Дорога в Китеж

* * *


В градоначальстве собрались гласные городской думы, редактора больших газет, благотворительные деятели, несколько почтенных профессоров и прославленных юристов – одним словом, цвет интеллектуального Петербурга. Все были взволнованы. Такое событие! И столь внезапно!

Думские деятели выглядели встревоженными. Их учреждение, занимавшееся лишь хозяйственными вопросами, должно было поблекнуть по сравнению с новой институцией, которая будет участвовать во всех сторонах петербургской жизни.

Ровно в семь часов в залу стремительной походкой вошел градоначальник – высокий, тощий генерал с острыми, как ятаганы, усами.

– Господа! – Обвел собравшихся огненным взглядом. Голос зычный, капитанский. – Повеление о выборах явилось для меня такой же внезапностью, как для вас. Получен приказ провести процедуру со всей возможной скоростью. И приказ этот будет выполнен. Выборы произойдут завтра же.

Все зашевелились, а некоторые даже приподнялись на стульях.

Отовсюду послышалось:

– Завтра?! Но это невозможно!

– Невозможно ослушаться государя! – рассек кулаком воздух бравый генерал. – Не знаю, как у вас, а у нас, моряков, приказы исполняются немедленно. И невозможного для нас не бывает. Выборы будут проведены по следующей диспозиции. – Он вынул из-за обшлага бумажку. – В десять ноль-ноль полицейские чины всех двухсот двадцати восьми околотков вверенной мне столицы начнут обход домов на своих участках. Всем домовладельцам и квартирантам, снимающим приличное жилье, будет задан вопрос: кого из обитателей данного района они желали бы видеть своим полномочным представителем. К шести часам пополудни собранные сведения поступят ко мне. Моя канцелярия произведет подсчет. Из двухсот двадцати восьми избранных фаворитов населения я отберу двадцать пять человек – самых достойных с моей, то есть государственной точки зрения. И к полуночи у Петербурга будет готовый выборной орган из самых лучших людей.

Генерал был очень горд своим планом.

– Позвольте, – растерянно сказал Воронцов, поднимаясь. – Но если окончательный подбор совета за администрацией, то это не вполне выборы. Разрешите нам, собравшимся, высказать свои соображения по предлагаемой процедуре.

– Это не просто выборы, а двойные выборы! – удивился Баранов. – Как говорят в водочном производстве, двойной очистки: сначала общество выбирает лучших, а потом администрация – лучших из лучших. Что же касается высказываний, то это после выборов, господа. Для того и Особое совещание при градоначальнике, чтобы высказываться. А сейчас что ж воду в ступе толочь? Приказ получен и будет исполнен.





…Наутро к Воронцову действительно явился помощник околоточного надзирателя с канцелярской книгой под мышкой. Бедняга выглядел совсем замотанным, он обошел уже несколько десятков домов. Пожаловался, что каждому обывателю приходится объяснять, какие такие выборы. Многие пугаются, не желают никого выдвигать, а положено.

– Которые совсем не в понятии, им подсказываем в порядке облегчения. Позаботилось начальство, иначе в срок нипочем бы не управились, – объяснял служивый.

– И кого же вы подсказываете в нашем околотке? – спросил Эжен. Он не очень хорошо знал, кто живет в соседних кварталах, и боялся упустить кого-то достойного.

– А вот, извольте. – Полицейский показал бумагу с печатью. – Велено подсказывать его сиятельство графа Воронцова Е.Н. Почти все соглашаются, с радостью. Знать, хороший человек.

– Это я – Воронцов Е.Н., – слабым голосом произнес Эжен.

«Без Лориса тут не обошлось, – подумал он. – И соглашаются люди не потому что я «хороший человек», а чтобы полиция оставила их в покое».

– Виноват, ваше сиятельство, я в околотке недавно! – вытянулся по струнке полицейский.



Уже на следующий день – через 48 часов после получения приказа – в просторном кабинете градоначальника созвали народных избранников.

