Дорога тайн

– У него в основном хорошие мысли, кроме как о женщинах, – сказала Лупе.

– Ривера любит нас, – сказал Хуан Диего сестре.

– Да, еl jefe любит нас обоих, – признала Лупе. – Даже хотя я не от него – и ты, вероятно, тоже не от него.

– Ривера дал нам свою фамилию – нам обоим, – напомнил ей мальчик.

– Думаю, это больше похоже на кредит, – сказала Лупе.

– Как наши фамилии могут быть кредитом? – спросил мальчик; его сестра пожала плечами, как их мать – трудно описать, как именно. (Всегда почти одинаково, и все же каждый раз чуть иначе.)

– Может, я, Лупе Ривера, всегда ею и буду, – несколько уклончиво ответила девочка. – А ты – другое дело. Ты не всегда будешь Хуаном Диего Риверой, ты другой, – единственное, что сказала об этом Лупе.



В то утро, когда жизнь Хуана Диего вот-вот должна была измениться, Ривера не отпускал пошлых шуточек насчет пистолета-брызгалки. El jefе с рассеянным видом сидел за рулем своего грузовика; хозяин свалки был готов совершить несколько ездок, начав с груза меди – тяжелого груза.

Вдалеке шел на снижение самолет – должно быть, садился, подумал Хуан Диего. Он все еще смотрел на небо в поисках воздушных судов. Возле Оахаки был аэропорт (в то время всего лишь взлетно-посадочная полоса), и мальчик любил наблюдать за самолетами, которые летали над basurero; он еще никогда не летал на самолете.

В этом сне Хуана Диего было неизвестно откуда взявшееся представление о человеке на борту данного самолета – так с появлением самолета в утреннем небе и возник одновременно образ будущего, ожидавшего Хуана Диего. А в действительности в то утро что-то довольно обычное отвлекло внимание Хуана Диего от снижающегося вдалеке самолета. Мальчик заметил то, что принял за перо, – но не от вороны или стервятника. Просто какое-то перо (неясно чье) впилось снизу в левое заднее колесо грузовика.

Лупе уже юркнула в кабину и села рядом с Риверой.

Диабло, несмотря на поджарый вид, был откормленным псом – и он превосходил роящихся в мусоре собак свалки не только в этом. Диабло выглядел независимым самцом-отшельником. (В Герреро его называли «мачо-зверь».)

Если Диабло клал передние лапы на ящик с инструментами Риверы, то его голова с вытянутой шеей торчала наружу со стороны пассажира; упершись передними лапами в запасное колесо пикапа el jefe, Диабло перекрывал головой обзор Ривере в боковом зеркале – на стороне водителя оно было побито. В зеркальной паутине треснувшего стекла отражалась четырехглазая морда Диабло. У собаки вдруг оказывалось две пасти, два языка.

– А где твой брат? – спросил Ривера у девочки.

– Я тут не одна сумасшедшая, – сказала Лупе, но хозяин свалки абсолютно ничего не понял.

Когда el jefe дремал в кабине своего грузовика, он часто ставил рычаг переключения передач, который находился на полу кабины, на задний ход. Если бы этот рычаг стоял на первой передаче, ручка упиралась бы ему в ребра, не давая заснуть.

Теперь же «нормальная», а не раздвоенная морда Диабло возникла в боковом – небитом – зеркале заднего вида со стороны пассажира, но, когда Ривера посмотрел в зеркало со стороны водителя, в паутину треснувшего стекла, он так и не увидел в нем Хуана Диего, пытающегося вытащить странноватое красно-коричневое перо, придавленное левым задним колесом грузовика. Грузовик дернулся назад и наехал на правую ногу мальчика. Это всего лишь куриное перо, понял Хуан Диего. В ту же долю секунды он на всю жизнь стал хромым – из-за пера, такого же обыкновенного, как грязь в Герреро. На окраине Оахаки многие семьи держали кур.

Небольшой бугорок под левым задним колесом заставил куклу Гваделупской Девы на приборной панели покачать бедрами.

– Поосторожней, а то забеременеешь, – сказала Лупе кукле, но Ривера не имел никакого понятия о том, что она сказала; el jefe услышал крик Хуана Диего. – Ты разучилась творить чудеса – ты продалась, – говорила Лупе гваделупской кукле. Ривера, затормозив, выскочил из кабины и бросился к раненому мальчику. (Диабло лаял как сумасшедший – неотличимо от других собак. Все собаки в Герреро принялись лаять.) – А теперь посмотри, что ты наделала, – укорила Лупе куклу на приборной доске, быстро вылезла из кабины и побежала к брату.

