – Он перепачкался в золе, чтобы его было невозможно узнать, и пришёл украсть по пёрышку у каждой птички на ярмарке – так он стал бы самой красивой, могучей и быстрой птицей из всех.

Мальчишки вокруг опустили чашки, слушая внимательно и с интересом. Только Питеру будто всё не по нраву. Он хмурится, брови нависают над странными глазами.

Она вроде бы помнит следующую часть – ту, где Швейка тоже маскируется и пробирается на ярмарку, чтобы рассказать птичкам про замысел Белого Воробья. Они обращают его план против него самого, так что когда он добирается до края ярмарки, оказывается, что это у него самого повыдёргивали все перья. Он так нелепо выглядит, что никак не может пойти в таком виде в королевский дворец, так что он убегает и прячется на острове посреди океана, пока перья вновь не отрастают.

Вот только не получается припомнить, как именно вышло обхитрить Белого Воробья, хотя истории, где Швейка побеждает, всегда нравились ей больше всего. Они кажутся очень важными, как будто мама старается чему-то научить её и верит, что дочь достаточно сообразительна, чтобы разобраться, что к чему. Ей и хочется схватывать всё на лету, как Швейка, но прямо сейчас она чувствует себя совсем глупенькой. Особенно когда Питер вот так смотрит, прищурившись и остро сверкая глазами.

– Мне не нравится эта история. Скучно. – Он вскакивает на ноги. – Лучше в игру поиграем.

Слова больно задевают. Мамины истории не скучные, это самые чудесные истории на свете! Она намерена возразить, но что-то в выражении лица Питера заставляет остановиться. Похоже на мамино лицо, когда оно мрачнеет, будто закрытое грозовыми тучами, только ещё хуже. В его глазах читается, что он может причинить боль, но это желание ещё глубоко спрятано.

Она высматривает у костра мальчишку с синяком на щеке, подозревая, как появился этот синяк, и снова пугаясь. Питер определённо из тех, кто станет вымещать злобу на других – как зверь, загнанный в угол, но всё ещё вооружённый зубами и когтями.

– Я хочу дослушать, – влезает младший мальчик, тот, который жевал край своей рубашки и прятался за Питером.

Он смотрит просто и открыто, переводя сверкающие надеждой глаза с Венди на Питера. Тот разворачивается, но мальчишка, который назвался Артуром, успевает первым: он шлёпает малыша так, что он валится с бревна, на которое сел, чтобы поужинать.

Питер кивает с одобрением. Артур гордо выпрямляется, хотя упавший мальчик пытается не заплакать. Он такой несчастный, но видно, как ему не хочется реветь перед остальными. Можно представить, что с ним сделают, если он посмеет заплакать. Она хочет подойти к нему, утешить, но Питер звонко хлопает в ладоши, привлекая внимание.

– Все вставайте! Хватит рассиживаться. Пора играть.

Он по-совиному поворачивает голову, чтобы посмотреть на нее. Мальчики поднимаются, даже тот малыш, которого толкнул Артур. Они толпятся вокруг, все на взводе – в лагерь будто молния ударила, и зовут эту молнию Питер. Только она одна осталась сидеть. Она смотрит на Питера, но тот больше не злится – теперь он разочарован, будто она смертельно обидела его.

Он задумчиво хмурится, и это противоположность той ласковой улыбке, которую он дарил ей раньше. Дышать нечем, горло перехватывает. На языке солоно, а обида возвращается и грозит накрыть с головой. Что ему от неё нужно, почему каждый раз его ожидания меняются? Почему она забыла мамины истории? А если она больше никогда не увидит маму? Если не будет никаких рассказов и она каждый день будет забывать всё больше и больше? А что, если когда-нибудь она поймёт, что не может вспомнить маму – не только рассказы, а вообще всё, как сейчас не может вспомнить собственное имя?

Она внутренне обещает, что будет рассказывать мамины сказки самой себе каждую ночь, пока не вернётся домой, – все, что сможет вспомнить. Питер не отнимет у неё эти сказки, а вместе с ними – и маму. Она пытается встать и задевает ногой позабытую чашку с супом. Подбирает её, наклоняет, выпивает залпом и морщится.

Суп остыл, а ещё хуже – что что-то застряло и царапается в горле. Она кашляет, согнувшись пополам, и подносит руку ко рту. Ещё один мощный приступ кашля – и в ладонь падает крошечный камешек. Она оцепенело смотрит на него, глаза жжёт от слёз. Питер подлетает и стучит её по спине. Она быстро сжимает пальцы, чтобы спрятать камешек, и скашивает глаза на Питера. Так он выглядит намного выше, отсветы от костра врезаются в лицо и меняют его форму.

Она мигает. Тени и отсветы. Когда стемнело? Она не помнит, чтобы солнце садилось.

– Ну хорошо, – говорит он. – Пошли, Венди. Пора играть.

Ни злости, ни досады. Он разворачивается на каблуках и скачет прочь в порыве чистой радости.

– Я не Венди, я… – но имя застревает и царапается в горле, как тот камешек, и она снова заходится в кашле.