Дорога в Китеж
Часть 61 из 65 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
«И всё? Так просто?» – не верил своим глазам Вика.
С точки зрения законов Российской империи всё было совершенно легитимно. Высочайший манифест потому и называется высочайшим, что исходит лично от государя. Лорис со всеми своими министрами, Государственным Советом и Сенатом ничего тут поделать не смогут.
– Скажу вам, как Моисей Иисусу Навину: «Мужайся и крепися, не бойся, не ужасайся, не устрашайся от лица их», – проникновенно обратился к царю обер-прокурор. – Завтра же утром министры будут у вас. Не для того, чтобы протестовать. Манифест уже подписан, царская воля высказана. Они примчатся угрожать своей отставкой, ибо при новом политическом курсе господам либералам в правительстве делать нечего. Не вступайте с ними в объяснения. Просто подпишите их прошения. Найдем других людей, истинно русских. Ваших преданных слуг. Ах, государь! После долгой либеральной зимы наконец наступит весна! – Голос снова сделался звонок, взор мечтательно устремился вдаль. – Россия укрепится, ободрится, успокоится! И вы перестанете тревожиться за будущее ваших детей и внуков. Призрак Террора и революции навсегда растает!
Великий ум, великий, с благоговением думал Виктор Аполлонович. Сначала запугал, потом потомил одиночеством, а в конце бросил спасательный круг, да нарисовал на небе сияющую радугу.
* * *
Больше в Гатчине действительному статскому советнику делать было нечего. Константин Петрович разрешил помощнику ехать домой и сюда больше не возвращаться.
– Теперь вы тут не нужны. С государем буду находиться я. Здесь и переночую, чтобы завтра быть при его величестве, когда нагрянут Лорис и прочие. Затем, в пять часов пополудни, извольте явиться ко мне в Синод. А до того времени отдохните. Его величеству я скажу, что ваша служба здесь окончена.
Уговаривать Воронина не пришлось. Из тоскливого гатчинского заточения он вырвался с радостью.
Ехал в поезде – предвкушал, как проведет ночь в своей постели, с любимой женой. Завтра можно выспаться, неторопливо позавтракать вдвоем и со вкусом обсудить планы на лучезарное будущее.
Но жена встретила его с заплаканным лицом, ошарашила ужасной вестью.
Умер Эжен Воронцов. От разрыва сердца. Почему-то за городом, в Парголове. Тело не сразу опознали, несколько дней оно пролежало в мертвецкой. Корнелия Львовна только что была в лечебнице, у сестры, но та ничего не поняла. Может быть, и к лучшему.
– Она будто вернулась в раннее детство, – всхлипывая, рассказывала Корнелия. – Рисует, вышивает, напевает какие-то позабытые песенки. Бедная, бедная…
У Виктора Аполлоновича на глазах тоже выступили слезы. Ах Эжен, Эжен, как несправедливо обошлась судьба с этим человеком, пускай заблуждавшимся, но имевшим прекрасную душу! И какой большой кусок собственной жизни теперь отрезан…
Вместо того чтоб праздновать победу, сидели вдвоем, горевали.
Но каждому дню свой цвет и своя забота.
Следующий день был светел.
Обер-прокурор встретил помощника превосходными новостями. Вся либеральная клика во главе с Лорисом подала в отставку – и государь не дрогнул. Министру юстиции и министру просвещения приказано пока остаться – именно приказано и именно пока. По поводу новых назначений государь ждет рекомендаций Константина Петровича. Одним словом, произошел окончательный крах российского либерализма.
– Вот чем сильно самодержавное правление, – сиял Победоносцев. – Все главные решения принимаются без споров и раздоров, единой волей. Никакой схизофрении, это не русская болезнь. Паранойя – да, весьма у нас возможна, – пошутил он, – но не расщепление рассудка.
Виктор Аполлонович получил от начальника новое задание, и опять большой важности.
Органы государственной охраны с уходом министра не должны были остаться без контроля. На ключевой пост директора полицейского департамента временно назначен прокурор столичной судебной палаты Плеве – вроде бы толковый, но ему благоволил Лорис, а это подозрительно. На столь ответственной должности нелояльный человек неприемлем. Виктор Аполлонович должен к этому Плеве присмотреться и дать свое заключение: утверждать его директором или поискать другого.
