Дом в Вечерних песках

Остальные три флакона были нетронуты. На первый взгляд казалось, что они пусты, но все три были закупорены и залиты воском. На дне каждого темнело некое вязкое масло. Смола, называли его, как слышала Эстер. При соприкосновении с воздухом смола эта испарялась. Для их целей это зачем-то было необходимо. Более того Эстер не знала и знать не хотела.

Именно флаконы в этом сейфе были главным сокровищем. Тот голландец такие больше не изготовлял – по неизвестным ей причинам. Может быть, умер, или спор какой между ними вышел. Другого такого мастера, наверно, можно было бы найти, но не без труда. Однако эти пузырьки были почти бесценны.

Из потайной складки в юбках Эстер достала еще одно свое творение – нечто вроде сумочки, сшитой из прочной парусины. В ней имелось три отделения, и каждое было простегано ватой, чтобы сосуды при носке не звенели, стукаясь друг о друга. С величайшей осторожностью Эстер взяла за горлышко один из закупоренных флаконов и подняла его с подноса. Сосуд был увесистый, хотя жидкости в нем было налито не больше, чем на унцию. Однако по размеру он оказался меньше, чем она полагала, и полностью исчез в своем мешочке. Отлично. Много места – не мало.

И Эстер снова замерла, хотя теперь каждая секунда промедления была для нее пыткой. Жди, девочка. Жди и слушай.

Она опустила в сумочку второй пузырек, тот мягко угнездился рядом со своим соседом, а она снова застыла в ожидании. Десять секунд. Двадцать. Она переложила в сумочку третий флакон.

Когда дело наконец было сделано, Эстер вернулась к столу и опустилась на табурет, позволяя себе минутку посидеть. Ее взгляд упал на недошитое одеяние. Само платье, даже без рукавов, поражало некой печальной безучастной пышностью. Перчатки и вуаль тоже были разложены, равно как и несколько кружевных деталей, которые требовалось пришить.

Она освободится от всего этого, как о том давно мечтала. Удерживала ее в эти последние мгновения не сентиментальность, а некая настоятельная необходимость, определение которой Эстер затруднялась подобрать. В ее планы не входило тратить время на молитву, но сейчас она ощущала в себе эту потребность. Эстер преклонила колени перед платьем, поскольку это в некотором роде сближало ее с той, для кого оно предназначалось. И с другими, которые ушли из жизни раньше. Таким образом она чтила их память.

У Эстер мелькнула еще одна мысль. Из коробки на столе она вытащила самую новую карточку. Как бы ни были получены указанные на ней мерки, сняты они были с потрясающей точностью, до одной восьмой дюйма. Пробегая глазами колонки, Эстер шепотом произносила цифры, и воображение рисовало ей фигуру худенькой девушки. Она представляла ее так живо, словно баюкала на руках. Эстер коснулась карточки, оставив на ней смазанное пятно крови, и на мгновение смежила веки.

Поднявшись с табурета, она с минуту бесцельно постояла на месте. Больше ничто ее здесь не удерживало. Она расправила на себе юбки, пригладила волосы, но прихорашиваться не стала. Последний раз обвела взглядом комнату, ожидая, что ее захлестнет паника.

Все. Больше ничего, ничего. Время пришло.

Эстер наклонилась за низенькой деревянной приступкой, что стояла под столом, перевернула ее, рассматривая ножки. Она подбила их фетром, чтобы они не скрежетали о пол. Эстер осторожно поставила приступку под окно, подождала десять-пятнадцать секунд, потом поднялась на нее, чтобы дотянуться до шпингалета над переплетом. Его она тоже смазала маслом в процессе подготовки, и потому рычажок поддался сразу, без особых усилий с ее стороны. Нижняя створка тоже легко скользнула вверх, как и тогда, когда она открывала окно в прошлый раз.

Поднявшись на подоконник, она выпрямилась во весь рост, но, вопреки ожиданиям, огней гостиницы «Уолсингем-хаус» не увидела: ее почти полностью заслоняли крыши домов напротив. В конце улицы какой-то мужчина топтался под фонарем. Эстер различила вдалеке силуэты зданий Пикадилли и темный край Грин-парка. И больше ничего.

Она извлекла первый флакон из его мягкого мешочка и вытянула перед собой. Легонько раскачивая сосуд в руке, она любовалось мягким блеском смолы. Потом чуть наклонилась вперед и разжала пальцы. При ударе о землю флакон лишь тихо звякнул. Издал нежный звон. Эстер не посмотрела вниз. Этого, она знала, делать нельзя.