Правая нога мальчика была раздавлена, расплющена и кровоточила, изувеченную ступню вывернуло по отношению к лодыжке и голени в позицию «на два часа». Ботинок соскользнул. Ступня словно уменьшилась. Ривера отнес Хуана Диего к кабине; мальчик так бы и кричал, но боль перекрывала ему дыхание, поэтому он хватал ртом воздух, затем снова не мог вдохнуть.

– Постарайся нормально дышать, а то потеряешь сознание, – сказал Ривера.

– Может, наконец, ты починишь это дурацкое зеркало! – кричала Лупе хозяину свалки.

– Что она там говорит? – спросил Ривера мальчика. – Надеюсь, не о моем боковом зеркале.

– Я пытаюсь нормально дышать, – сказал Хуан Диего.

Лупе первой забралась в кабину грузовика, чтобы брат мог положить голову ей на колени и высунуть больную ногу из окна со стороны пассажира.

– Вези его к доктору Варгасу! – кричала девочка Ривере, который понял лишь слово «Варгас».

– Сначала мы помолимся о чуде, а потом – Варгас, – сказал Ривера.

– Не жди никаких чудес, – сказала Лупе; она ударила гваделупскую куклу на приборной доске, и та снова закачала бедрами.

– Не отдавай меня иезуитам, – попросил Хуан Диего. – Мне нравится только брат Пепе.

– Пожалуй, мне самому придется все рассказать вашей матери, – говорил Ривера детям; он медленно вел машину, не желая давить собак в Герреро, но как только грузовик выехал на шоссе, el jefe нажал на газ.

От толчка Хуан Диего застонал; кровь из его раздавленной ноги, выставленной в открытое окно, окропляла место пассажира. В неповрежденном боковом зеркале возникла окровавленная морда Диабло. В потоке ветра капли крови раненого мальчика летели за кабину, где Диабло слизывал ее.

– Каннибализм! – воскликнул Ривера. – Ты подлый пес!

– «Каннибализм» – неподходящее слово, – возмутилась Лупе, как всегда оскорбляясь в своих лучших чувствах. – Собаки любят кровь – Диабло хорошая собака.

Стиснув зубы от боли, Хуан Диего был не в состоянии перевести слова сестры в защиту слизывающей кровь собаки и только мотал головой, лежащей на коленях Лупе.

Когда ему удавалось не мотать головой, мальчику казалось, что он видит какой-то зловещий зрительный контакт между гваделупской куклой на приборной доске машины и своей отчаянной сестрой. Лупе назвали в честь Девы Гваделупской. Хуан Диего был назван в честь индейца, который встретил темноликую Деву в 1531 году. Los niños de la basura родились среди индейцев в Новом Свете, но у них также была испанская кровь; это сделало их (в их собственных глазах) незаконнорожденными детьми конкистадоров. Хуан Диего и Лупе не чувствовали, что Дева Гваделупская непременно присматривает за ними.

– Ты должна молиться ей, нехристь неблагодарная, а не бить ее! – сказал в данный момент Ривера девочке. – Молись за своего брата – просите помощи у Гваделупской Девы!


Хуан Диего слишком часто переводил антирелигиозные выпады Лупе касательно этой Девы, поэтому он стиснул зубы, плотно сжал губы и не произнес ни слова.

– Гваделупку испортили католики, – начала Лупе. – Она была нашей Девой, но католики украли ее; они сделали ее темнокожей служанкой Девы Марии. С таким же успехом они могли бы назвать ее рабыней Марии – может быть, уборщицей Марии!

– Богохульство! Святотатство! Нехристь! – возопил Ривера.

Хозяину свалки не нужен был Хуан Диего, чтобы перевести обличительную речь Лупе, – он и раньше слышал ее высказывания на тему Гваделупской Девы. Для Риверы не было секретом, что Лупе испытывала любовь-ненависть к Богородице Гваделупской. El jefe также знал, что Лупе не нравится Богоматерь Мария. По мнению сумасшедшего ребенка, Дева Мария была самозванкой; на самом деле настоящей была Дева Гваделупская, но эти хитрые иезуиты украли ее для своих католических целей. По мнению Лупе, темноликая Дева была скомпрометирована – то есть «испорчена». Дитя верило, что Богоматерь Гваделупская когда-то была чудотворной, но перестала быть таковой.

На этот раз Лупе нанесла левой ногой почти смертельный удар гваделупской кукле, но присоска крепко держала ее на приборной панели, и кукла завихляла и затряслась откровенно не девственным образом.