– Я Робеспьер, а вы мой надежный Сен-Жюст, комиссар Конвента, – засмеялся Победоносцев, который сегодня просто сыпал шутками. – Если понадобится, бестрепетно отправляйте врагов народа на гильотину.
В ведомстве, которое Виктор Аполлонович по праву считал вторым домом, его примерно так и встретили – как полномочного комиссара новой, еще не вполне понятной, но грозной власти. Даже во времена, когда Воронин состоял помощником Лориса, чины министерства внутренних дел и полицейского департамента не выказывали такой почтительности.
Директор Плеве произвел хорошее впечатление своей твердостью и чувством достоинства.
– Если страна пойдет курсом, заявленным в Манифесте, моя работа сильно упростится, поэтому заверьте уважаемого Константина Петровича, что я его полный сторонник, – в первую же минуту заявил новый руководитель государственной полиции. – И говорю я это не для того, чтобы понравиться. У вас будет время убедиться, что я служу не лицам, а делу.
Сразу было видно умного человека – нашел те самые слова, которые Воронину не могли не понравиться.
– Долго я вам докучать не буду, – сказал действительный статский советник. – Лишь доведу до конца одно дело.
Ему выделили прежний кабинет, где Виктор Аполлонович расположился с сыном Костей, которому было полезно поучаствовать в живой работе перед будущей службой в Департаменте.
Вызвали старшего филера Водянова – всё это время, целый месяц, он должен был продолжать поиски таинственного Толстяка.
Трофиму Игнатовичу было что рассказать.
Кудесник сыска две недели шерстил столичных извозчиков и нашел-таки ваньку, который двадцать восьмого февраля возил в закладбищенскую слободу главаря террористов. Тот сел в сани на углу Английского проспекта и Офицерской, а по возвращении сошел на Витебской, то есть неподалеку от места посадки. Резонно было предположить, что где-то там он и проживает.
Еще несколько дней Водяной обходил дворников по всей Коломне и установил адрес, а также определил личность.
– На месте он или сбежал? – вскинулся Воронин.
– На месте.
– Почему не взяли?
– Зачем это? – снисходительно поглядел на дилетанта Водянов. – Ну взяли бы мы его, а он, как все они, молчок. Публика сами знаете какая. Кремни. Нет, сначала надо было, чтоб он нас за собой поводил, всю свою паутину обнаружил.
– И что же? Нашли еще кого-нибудь? Тех двоих, что связаны с цареубийцей, мужа и жену Ивановых?
Агент вздохнул.
– С этим вышла оказия. На явку-то Толстяк моих людей вывел. К даче одной, в Парголово. Установили скрытное наблюдение. Присылают мне донесение: как де быть? Иванова присутствует, а ее сообщника вроде нету. Брать или ждать, чтоб Толстяк вывел и на него? Я решил, что спокойней арестовать. Наутро взял команду, поехали. Как положено, заняли позицию, ждем момента. Динамитчицу ведь дома брать опасно. Лучше, когда выйдет куда-нибудь, а то сама подорвется и людей погубит, такое бывало. Тем более там подобраться трудно было. Место голое.
– Ну? – нетерпеливо спросил Воронин. – Вы говорите «вышла оказия»?
– Да, – закручинился филер. – Унюхала она что-то. Не успели взять. Подорвалась. Вчистую, на мелкие куски. Не из чего личность устанавливать. Там еще одна интересная штука поманила было, да… – Он досадливо крякнул. – Когда фигурантка устроила фейерверк, там мимо шел некий человек. Помер он при взрыве, от контузии что ли, или с перепугу, ляд его знает. В кармане у него конверт с адресом, с именем. «Графу Евгению Николаевичу Воронцову».
– Что? – ахнул Вика, вспомнив рассказ жены. – Это был Воронцов?
Водяной кивнул.
– Вот и я было так же обрадовался. Эге, думаю, а не на интересную дачу ли он направлялся? Вот будет штука, если председатель судейского съезда с цареубийцами связан! Интересный поворот!.. – Сокрушенно покачал головой. – Несколько дней рыли, труп держали в морге. Ничего. Черт ведает, что Воронцов в Парголове делал. Похоже, оказался там случайно. Сердце больное, вот и окочурился. Только время зря потратили. Правда, Воронцов знался с Толстяком, но это ничего не дает. Толстяк с половиной города знакомствовал.
