Дорога смертной тени

– Что хочу домой. Тебе ведь тоже тут разонравилось?

Голос ее прозвучал жалобно, но Митя, который несколько раз ловил себя на желании вернуться, почувствовал раздражение, словно Лина уличила его в чем-то недостойном. Они поднимались по склону, и он подал жене руку. Ладонь ее была холодная и чуть влажная.

– Еще пять дней осталось. Хорошо, мы уедем, но возможности отдохнуть в ближайшее время у меня не будет, – сухо проговорил Митя.

Сказал – и на душе стало еще гаже. Зачем попрекнул ее своей работой? И к чему этот суровый тон? Лина обидится – и будет права.

Но Лина не думала обижаться. Наоборот, попросила прощения, испугалась, что он рассердится и посчитает жену эгоисткой. Она часто чувствовала себя так, будто в чем-то перед Митей виновата, корила себя за непрактичность и никчемность.

В отличие от Мити, Лина мало верила в свой талант, в то, что нужна мужу, и это было так трогательно и печально.

Обычно он принимался успокаивать Ангелину, говорить, как она ему дорога. Но сейчас молчал. Тоска железными тисками сжимала сердце, поднималась к горлу. А Мите хотелось, чтобы это его успокаивали, убеждали в том, что он прав, хорош, умен. Обещали, что все уладится. После минувшей ночи не было сил вытирать чужие слезы…

Чужие?! Господи, это же Лина! Что такое с ним творится?

– Ангелёнок, прости! – Митя остановился, прижал жену к себе, зарылся носом в ее волосы. – Если хочешь, уедем. Прямо сейчас.

– Нет-нет, не надо. – Она покачала головой. – Я просто перенервничала. Ты же меня знаешь… Не надо никуда ехать.

– Точно?

– Точно.

– Мне здесь тоже как-то не по себе, – признался Митя.

– Ничего тут особенного нет, – поспешно произнесла Лина. – Просто место больно уж уединенное. И горы слишком высокие. Давят.

Она говорила тихо, почти шептала, и Митя подумал, что жена врет. Дело не в удаленности от большого мира и не в горах. Что они, гор не видели? Ей плохо, тяжело, но ради него она готова терпеть и мучиться. И он зачем-то принимает эту жертву, хотя сам готов бежать отсюда без оглядки. К чему весь этот цирк? Митя открыл рот, чтобы произнести это вслух, но Ангелина вырвалась от него и побежала вперед, к маяку. Оказывается, они пришли.

Мыс выдавался далеко в море, к нему вела широкая ровная дорога, выложенная плиткой. Такой же плиткой была выложена и площадка возле маяка. Здание конической формы, выстроенное из серо-белого камня, оказалось крепким, время его почти не тронуло.

– Внизу, возле воды, памятник! – крикнула Лина, подойдя к краю площадки. Митя, который мог нормально воспринимать высоту только из окон «Мителины», страшился подойти к обрыву. По всему телу ощущалась вибрация, начинала кружиться голова.

– Что за памятник? – кое-как выговорил он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

– Не знаю. Форма необычная, похоже на крыло самолета.

Лина стояла и глядела вниз, ее волосы трепал ветер.

– Осторожнее, не свались, – сказал Митя.

Он решил обойти маяк кругом, двинулся вперед и вскоре наткнулся на деревянную дверь. Она была открыта, Митя зашел внутрь. Крошечное помещение оказалось часовней. В полумраке светились лики Спасителя и святых, печально склонялась над младенцем Богородица. Теплились лампады, пахло чем-то душновато-сладким, как обычно пахнет в церквях. Что это – ладан? Или лампадное масло? Митя был не силен в церковной атрибутике.

На столике перед образами лежали крестики, ладанки, потрепанные книжки с молитвами, библии, маленькие иконки из тех, что женщины носят в сумочках или дают в качестве оберегов своим детям. Все это, догадался Митя, оставляют здесь посетители – возможно, на счастье. Ему тоже захотелось оставить что-то, и пусть бы эта вещица хранила его тепло, и пусть бы люди приходили и смотрели на нее.

Но еще это было похоже на откуп. Жертвоприношение.