Мужчина, что стоял под фонарем, снова попался ей на глаза. Теперь он быстро перебегал улицу. Эстер не придала этому значения. Наверняка они выставили наблюдателя. Он увидел ее, насторожился. Теперь это уже неважно. Слишком поздно. Она вытащила из сумочки второй флакон, бросила его. То же самое проделала с третьим.

И вот наступила долгожданная минута покоя. Мгновение совершенной безмятежности, которое она пообещала подарить себе перед самым концом. Мгновение, принадлежащее ей одной. Эстер вдохнула полной грудью и протяжно выдохнула. Ее живое тепло на холоде обратилось в пар. Однако мороз не жалил, как она ожидала, и было почти безветренно. Она ступила на карниз, чуть раскинула в стороны руки, чтобы удержать равновесие, и только потом – почувствовав, как нечто пушистое задевает костяшки пальцев, – вспомнила про снег.

Эстер подняла лицо вверх. Снег теперь был всюду. Густой, он сыпал с мягкой настойчивостью. Обволакивал ее своей нежностью, напоследок даря милость. И когда решающий момент настал, у нее не возникло ощущения, что она падает. Она – ни много ни мало – отдала всю себя, а выжидающий воздух, быстрый и надежный, признал ее за свою. Он стремительно подхватил ее и, словно бесплотного духа, понес прочь от земли.





II. Kyrie[4]





I


На его стук никто не отозвался, и Гидеон Блисс отступил от двери, проверяя, по тому ли адресу он пришел. Он знал, что находится на Фрит-стрит. Это ему подтвердил кучер наемного двухколесного экипажа, который он остановил. Кебмен, конечно, разозлился, когда выяснилось, что Гидеон вовсе не намерен воспользоваться его услугами. Сказал, что да, это, естественно, Фрит-стрит, будь она проклята, и с желчью прибавил, что он, черт побери, не обязан давать справки тем, кто никуда не едет.

Гидеон снова достал и пробежал глазами письмо дяди, хотя в поезде зачитал его до дыр и отдельные отрывки помнил почти наизусть. Многое, о чем писал Нейи, произвело на него странное и тревожное впечатление, но сильно не обеспокоило, поскольку, как рассудил Гидеон, он пока еще слишком мало знал о жизни и привычках дяди. К тому же он был рад, что наконец-то его преподобие проникся к нему доверием. В общем, решил Гидеон, он будет делать то, что ему велят, а все остальное со временем прояснится.

Тем более что по отдельным практическим вопросам дядя выражался впечатляюще ясно. Новые обстоятельства, объяснил он, вынудили его покинуть прежнее жилище возле Лондонского моста и переселиться в Сохо. Зная, что племянник плохо ориентируется в Лондоне, дядя подробно написал, как добраться до его дома, и Гидеон ни на шаг не отступил от его инструкций. Он находился там, где ему следовало быть – на Фрит-стрит, куда пришел со стороны Шафтсбери-авеню. Дойдя почти до Сохо-сквер, Гидеон, в соответствии с дядиными указаниями, принялся по пути считать каждую дверь, мимо которой он проходил. Да, все верно, это и есть нужный ему дом. Гидеон был в том почти уверен.

Он снова постучал – настойчиво, но не выходя за рамки приличий. Ожидая, когда ему откроют, Гидеон внимательно рассматривал вход. На самой двери номера он не заметил, и на веерообразном окне над ней, насколько он мог судить – в прихожей свет не горел, – его тоже не было. Гидеон отступил на пару шагов, глядя на верхние окна. Ни одно из них не светилось. В доме вообще не наблюдалось признаков человеческого присутствия.

Гидеон плотнее закутался в пальто и, похлопывая в ладоши, стал думать, как ему быть. Он быстрым шагом шел от самого вокзала Ливерпуль-стрит, и потому до сей минуты холод его не донимал, но в такой студеный вечер ждать под дверью было не очень уютно. Он также сознавал, что близится ночь. Когда он шел по Хай-Холборн, церковный колокол пробил половину девятого, и он в беспокойстве ускорил шаг. Прежде он как-то раз навещал дядю в Лондоне, но теперь тот сам его вызвал – небывалый случай. Дядя долгое время не подпускал к себе племянника, и, когда Гидеону представилась возможность снискать благоволение своего опекуна, он не хотел упустить свой шанс. Однако если он прибудет в неурочный час, это вряд ли поможет ему завоевать расположение дяди.