Чтобы пнуть куклу на приборной панели, Лупе лишь чуть приподняла колено к лобовому стеклу, но этого было достаточно, чтобы Хуан Диего вскрикнул.

– Вот видишь? Ты сделала больно своему брату! – закричал Ривера, но Лупе склонилась над Хуаном Диего и поцеловала его в лоб – ее пахнущие дымом волосы упали по обе стороны лица раненого мальчика.

– Запомни, – прошептала Лупе Хуану Диего. – Мы чудесны – ты и я. Не они. Только мы. Мы чудотворны, – сказала она.

Лежа с закрытыми глазами, Хуан Диего услышал рев самолета над головой. В тот момент он знал лишь, что они рядом с аэропортом; он ничего не знал о том, кто был в этом самолете и становился все ближе. В своем сне, конечно, он знал все – будущее в том числе. (Кое-что из него.)

– Мы чудотворны, – прошептал Хуан Диего.

Он спал – ему все еще снился сон, – хотя губы его шевелились. Никто его не слышал; разве услышишь писателя, который пишет во сне.

Кроме того, «Катай-Пасифик 841» все еще с грохотом летел в сторону Гонконга: с одной стороны самолета – Тайваньский пролив, с другой – Южно-Китайское море. Но во сне Хуану Диего было всего четырнадцать – пассажиру, которого пронзала боль, в грузовике Риверы, – и все, что мог сделать мальчик, – это повторять за своей ясновидящей сестрой: «Мы чудотворны».

Возможно, все пассажиры в самолете спали, потому что даже пугающе искушенная мать и ее чуть менее опасная дочь не слышали его.





5

Не уступая ветрам




Американец, который приземлился в Оахаке тем утром, – самый важный пассажир на прибывшем самолете в контексте будущего, которое ждало Хуана Диего, – был схоластом, готовящимся в священники. Его взяли преподавать в иезуитской школе и приюте; брат Пепе выбрал его из списка претендентов. Отец Альфонсо и отец Октавио, два старых священника в храме Общества Иисуса, выразили сомнения относительно того, владеет ли испанским молодой американец. Пепе считал, что схоласт более чем обучен всему; он был суперстудентом – так что наверняка поднатореет и в испанском.

Все в «Hogar de los Niños Perdidos» – в «Доме потерянных детей» – ожидали его. За исключением сестры Глории, все монахини, присматривавшие за сиротами в «Потерянных детях», признались Пепе, что им понравилась фотография молодого учителя. Пепе никому этого не говорил, но и ему фото показалось привлекательным. (Если на фото можно выглядеть истовым ревнителем веры, то именно так этот парень и выглядел.)

Отец Альфонсо и отец Октавио отправили брата Пепе встретить самолет с новым миссионером. Ориентируясь на фотографию из досье американского учителя, брат Пепе ожидал увидеть более крупного и зрелого мужчину. Дело было не только в том, что Эдвард Боншоу недавно сильно похудел, а еще и в том, что молодой американец, которому не было и тридцати, не купил никакой новой одежды с тех пор, как похудел. Одежда висела на нем огромным мешком, как на клоуне, что придавало сугубо серьезному схоласту по-детски расхристанный вид. Эдвард Боншоу напоминал младшего ребенка в большой семье – того, кто носил обноски, которые то ли забраковала, то ли переросла его родня, старшие братья и сестры. Короткие рукава его гавайской рубашки свисали ниже локтей; незаправленная в брюки рубашка (с попугаями в пальмах) болталась до колен. При выходе из самолета молодой Боншоу споткнулся, наступив на манжеты провисших до земли брюк.

Как всегда, самолет, приземляясь, сбил одну или нескольких куриц, которые заполошно перебегали взлетно-посадочную полосу. Красновато-коричневые перья взмыли в воздух как бы в случайных завихрениях ветра; там, где сходятся две цепи гор Сьерра-Мадре, бывает ветрено. Но Эдвард Боншоу не заметил гибели курицы (или нескольких кур); он воспринял перья и ветер так, словно они были теплым приветствием, адресованным именно ему.

– Эдвард? – спросил было брат Пепе, но куриное перо прилипло к его нижней губе и заставило его сплюнуть. Одновременно он подумал, что молодой американец выглядит неуместно, нелепо и неподобающе, но Пепе вспомнил свою собственную уязвимость в этом возрасте, и его сердце потянулось к молодому Боншоу – как будто новый миссионер был одним из сирот приюта «Потерянные дети».

