Дорога в Китеж

– Твоя зьди, – сказал китаец, ни о чем не спросив.

Евгений Николаевич отошел к стене, надвинул на лоб шляпу и поднял воротник. Вдруг представилось, что́ может случиться, если кто-то из опиоманов узнает председателя судейского съезда, человека в Петербурге известного. Или – еще хуже – если вдруг нагрянет полиция. Ладно собственная репутация, но каков выйдет подарок для катковской газетенки и для всей мракобесной клики. Скорей бы уж явился этот Вусинь.

Но тот заставил себя подождать, а когда наконец вышел – бокастый, неторопливый, щекастый, в черной шапочке и широченных штанах, – не поздоровался, не произнес ни единого слова, а просто уставился на графа.

Ужасно нервничая, Эжен сказал:

– Мне сообщил верный человек, что у вас можно купить снадобье под названием «Белый лотос»…

Хозяин вертепа пожевал толстые губы, осмотрел Воронцова с головы до ног. Произнес одно слово:

– Кто?

Евгений Николаевич назвал имя фармацевта, по секрету сообщившего ему о подпольном заведении. И протянул деньги:

– Цена мне известна. Вот, пятьдесят рублей.

– Сто, – сказал Вусинь.

– Как сто? Как сто? – заволновался Эжен. Столько у него с собой не было.

– Сто, – повторил толстяк и повернулся уйти.

– Погодите! Минуту…

Вынув из портмоне всё, что там было, Воронцов добавил еще и часы, подаренные коллегами на пятидесятилетие. Они, вероятно, стоили дорого, но это все равно. Снадобье необходимо было получить прямо сейчас, иначе предстоящая ночь будет пыткой.

Забрав деньги и часы, Вусинь ушел и опять очень долго отсутствовал.

Вынес склянку с мутной белесой жидкостью.

– Тли капля. Сетыле – много. Пять – калачун.

– Что? – не понял последнего слова граф.

Китаец провел большим пальцем себе по горлу.





Невообразимое





Александр Николаевич вошел в Малый Фельдмаршальский зал ровно в четверть седьмого, как было назначено. Увидел, что высокие белые двери, из которых должен появиться Сандрик, закрыты, и приподнял кустистую бровь. Стало быть, экипаж, везущий принца от вокзала, еще даже не выехал на набережную.

Подбежал бледный флигель-адъютант.

– Ваше величество, поезд задержался на одиннадцать минут. Только что прискакал нарочный. Прошу прощения, не успели предупредить. Карету гонят вскачь, но минут пять придется подождать.

В обычный день Александр Николаевич вспылил бы и сказал резкое, но сегодня он настроил себя на жертвенность, поэтому лишь укоризненно молвил:

– Я всегда требую точности и пунктуальности не из фанаберии. Не сахарный, могу и подождать. Но чего мы можем ждать от огромной России, если даже в царском дворце нет порядка?

Отвернулся от полковника, кажется, не верящего, что так легко отделался. Кивнул родственникам. На месте были все, кому надлежало, кроме Коко, который единственный иногда позволял себе опаздывать. Всегда был таков, с детства, за что покойный батюшка в педагогических целях ставил его под ружье, а однажды даже посадил на гауптвахту.

Зал только назывался «малым». Недавно в нем свободно разместилось каре лейб-гренадерской роты, двести двадцать богатырей. Нужно было проверить, как выглядит шеренга в новых летних мундирах, а день выдался морозный. Батюшка, тот на это не посмотрел бы, выстроил бы гвардейцев на плацу, но Александр Николаевич солдат жалел.

Двери наконец задвигались, бесшумно раскрылись на идеально смазанных петлях. Флигель-адъютант с облегчением шепнул:

– Поднимается.

– Да что вы говорите? – саркастически буркнул император.

Он чувствовал себя как перед встречей с дантистом. Предстояла весьма мучительная процедура. После торжественного обеда, во время которого все будут говорить не о том, о чем думают, конечно же, придется вести Сандрика к Мари, присутствовать при душераздирающей сцене. Императрица вернулась из Канн совсем плохая, не встает с постели, ее спальня переоборудована в больничную палату. Сандрик приехал повидаться с сестрой в последний раз – она сама об этом попросила.