Собрание сияло эполетами и звездами – примерно, как при торжественном императорском выходе. Многих Эжен знал в лицо. Люди всё были сановные: командир конной гвардии барон Фредерикс, бывший градоначальник Трепов, свитский генерал граф Дашков и прочие особы примерно того же ранга, притом самых что ни на есть правых взглядов. «Левые» кроме Евгения Николаевича были представлены только милейшим, но совершенно травоядным Гроссманом, председателем «Общества сердоболия».

Единомышленники сели рядом. Гроссман, ради торжественного дня вдевший в бутоньерку белую гвоздику и из-за этого похожий на жениха, шепнул:

– Ничего. Все равно это огромный шаг вперед.

Баранов произнес короткую, кипучую речь, в которой предложил назвать новый представительный орган «Советом двадцати пяти» – по подобию знаменитого учреждения, управлявшего Женевской республикой в прошлом столетии.

– «Республика»! Вы слышали, он сказал «республика»! – жарко прошептал в ухо Гроссман.

Сразу вслед за тем градоначальник пояснил, каких именно решений он ожидает от лучших людей города. Уже и резолюция подготовлена.

Во-первых, предлагалось учредить заставы на всех дорогах к столице, дабы воспрепятствовать проникновению подозрительных лиц. Во-вторых, обязать извозчиков вести запись всех поездок в особых журналах с предоставлением оных полиции по первому требованию. В-третьих, поручить дворникам докладывать в околоток о всех домашних собраниях в количестве более шести персон.

Резолюция тут же была поставлена на вотирование и принята 23 голосами «за» с одним «против» и одним воздержавшимся. Воздержался Гроссман, чтобы не омрачать старт общественного диалога расколом.

Потом все дисциплинированно выстроились расписываться под документом. Там внизу, под текстом, было напечатано «СОВЕТ ДВАДЦАТИ ПЯТИ» и оставлены пустые линейки. Воронцов был последний и приписал «категорически против». После этого приложил руку градоначальник – огромными буквами вывел внизу: «БАРАНОВ».

Именно, что «Совет двадцати пяти баранов», кисло подумал Эжен. И пообещал себе, что больше в этом балагане участвовать не станет.

Глумление над идеей выборов и гражданского представительства было ему оскорбительно.

Все усилия улучшить действительность, не разрушив ее, оказывались зряшными. Лбом эту стену не пробить. От этой мысли накатывала беспросветность, усугубляя и без того кромешный мрак души.






* * *


А назавтра жизнь пробилась сквозь черные тучи ярким солнечным лучом, и всё вокруг воссияло.

Евгений Николаевич получил письмо.



«Дорогой папа, тысячу раз прости меня. Знай, пожалуйста, что всё это время я думала о тебе, о маме, о бедном Викеше каждый день, и если не появлялась в вашей жизни, то лишь потому, что была уверена: так для вас лучше.

Но теперь ты остался совсем один, и мысль об этом мне невыносима. Я никогда не смогу вернуться к прежней жизни, я умерла для нее. Но я очень хочу увидеть тебя хотя бы еще один раз.

Приезжай. Пожалуйста, приезжай.

Твоя Ада».



И следовал загородный адрес.

Поезда уже не ходили, время было вечернее, а брать извозчика для столь дальней поездки вышло бы накладно. Евгений Николаевич сразу решил, что все свои наличные деньги, очень небольшие, отдаст дочери. Поэтому ночь он провел дома, радостно расхаживая по пустой квартире, а утром пошел пешком к открытию вокзала.

За окном мелькали славные пригородные станции, природа нежно зеленела и голубела, по почти пустому вагону третьего класса разгуливал веселый раннеапрельский сквозняк.

Сорок пять минут спустя Воронцов вышел в Парголово и огляделся, соображая, в какую сторону идти.

Кроме него с поезда сошла компания мужчин с кожаными сумками – должно быть, для пикника. День был воскресный. Деловитой походкой людей, которым не терпится налить, они направились к недальнему березняку. Чудаки, с улыбкой подумал Эжен. Если хочется выпить, зачем тащиться за город?

Ада писала, что нужно пройти березовую рощу, потом полем до озера и повернуть налево.