– Да? – встряхнулся Воронин. – Кто же он?
– Знаменитый журналист. Двойную жизнь вел, сволочь. Прикидывался, что за нас, а сам двурушничал. Фамилия его Питовранов-Оборотень, слышали наверно. Что с вами, сударь? – испуганно повернулся он к Воронину-младшему.
Костя, во время разговора сидевший тихо и делавший записи, вскочил, загремев стулом. У Вики потемнело в глазах.
– Не может быть!
– Установлено железно. Питовранов и с предателем Клеточниковым, который арестованный, знакомство водил, – назвал филер фамилию полицейского чиновника, уличенного в связях с террористами.
Виктор Аполлонович подпер голову руками. Ах жизнь, жизнь, что же ты творишь? Вчера отняла одного друга, сегодня второго. Первый умер, второй хуже, чем умер – оказался нелюдью. В самом деле оборотень.
Ах, ну конечно! Задним числом стало ясно, почему Мишель два года назад столь внезапно перекрасился, переменил свои взгляды. Связался с террористами, ушел в конспирацию. Естественная деградация оппозиционера…
– Где Питовранов? – хмуро спросил Вика. – Взяли?
– С этим тоже закавыка. – Агент виновато потупился. – На улице брать его не хотели. Больно скандально, фигура-то известная. По шапке бы от начальства не получить. Решили на квартире. Зашли туда с отмычечкой, когда Толстяка дома не было. Поискали, нет ли где динамита, после Парголова-то. Сели в засаде. Вчера это было…
– Да рассказывайте скорей! – нервно потребовал Воронин.
– Подъезжает он на извозчике, подходит к двери, уже ключ достал. Потом вдруг повернулся, окликнул извозчика. Вскочил, кричит: «Гони! Гони!». И умчал. Догадался каким-то манером. Пока мы выбегали, след простыл…
– Извозчика ищете? – спросил действительный статский советник, уже зная водяновский modus operandi.
– Что его искать? Когда коляска подъехала, я номер посмотрел – бляха 989. Беда в том, что он, собака, на биржу только поздно ночью вернулся. Говорит, седок сошел у Николаевского вокзала. Я опросил кассиров, пришлось по квартирам ездить, ночью с постели поднимать. Один вспомнил. Толстяк взял билет до Москвы на вечерний поезд.
– Телеграмму в московское Охранное дали?
– Само собой. Московские утром на вокзале поезд встретили. Вагон, место известны. Никого. Сошел где-то дорогой. Ищи теперь свищи. Говорю же – виноват я, ваше превосходительство. Кругом оконфузился.
Агент повесил голову.
– Собирайте арестную команду, – медленно произнес Воронин, щурясь на свет лампы. – Я, кажется, знаю, где найти главаря «Народной воли». Мы выезжаем ближайшим поездом.
– Куда, ваше превосходительство?
– В Бологое.
Ни о чем больше не спрашивая, Водянов поклонился и вышел.
– Ты думаешь, что Михаил Гаврилович у Адриана Дмитриевича? – спросил сын. Он знал, что в Бологом временно поселился Ларцев.
– Почти наверняка. Мишелю… – Вика поморщился. Называть преступника по-приятельски было противоестественно. – Адриан не станет задавать лишних вопросов и, конечно, поможет с бегством. Он это умеет. Он всё умеет.
– Но зачем тебе ехать самому? Ведь это… тяжело и неприятно – арестовывать старого друга? Водянов отлично управится сам.
На душе у Виктора Аполлоновича было тяжело, в голове мутно, но настал момент преподать сыну очень важный урок. На всю жизнь.
– Есть две причины. Первая – нужно защитить друга от опасности. Я имею в виду Адриана Дмитриевича. Сколько я его знаю, он не отдаст Питовранова без борьбы. И погибнет, потому что агент Водянов не потерпит сопротивления. Вторая причина – я хочу посмотреть предателю в глаза и сказать ему, что он предатель.
Костя тихо спросил:
– Разве нельзя то же отнести и к тебе, папа? Я уже не ребенок. Я многое знаю. И много об этом думал. Ты был с графом Шуваловым – и оставил его. Ты был с графом Толстым – и предал его, перейдя к Лорис-Меликову. А потом предал и Лорис-Меликова, перейдя к обер-прокурору Победоносцеву.