«В который раз она устраивает «последнее прощание», в третий? – раздраженно подумал Александр Николаевич. – То с сыновьями, то с дочерьми. Теперь вот придумала вызвать из Германии брата. Вспомнила, как дружны мы с ним были, когда Сандрик служил в Петербурге. Еле дышит своими чахоточными легкими, а всё на что-то надеется!»






Мысль была жестокая, недостойная. Александру Николаевичу сделалось стыдно. Но ведь она сама, сама во всем виновата! Куда делась та очаровательная, непосредственная Мари, в которую он когда-то влюбился? Впервые увидел ее четырнадцатилетней девочкой, которая с любопытством выглядывала из-за спины взрослых родственников и обрывала с ветки виноград, уверенная, что на нее никто не смотрит. Она сама была, как налитая соком янтарная виноградина.

Но после того, как умер старший сын Коля, ее любимец, виноградина высохла, превратилась в сморщенный изюм. Невозможно жить с мумией. Чувствуешь себя похороненным в саркофаге. Всё слезы, молитвы, нюхательные соли. Долг жены императора – поддерживать супруга в его многотрудном служении, а не подрывать его силы демонстрацией материнского горя! Но разве кто-нибудь это понимает? Никто. Все только осуждают. За обедом сын Саша будет кидать тяжелые взгляды. А потом, после неизбежных рыданий у скорбного ложа еще предстоит тягостный тет-а-тет с Сандриком…

Раздался стук множества каблуков. В двери стремительно вошел шурин, всё такой же подтянутый, моложавый, красивый, разве что полысевший, но это лишь придавало лбу благородную высоту. Позади следовала свита.

Император приветливо улыбнулся, но увидел, что лицо принца холодно, и с тоскою подумал: как же вы все меня истерзали. Господи, случилось бы сейчас что-нибудь – землетрясение, гром небесный, пожар, что угодно, только бы избежать этой муки.

И Господь внял молению Своего помазанника, ниспослал и гром, и землетрясение, и пожар.

Едва царь повернулся лицом к раскрытым дверям Желтой столовой и гостеприимным жестом показал на накрытый стол, раздался грохот такой оглушительности, что на несколько секунд все и в самом деле оглохли. Александр не поверил глазам: впереди вздулся узорчатый паркет, прямо на серебро и фарфор стола беззвучно устремилась гигантская хрустальная люстра, но самого падения и разлета осколков царь уже не увидел, потому что всё погрузилось во тьму. Длилась она, однако, недолго. Там и сям взметнулись языки веселого пламени – желтые и голубые. Это пылал разлившийся из рожков газ.

Александра Николаевича ударил по эполету упавший с потолка кусок штукатурки. Из выбитых окон задуло холодным февральским ветром. В оцепеневшем мозгу мелькнула нелепая мысль: «В Зимнем дворце зима».





* * *


Дмитрий Андреевич стоял прямо под форточкой, хватая морозный воздух открытым ртом. Его сиятельство всю жизнь мучился астмой, которая особенно давала себя знать в конце дня, от усталости. Обер-прокурор никогда не уходил из присутствия ранее восьми-девяти часов вечера. Он жил службой. Другой жизни у графа Толстого не было.

– Кто там еще остался? – спросил он, потирая набрякшие подглазья.

– Епископ Пермский и архимандрит Печерский, – ответил Воронин.

Он разглядывал отражение лампы в стекле. Обер-прокурор никогда не смотрел собеседнику в глаза и терпеть не мог, когда пялятся на него.

По Литейному мимо нарышкинского дворца, где находился кабинет главы Священного Синода, катили сани с цветными лампиончиками, кареты с фонарями.

– Через десять минут запустить архимандрита Виталия. Иосаф пусть помаринуется, – сказал Толстой и хлебнул чаю из большой фарфоровой чашки.

Он всегда подолгу держал посетителей в приемной, даже иерархов. Причем высокопреосвященных еще дольше, чем преосвященных или преподобных. Чтоб поучить христианскому смирению. И напомнить: это вы, отче, у себя в епархии великая фигура, а здесь вы лицо, подотчетное высшей власти – государству.