Путь был несложный, но под деревьями белели первые ландыши, и Воронцову пришло в голову нарвать букетик. Ада всегда любила эти цветы. Увидит, что у отца в руке ландыши – и сразу, без слов, поймет, что он пришел не с попреками.

Дом на берегу был виден издалека. Над трубой слегка клубился дым.

Очень волнуясь, Эжен убыстрил шаг.

Давешние попутчики расположились у самой воды, на лодочном причале, но еще не успели достать свои бутылки. Один, в котелке, рассматривал что-то в бинокль. Когда Воронцов проходил мимо, все к нему повернулись. Тот, что с биноклем, прищурил светлые, почти бесцветные глаза. Евгений Николаевич вежливо коснулся шляпы.

На крыльцо вышла Ада, она была в голубом платье. Взглянула на Эжена, но повела себя странно. Вдруг попятилась назад, к двери.

Сзади раздался топот ног.

Удивленно оглянувшись, Эжен увидел, что пикникующие бегут к дому. Впереди – тот, что в котелке, в руке у него что-то чернеет. Пистолет?

– В сторону! – крикнул человек с пистолетом. – С дороги!

Конец фразы был проглочен ужасающим грохотом. Волна воздуха сорвала с Евгения Николаевича шляпу. Ничего не понимая, он обернулся к дому и увидел вместо него странный дымный куст, очень большой. Из куста вверх взметнулось круглое черное облако и понеслось выше, выше. Эжен следил за черным шаром глазами, не в силах оторваться.

«Ада, подожди меня», – прошептал Евгений Николаевич, и облако охотно потянуло его за собой, в черноту. Вернуться назад было невозможно. Да и незачем.





Лавры и тернии





Двадцать первого апреля 1881 года в Гатчине проходило финальное обсуждение Манифеста о представительных комиссиях. Министры прибыли одним поездом и невеликое расстояние до дворца прошли пешком. Воронин видел из окна, как мимо памятника несчастному царю Павлу идет маленькая группа сановников, держащих в своих руках управление великой империей. Впереди, шеренгой: министр внутренних дел Лорис-Меликов, военный министр Милютин, министр юстиции Набоков, министр просвещения Николаи, министр финансов Абаза и новоназначенный министр государственных имуществ Игнатьев. Последний отнюдь не являлся либералом, но Вика знал от Лориса, что свою должность Игнатьев получил в обмен на обещание поддержки Манифеста. Позади раззолоченной великолепной шестерки понуро брел обер-прокурор, в черном, дурно сидящем сюртуке, похожий на облезлого ворона. Он единственный явился в партикулярном платье, заранее письменно за это извинившись. Написал государю, что измучен грудной жабой и тесный мундир будет ему тягостен.

Расстановка сил представлялась безнадежной. У Виктора Аполлоновича тоскливо сжалось сердце.

По своей секретарской должности он должен был присутствовать на роковом для России заседании. Тихой мышью сел в углу к маленькому столику, напряженный и собранный, раскрыл блокнот. Его задание было тезисно записывать все выступления на случай, если его величество потом не вспомнит, кто именно из участников высказал какое-нибудь важное соображение.

Атака лорисовской рати происходила по заранее рассчитанному плану, слаженно и дружно.

Сначала выступил сам Михаил Тариэлович. Он был не красноречив, зная, что царь не любит словесных красивостей, а деловито-лаконичен. Ограничился двумя аргументами в пользу реформы. Во-первых, общественное сознание, раз пробудившись, вновь не заснет – это историко-математический факт. Во-вторых, коли уж оно пробудилось, надобно вести его за собой, не позволять ему двигаться собственной волей. Учреждение совещательных комиссий при правительстве введет общественную активность в установленные и легко контролируемые пределы.

Потом поднялся Милютин, продолжил логическую цепочку. Он сосредоточился на том, что удерживать общество под контролем полицейскими методами невозможно, это лишь увеличивает недовольство и радикализирует молодежь, пополняя ряды революционеров. Случившаяся трагедия – прямое следствие репрессивного курса.