С точки зрения законов Российской империи всё было совершенно легитимно. Высочайший манифест потому и называется высочайшим, что исходит лично от государя. Лорис со всеми своими министрами, Государственным Советом и Сенатом ничего тут поделать не смогут.
– Скажу вам, как Моисей Иисусу Навину: «Мужайся и крепися, не бойся, не ужасайся, не устрашайся от лица их», – проникновенно обратился к царю обер-прокурор. – Завтра же утром министры будут у вас. Не для того, чтобы протестовать. Манифест уже подписан, царская воля высказана. Они примчатся угрожать своей отставкой, ибо при новом политическом курсе господам либералам в правительстве делать нечего. Не вступайте с ними в объяснения. Просто подпишите их прошения. Найдем других людей, истинно русских. Ваших преданных слуг. Ах, государь! После долгой либеральной зимы наконец наступит весна! – Голос снова сделался звонок, взор мечтательно устремился вдаль. – Россия укрепится, ободрится, успокоится! И вы перестанете тревожиться за будущее ваших детей и внуков. Призрак Террора и революции навсегда растает!
Великий ум, великий, с благоговением думал Виктор Аполлонович. Сначала запугал, потом потомил одиночеством, а в конце бросил спасательный круг, да нарисовал на небе сияющую радугу.
* * *
Больше в Гатчине действительному статскому советнику делать было нечего. Константин Петрович разрешил помощнику ехать домой и сюда больше не возвращаться.
– Теперь вы тут не нужны. С государем буду находиться я. Здесь и переночую, чтобы завтра быть при его величестве, когда нагрянут Лорис и прочие. Затем, в пять часов пополудни, извольте явиться ко мне в Синод. А до того времени отдохните. Его величеству я скажу, что ваша служба здесь окончена.
Уговаривать Воронина не пришлось. Из тоскливого гатчинского заточения он вырвался с радостью.
Ехал в поезде – предвкушал, как проведет ночь в своей постели, с любимой женой. Завтра можно выспаться, неторопливо позавтракать вдвоем и со вкусом обсудить планы на лучезарное будущее.
Но жена встретила его с заплаканным лицом, ошарашила ужасной вестью.
Умер Эжен Воронцов. От разрыва сердца. Почему-то за городом, в Парголове. Тело не сразу опознали, несколько дней оно пролежало в мертвецкой. Корнелия Львовна только что была в лечебнице, у сестры, но та ничего не поняла. Может быть, и к лучшему.
– Она будто вернулась в раннее детство, – всхлипывая, рассказывала Корнелия. – Рисует, вышивает, напевает какие-то позабытые песенки. Бедная, бедная…
У Виктора Аполлоновича на глазах тоже выступили слезы. Ах Эжен, Эжен, как несправедливо обошлась судьба с этим человеком, пускай заблуждавшимся, но имевшим прекрасную душу! И какой большой кусок собственной жизни теперь отрезан…
Вместо того чтоб праздновать победу, сидели вдвоем, горевали.
Но каждому дню свой цвет и своя забота.
Следующий день был светел.
Обер-прокурор встретил помощника превосходными новостями. Вся либеральная клика во главе с Лорисом подала в отставку – и государь не дрогнул. Министру юстиции и министру просвещения приказано пока остаться – именно приказано и именно пока. По поводу новых назначений государь ждет рекомендаций Константина Петровича. Одним словом, произошел окончательный крах российского либерализма.
– Вот чем сильно самодержавное правление, – сиял Победоносцев. – Все главные решения принимаются без споров и раздоров, единой волей. Никакой схизофрении, это не русская болезнь. Паранойя – да, весьма у нас возможна, – пошутил он, – но не расщепление рассудка.
Виктор Аполлонович получил от начальника новое задание, и опять большой важности.
Органы государственной охраны с уходом министра не должны были остаться без контроля. На ключевой пост директора полицейского департамента временно назначен прокурор столичной судебной палаты Плеве – вроде бы толковый, но ему благоволил Лорис, а это подозрительно. На столь ответственной должности нелояльный человек неприемлем. Виктор Аполлонович должен к этому Плеве присмотреться и дать свое заключение: утверждать его директором или поискать другого.