Граф занимал в правительстве и еще одну значительную должность, министра просвещения, соединяя в своих руках попечение не только о душах, но и об умах подданных. Воронин состоял чиновником особых поручений по обоим ведомствам: в понедельник, вторник и среду ездил на службу в Синод, по четвергам и пятницам – в министерство. Сегодня был вторник, 5 февраля.

Дмитрий Андреевич всегда вызывал к себе помощника, когда устраивал короткие перерывы для чаепития. Наверное, этому застегнутому на все пуговицы человеку больше не с кем было поделиться мыслями. Воронин ценил эти интермедии, потому что ум у графа был остр, а суждения нетривиальны. Толстой когда-то окончил Царскосельский лицей с золотой медалью, опубликовал на французском «Историю католицизма в России» и, считаясь у либералов законченным мракобесом, дал бы любому из них сто очков вперед по части эрудиции.

– Давно хочу тебя спросить, – сказал Виктор Аполлонович, тоже отпивая чаю. – Отчего ты проводишь в Синоде три дня в неделю, а в министерстве только два? Ведь по просвещению забот много больше.

Наедине они были на «ты», потому что знали друг друга с молодости, по службе в Морском министерстве. Правда, Дмитрий Андреевич в фаворе у великого князя Константина продержался недолго. Он уже тогда был противником неосторожного прогрессизма.

– Потому что церковь важнее школ и университетов, – ответил начальник. – Народ должно контролировать по трем направлениям. Телами управляет министерство внутренних дел, это самое простое. Формированием умов – министерство просвещения. Но главное – владеть душами, и это по части церкви.

– Потому что большинство людей ума не имеют, а душа есть у каждого? – усмехнулся Воронин.

– И потому что даже умный человек в минуту трудного решения послушается сердца, – серьезно молвил Толстой. – Сей закон хорошо понимает католическая церковь, но для России ее опыт негож. Папа поставил себя над монархами. У нас же наоборот: царь должен быть над церковными иерархами. Что я им каждодневно и демонстрирую.

Он кивнул в сторону приемной.

– Формула счастья для русского человека такова: довольство своим местом в жизни, уважение к власти и вера в посмертное воздаяние за неизбежные земные несправедливости.

– Труднее всего обеспечить первое. Уважение к власти, допустим, привьет полицейский урядник. Верить в рай научит поп. Но кто ж будет доволен бедностью и скромностью своего положения?

– А вот этим и должно заниматься просвещение. Давать каждому сословию те знания, которые человеку жить помогают, а не мешают. Излишнее знание порождает неудовлетворенность, зависть, несбыточные мечты. Из этого компоста произрастает революция.

– Какое же знание, к примеру, ты полагал бы излишним и вредным для себя? – с улыбкой поинтересовался Вика.

Граф ответил в тон, шутливо:

– Ну, к примеру, я не желал бы знать, какими эпитетами ты меня мысленно награждаешь, когда чем-то недоволен. Это испортило бы наши служебные отношения. Если же говорить серьезно, я решительно не желаю знать, что день грядущий мне готовит. Пускай этим знанием владеет Господь Бог.

Воронин уже в который раз подумал, что решение не ехать с Шуваловым в Англию, а перейти в подчинение к Толстому, в Священный, прости Господи, Синод было исключительно верным.

Сомнения тогда разрешила мудрая жена. Она сказала: «Не место красит человека, а человек место. В правительстве остается один дельный консерватор, а значит, его аппаратный вес теперь возрастет». Так и вышло.

В качестве главы «державной» партии Дмитрий Андреевич оказался прочнее Шувалова. Тот увлекался и делал ошибки. Этот упрям, но маневрен. Не железный топор, а гибкая сталь. Контроль над умами и душами Толстой взял на себя, а «тела» контролировал через верного соратника Дрентельна, начальника Третьего отделения и Жандармского корпуса. Либералы ярились, ненавидели обер-прокурора лютой ненавистью, но он стоял несокрушимой скалой – не сдвинешь.

Граф поперхал, проверяя, успокоились ли бронхи.

– Будешь выходить – шепни секретарю про архимандрита и епископа.