Возьми, Локко. Возьми и оставь меня в покое.

Глупость, полная чушь. Да и нет у него при себе ничего, что можно положить на диковинный алтарь. Не носовой платок же класть. И не деньги.

– Как хорошо, – шепнула подошедшая Лина, – как покойно.

«Что за слово! – сердито подумал Митя. – «Покойно» – кто сегодня так говорит?»

Но устаревшее словечко было к месту. Здесь было именно так – покойно.

– Пошли отсюда, – отрывисто сказал он.

– Погоди, – воспротивилась Лина и сняла с руки тонкий кожаный браслет. Купила на днях в маленькой сувенирной лавчонке и еще не успела потерять.

– Что ты делаешь? – спросил Митя, хотя и без того было ясно.

– Нужно оставить здесь что-то. Разве не чувствуешь?

Он сам не понимал, что чувствует. Лина опять прочла его мысли, и снова ему это не понравилось.

– Как закончишь, спускайся вниз по лестнице на пляж, – не сумев скрыть досады, сказал Митя и вышел из часовни.

Можно было вернуться в Локко тем же путем, что и пришли, но это напоминало бы бегство. Митя решил, что они спустятся на пляж и пройдутся до городка вдоль берега моря.

Что с ним творится, в самом деле? Едва пришел к маяку, как уже не терпится уйти отсюда. Тревога, беспокойство гнали его, настойчиво толкали в спину.


Спуск – к счастью, не слишком крутой – был со стороны, противоположной той, откуда они пришли. Медленно, всеми силами стремясь побороть страх высоты, стараясь не смотреть вниз, Митя спускался вниз по железным ступенькам. Держался за поручни, глядел под ноги и сам себе казался похожим на полуслепого старика, переходящего шумную улицу.

– Митя! Я уже иду, – крикнула сверху Лина.

– Хорошо, – ответил он.

Это и в самом деле было хорошо: не передумала, не решила задержаться подольше, и, выходит, ему не придется подниматься за нею.

Лестница обвивала склон, как лиана. Из-за поворота внезапно вывернулась небольшая площадка. На ней спиной к Мите стояли двое мужчин. Один что-то говорил, другой согласно кивал. Удивительно, что Митя раньше не слышал их голосов. Видимо, ветер относил звуки в сторону моря.

Митя хотел пройти мимо, но один из мужчин обернулся. Гладко зачесанные назад темные волосы открывали высокий лоб. На бледном лице выделялись широкие дуги бровей и тонкая полоска усов.

– Добрый день, – поздоровался он.

Его собеседник тоже повернулся к Мите. Он был совсем юный, не старше двадцати лет, с круглыми глазами навыкат и рябоватым лицом.

– Ветрено, правда? – сказал парнишка и улыбнулся, широко раскрыв рот. Краешек одного из крупных зубов был сколот.

– Здравствуйте! – Митя протянул руку сначала усатому, потом юноше. – Тоже отдыхаете в Локко?

– Когда море такое неспокойное, меня самого бултыхает. В груди становится тесно, стихи пишутся! – не отвечая на вопрос, произнес мужчина постарше, почему-то засмеялся и провел рукой по волосам.

Ерунда какая, подумалось Мите, что за стихи? И одежда на обоих странная: классические брюки, рубашки с открытым воротом, пиджаки. И покрой нелепый, и вообще – зачем напяливать костюм, собираясь на пляж?

– Здравствуйте, милая девушка! – не спуская с лица улыбки, воскликнул юноша. Его собеседник тоже улыбался, кивал и разглядывал появившуюся Лину.

Она подошла ближе, глянула на Митю, неуверенно улыбнулась в ответ.