Трехлетнее служение в рамках подготовки к священству называлось регентством; после этого Эдварду Боншоу надлежало еще три года изучать теологию. Рукоположение следовало за курсом теологии, напомнил себе Пепе, всматриваясь в молодого схоласта, который пытался отмахнуться от куриных перьев. А после рукоположения Эдварду Боншоу предстоял еще четвертый год теологии – притом что бедняга уже защитил кандидатскую по английской литературе! (Неудивительно, что он похудел, подумал брат Пепе.)

Но Пепе недооценил ретивого молодого человека, который, казалось, прилагал неестественные усилия, чтобы выглядеть героем-победителем в вихревом облаке куриных перьев. Действительно, брат Пепе не знал, что предки Эдварда Боншоу даже по иезуитским меркам представляли собой впечатляющую компанию.

Боншоу были родом из Дамфриса в Шотландии, недалеко от границы с Англией. Прадед Эдварда Эндрю эмигрировал в канадские Приморские провинции. Дед Эдварда Дункан эмигрировал в Соединенные Штаты – хотя и не совсем. (Как любил говорить Дункан Боншоу: «Только в штат Мэн, а не в прочие Соединенные Штаты».) Отец Эдварда Грэм двинулся дальше на Запад – на самом деле не дальше Айовы. Эдвард Боншоу родился в Айова-Сити; до поездки в Мексику он никогда не покидал Запада.

А как Боншоу стали католиками, знали только Бог и прадед Эдварда. Как и многие шотландцы, Эндрю Боншоу был воспитан в протестантстве; он отплыл из Глазго протестантом, но, высадившись в Галифаксе, Эндрю Боншоу был уже в тесных узах с Римом – он сошел на берег католиком.

Должно быть, на борту этого корабля, случилось обращение, если не чудо воскрешения из мертвых; да, во время трансатлантического перехода, видимо, произошло что-то чудесное, но, даже будучи стариком, Эндрю никогда не говорил об этом. Он унес это чудо с собой в могилу. Единственное, что Эндрю говорил о путешествии, – это что одна монахиня научила его играть в маджонг. Что-то случилось во время одной из их игр.

Эдвард Боншоу с недоверием относился к чудесам; при этом чудесное чрезвычайно интересовало его. Однако Эдвард ни разу не усомнился ни в католицизме, ни даже в необъяснимом обращении своего прадеда. Естественно, все Боншоу научились играть в маджонг.

«Кажется, в жизни самых истово верующих часто возникает противоречие, которое необъяснимо или просто не может быть объяснено», – написал Хуан Диего в своем индийском романе «История, которая началась благодаря Деве Марии». Хотя в романе речь шла о вымышленном миссионере, возможно, Хуан Диего имел в виду определенные черты Эдварда Боншоу.

– Эдвард? – еще раз повторил брат Пепе, только чуть менее робко. – Эдуардо? – на пробу добавил он. (Пепе не доверял своему английскому; он подумал, что, может быть, неправильно произнес имя «Эдвард».)

– Ага! – воскликнул молодой Эдвард Боншоу; затем без всякой видимой причины схоласт перешел на латынь: – Haud ullis labentia ventis! – приветствовал он Пепе.

Латынь Брата Пепе была на начальном уровне. Пепе подумал, что он услышал слово «ветер» или, возможно, множественное число этого слова; он предположил, что Эдвард Боншоу хвастается своим высшим образованием, которое включало в себя владение латынью, и что он скорее не шутил по поводу куриных перьев, реющих на ветру. На самом же деле молодой Боншоу цитировал надпись на своем фамильном шотландском гербе. У семейства Боншоу был свой рисунок в клетку – такой рисунок называется «тартан». Латинские слова на этом гербе Эдвард и твердил себе, когда нервничал или чувствовал себя неуверенно.

«Haud ullis labentia ventis» означало «не уступая ветрам».

Господи, в чем тут смысл? – гадал брат Пепе; бедный Пепе считал, что услышал на латыни что-то религиозное. Пепе сталкивался с иезуитами, которые слишком фанатично следовали житию святого Игнатия Лойолы, основателя ордена иезуитов – Общества Иисуса. Именно в Риме святой Игнатий объявил, что он пожертвовал бы своей жизнью, дабы уберечь от греха хотя бы одну проститутку на одну ночь. Брат Пепе всю свою жизнь прожил в Мехико и Оахаке; Пепе знал, что только такой сумасшедший, как святой Игнатий Лойола, был готов пожертвовать своей жизнью, дабы уберечь от греха одну проститутку на одну ночь.

Ступив на усыпанный перьями асфальт, чтобы поприветствовать молодого американского миссионера, брат Пепе напомнил себе, что даже паломничество может оказаться мартышкиным трудом, если его совершает глупец.

– Эдвард – Эдвард Боншоу, – сказал Пепе схоласту.