– Я Робеспьер, а вы мой надежный Сен-Жюст, комиссар Конвента, – засмеялся Победоносцев, который сегодня просто сыпал шутками. – Если понадобится, бестрепетно отправляйте врагов народа на гильотину.
В ведомстве, которое Виктор Аполлонович по праву считал вторым домом, его примерно так и встретили – как полномочного комиссара новой, еще не вполне понятной, но грозной власти. Даже во времена, когда Воронин состоял помощником Лориса, чины министерства внутренних дел и полицейского департамента не выказывали такой почтительности.
Директор Плеве произвел хорошее впечатление своей твердостью и чувством достоинства.
– Если страна пойдет курсом, заявленным в Манифесте, моя работа сильно упростится, поэтому заверьте уважаемого Константина Петровича, что я его полный сторонник, – в первую же минуту заявил новый руководитель государственной полиции. – И говорю я это не для того, чтобы понравиться. У вас будет время убедиться, что я служу не лицам, а делу.
Сразу было видно умного человека – нашел те самые слова, которые Воронину не могли не понравиться.
– Долго я вам докучать не буду, – сказал действительный статский советник. – Лишь доведу до конца одно дело.
Ему выделили прежний кабинет, где Виктор Аполлонович расположился с сыном Костей, которому было полезно поучаствовать в живой работе перед будущей службой в Департаменте.
Вызвали старшего филера Водянова – всё это время, целый месяц, он должен был продолжать поиски таинственного Толстяка.
Трофиму Игнатовичу было что рассказать.
Кудесник сыска две недели шерстил столичных извозчиков и нашел-таки ваньку, который двадцать восьмого февраля возил в закладбищенскую слободу главаря террористов. Тот сел в сани на углу Английского проспекта и Офицерской, а по возвращении сошел на Витебской, то есть неподалеку от места посадки. Резонно было предположить, что где-то там он и проживает.
Еще несколько дней Водяной обходил дворников по всей Коломне и установил адрес, а также определил личность.
– На месте он или сбежал? – вскинулся Воронин.
– На месте.
– Почему не взяли?
– Зачем это? – снисходительно поглядел на дилетанта Водянов. – Ну взяли бы мы его, а он, как все они, молчок. Публика сами знаете какая. Кремни. Нет, сначала надо было, чтоб он нас за собой поводил, всю свою паутину обнаружил.
– И что же? Нашли еще кого-нибудь? Тех двоих, что связаны с цареубийцей, мужа и жену Ивановых?
Агент вздохнул.
– С этим вышла оказия. На явку-то Толстяк моих людей вывел. К даче одной, в Парголово. Установили скрытное наблюдение. Присылают мне донесение: как де быть? Иванова присутствует, а ее сообщника вроде нету. Брать или ждать, чтоб Толстяк вывел и на него? Я решил, что спокойней арестовать. Наутро взял команду, поехали. Как положено, заняли позицию, ждем момента. Динамитчицу ведь дома брать опасно. Лучше, когда выйдет куда-нибудь, а то сама подорвется и людей погубит, такое бывало. Тем более там подобраться трудно было. Место голое.
– Ну? – нетерпеливо спросил Воронин. – Вы говорите «вышла оказия»?
– Да, – закручинился филер. – Унюхала она что-то. Не успели взять. Подорвалась. Вчистую, на мелкие куски. Не из чего личность устанавливать. Там еще одна интересная штука поманила было, да… – Он досадливо крякнул. – Когда фигурантка устроила фейерверк, там мимо шел некий человек. Помер он при взрыве, от контузии что ли, или с перепугу, ляд его знает. В кармане у него конверт с адресом, с именем. «Графу Евгению Николаевичу Воронцову».
– Что? – ахнул Вика, вспомнив рассказ жены. – Это был Воронцов?
Водяной кивнул.
– Вот и я было так же обрадовался. Эге, думаю, а не на интересную дачу ли он направлялся? Вот будет штука, если председатель судейского съезда с цареубийцами связан! Интересный поворот!.. – Сокрушенно покачал головой. – Несколько дней рыли, труп держали в морге. Ничего. Черт ведает, что Воронцов в Парголове делал. Похоже, оказался там случайно. Сердце больное, вот и окочурился. Только время зря потратили. Правда, Воронцов знался с Толстяком, но это ничего не дает. Толстяк с половиной города знакомствовал.