– Вот вы нас и рассудите, хорошо? Мы с товарищем спорим: можно ли романтичными поступками покорить современную девушку? Это ведь вам не старорежимные барышни на балконах, в пелеринках там всяких, в вуальках! Я говорю: кому нужны дешевые красивости? Эти охи-вздохи, лунная пыль, цветы? Тем более оба понимают, что все напоказ! А цветы так и вовсе – мертвые головы какие-то! Ну, собственно, не в цветах даже дело… – Юноша горячился, приплясывал на месте, размахивал руками. – Но пойми же, говорю я ему, что это, наконец, унижает женское достоинство! Она, то есть девушка, понимает – это вроде дрессировки: он ей, как собачке, вкусные кусочки бросит, а она для его удовольствия потом будет кувыркаться и на задние лапы вставать! Верно? А этот чудак-человек рассказывает мне про внутренние порывы, стихи, сердце…

– Ох и упрямый же ты, Борька! – Усач снова провел рукой по волосам. – И ведь сам, сам-то тонкой души человек! Все чувствует, понимает, как надо! Поэт, а хочет себя гробовщиком выставить, деревянных дел мастером! Когда душа тянется навстречу другому человеческому существу, это…

– Да ты погоди, погоди мне про тягу-то! Я, может, не меньше тебя про это знаю! Но почему сразу ей не сказать, что, мол, нравишься? И пускай бы тоже честно ответила! К чему фигли-мигли разводить? Я вот о чем! Она тебе нравится, ты ей тоже – скажи прямо! И женитесь, детей заводите, а на прямоту только мещанки и обывательницы обижаются!

– Ага! Вот оно что! Вы видели? Это ты с Катериной своей поссорился, да? Признавайся, чертяка! Тоже еще – про честность заговорил! – Усач опять пригладил волосы и хохотнул.

Митя и Лина стояли возле них, не зная, как себя вести. Боря и его собеседник как будто забыли про них, но повернуться и уйти казалось невежливым. Дождавшись небольшой паузы, Митя сказал:

– Мы пойдем, наверное. Всего доброго.

Лина молча улыбнулась.

Повернувшись спиной к мужчинам, которые после короткой паузы продолжили спор, Шалимовы двинулись дальше: Митя впереди, Лина следом.

Чувство нереальности происходящего нарастало. Все было не так, и это ощущалось с каждой минутой острее. Внезапно испортившаяся погода, давящий страх, неспокойные ночи, непонятные видения, необычная злость на Лину…

Какого черта их понесло на маяк, если он не выносит высоты? Часовня, похожая на могилу, куда кладут дорогие покойному вещи, чтобы не тревожил и не пугал живых. Странные, старомодно одетые люди с глупым спором ни о чем. Лестница, которая все никак не кончится…

Очутившись наконец на пляже, Митя взял Лину за руку. Решил, что пора успокоиться и перестать идти на поводу у расшалившихся нервов. В конце концов, многое объяснимо: одна ночь выдалась бессонной, другая – хмельной, вот и нет настроения, вот и раздражение из-за пустяков.

– Смотри – памятник, который ты сверху видела! – Митя указал на серый гранит, вросший в землю в нескольких шагах от них. По форме он и вправду напоминал крыло самолета.

– Не ходи туда! – вдруг громко, с надрывом произнесла Лина и с силой вцепилась в его руку.

– Что с тобой? – удивился Митя и пошел вперед, не замедляя шага. Лина покорно плелась следом. – Смотри, тут табличка. И фотографии.

Мельком глянув на два овальных снимка, он наклонился пониже, чтобы прочитать надпись. Табличка, утопленная в камень, была черного цвета. Белые буквы складывались в надпись: «Полет ваш прерван, но время бессильно и память вечна. 28 мая 1958 года».

Митя обернулся к жене:

– Точно крыло. Похоже, тут самолет разбился. И даже фотографии пилотов есть… – Он еще, повинуясь инерции, продолжал начатую фразу, но договорить так и не смог.

Ему показалось, что на голову положили мокрое холодное полотенце и ледяные капли покатились по вискам, щекам, затылку. Ветер стих, море перестало ворчать и бросаться на берег. Все звуки пропали – или Митя перестал их воспринимать. Он смотрел на снимки, яйцеобразные кладбищенские снимки, с которых серьезно глядели круглоглазый рябой Борька и его друг с зализанными волосами и щегольскими усиками – те, что спорили о стихах и девушках.

Однако, если верить надписи и фотографиям, этих мужчин уже более пятидесяти лет не могло волновать ни то, ни другое.





Глава восьмая