– Да? – встряхнулся Воронин. – Кто же он?
– Знаменитый журналист. Двойную жизнь вел, сволочь. Прикидывался, что за нас, а сам двурушничал. Фамилия его Питовранов-Оборотень, слышали наверно. Что с вами, сударь? – испуганно повернулся он к Воронину-младшему.
Костя, во время разговора сидевший тихо и делавший записи, вскочил, загремев стулом. У Вики потемнело в глазах.
– Не может быть!
– Установлено железно. Питовранов и с предателем Клеточниковым, который арестованный, знакомство водил, – назвал филер фамилию полицейского чиновника, уличенного в связях с террористами.
Виктор Аполлонович подпер голову руками. Ах жизнь, жизнь, что же ты творишь? Вчера отняла одного друга, сегодня второго. Первый умер, второй хуже, чем умер – оказался нелюдью. В самом деле оборотень.
Ах, ну конечно! Задним числом стало ясно, почему Мишель два года назад столь внезапно перекрасился, переменил свои взгляды. Связался с террористами, ушел в конспирацию. Естественная деградация оппозиционера…
– Где Питовранов? – хмуро спросил Вика. – Взяли?
– С этим тоже закавыка. – Агент виновато потупился. – На улице брать его не хотели. Больно скандально, фигура-то известная. По шапке бы от начальства не получить. Решили на квартире. Зашли туда с отмычечкой, когда Толстяка дома не было. Поискали, нет ли где динамита, после Парголова-то. Сели в засаде. Вчера это было…
– Да рассказывайте скорей! – нервно потребовал Воронин.
– Подъезжает он на извозчике, подходит к двери, уже ключ достал. Потом вдруг повернулся, окликнул извозчика. Вскочил, кричит: «Гони! Гони!». И умчал. Догадался каким-то манером. Пока мы выбегали, след простыл…
– Извозчика ищете? – спросил действительный статский советник, уже зная водяновский modus operandi.
– Что его искать? Когда коляска подъехала, я номер посмотрел – бляха 989. Беда в том, что он, собака, на биржу только поздно ночью вернулся. Говорит, седок сошел у Николаевского вокзала. Я опросил кассиров, пришлось по квартирам ездить, ночью с постели поднимать. Один вспомнил. Толстяк взял билет до Москвы на вечерний поезд.
– Телеграмму в московское Охранное дали?
– Само собой. Московские утром на вокзале поезд встретили. Вагон, место известны. Никого. Сошел где-то дорогой. Ищи теперь свищи. Говорю же – виноват я, ваше превосходительство. Кругом оконфузился.
Агент повесил голову.
– Собирайте арестную команду, – медленно произнес Воронин, щурясь на свет лампы. – Я, кажется, знаю, где найти главаря «Народной воли». Мы выезжаем ближайшим поездом.
– Куда, ваше превосходительство?
– В Бологое.
Ни о чем больше не спрашивая, Водянов поклонился и вышел.
– Ты думаешь, что Михаил Гаврилович у Адриана Дмитриевича? – спросил сын. Он знал, что в Бологом временно поселился Ларцев.
– Почти наверняка. Мишелю… – Вика поморщился. Называть преступника по-приятельски было противоестественно. – Адриан не станет задавать лишних вопросов и, конечно, поможет с бегством. Он это умеет. Он всё умеет.
– Но зачем тебе ехать самому? Ведь это… тяжело и неприятно – арестовывать старого друга? Водянов отлично управится сам.
На душе у Виктора Аполлоновича было тяжело, в голове мутно, но настал момент преподать сыну очень важный урок. На всю жизнь.
– Есть две причины. Первая – нужно защитить друга от опасности. Я имею в виду Адриана Дмитриевича. Сколько я его знаю, он не отдаст Питовранова без борьбы. И погибнет, потому что агент Водянов не потерпит сопротивления. Вторая причина – я хочу посмотреть предателю в глаза и сказать ему, что он предатель.
Костя тихо спросил:
– Разве нельзя то же отнести и к тебе, папа? Я уже не ребенок. Я многое знаю. И много об этом думал. Ты был с графом Шуваловым – и оставил его. Ты был с графом Толстым – и предал его, перейдя к Лорис-Меликову. А потом предал и Лорис-Меликова, перейдя к обер-прокурору Победоносцеву.