Услышав голоса, Гидеон поднял глаза и увидел, что в его сторону по пешеходной дорожке идут мужчина и женщина. Джентльмен в шляпе набекрень, дама в небрежно завязанной накидке. Оба пошатывались, но были в веселом настроении. Они направлялись к входу через дверь от той, у которой стоял Гидеон, и он поспешил к ним.

– Сэр, мадам, добрый вечер. – Гидеон приподнял шляпу, резко останавливаясь перед ними, так что его немного занесло. – Прошу прощения за беспокойство. Вы не подскажете номер вашего дома?

Мужчина с женщиной, покачиваясь, повернулись к нему. Джентльмен одной рукой обнимал даму за талию; та, чтобы не упасть, цеплялась за отворот его пальто. Мужчина курил, но сейчас его рука, в которой он держал сигару, застыла в воздухе, не донеся ее до рта.

– Ты слышала, Белла? Будто голубки проворковали. Прошу прощения за беспокойство.

– Это было очаровательно, мистер Таунсенд. – Белла удобнее ухватилась за воротник пальто своего спутника и выпрямилась.

– Обожаю певучие голоса. Скажите еще что-нибудь, любовь моя.

Гидеон пальцами зажал края обшлагов и смущенно кашлянул.

– Мадам, с моей стороны непростительно задерживать вас в такой холодный вечер, но я побеспокоил вас лишь для того, чтобы узнать номер вашего дома.

– Номер дома?

– Да, мадам.


Мистер Таунсенд, описав небольшой полукруг, подошел к нему ближе.

– Зачем?

– Сэр?

– Номер? Зачем он вам?

– Ах, ну да, конечно, – спохватился Гидеон. – Понимаете, я приехал в гости к дяде. Он живет, полагаю…

– Ваш дядя?

– Да, сэр.

– Вы не знаете, где живет ваш собственный дядя? Ну а нам-то откуда это знать?

– Простите, – извинился Гидеон. – Боюсь, я не объяснил должным образом свое затруднение. Дело в том, что из-за учебы я почти все время живу в Кембридже и еще не имел возможности навестить дядю по его новому адресу. Я почти уверен, что это и есть его дом, но номера на двери нет. Если вы будете так милостивы и назовете номер своего дома, я сумею определить, туда ли я пришел.

Белла расплылась в улыбке, глядя на него.

– Очаровательно. Просто очаровательно. Вы не находите, мистер Таунсенд?

– Аки жаворонок, – согласился с ней ее спутник. – Так что он говорит?

– Мистер Таунсенд! – Белла подлетела к нему и ткнула его в живот. – Вы же у нас инспекторный строитель! Ой, вот балда! Строительный инспектор, я хотела сказать, ученый человек. Какой дом у вашего дяди, лапочка?

– Номер шесть, мадам. Насколько я понимаю, это меблированные комнаты, где он снимает жилье.

– Ну, тогда понятно, – протянул мистер Таунсенд.

– Простите, сэр. Что вам понятно?

– Почему на двери нет номера. С шестерками это не имеет смысла. Гвоздь вылез, и номер перевернулся. И вот вам уже вместо шестерки – девятка. Ошиблись на три дома.

– Вы правы, сэр. – Гидеон постарался голосом не выдать своего нетерпения. – Полностью с вами согласен.

– А если в номере есть шесть и девять? – расхохоталась Белла. – Вы ведь знаете, что такое шесть и девять, дорогой?

Гидеон чуть склонил голову.

– Да, если вы имеете в виду то, на что я подумал.

Белла и мистер Таунсенд скорчились от смеха. Гидеон в смятении огляделся и, воспользовавшись тем, что про него на время позабыли, шаг за шагом стал пятиться от веселой парочки.

– Ох, грехи наши тяжкие, придется за них отвечать, – произнесла Белла, немного успокоившись. – Не обращайте на нас внимания, любовь моя. Это номер четыре, так что вы не ошиблись. Значит, ваш дядя квартирует у миссис Кумб?

– Я вам крайне признателен, мадам. Имени домовладелицы дядя не упоминал, а мне самому еще только предстоит с ней познакомиться. До вашего появления я все стучался и стучался, но, очевидно, ее тоже нет дома.

– Да дома она, даже не сомневайтесь, только стучаться вы к ней будете до посинения. Глуха как пень миссис Кумб, по крайней мере, когда ей это удобно. Он, часом, не полицейский, а? Ваш дядя?

– Полицейский? Нет, мадам. Мой дядя – священник. Вы знакомы с его преподобием Гербертом Нейи?

– Со стариной Нелли? – Она слегка потерла ладонью глаз и размазала косметику, что придало мягкости выражению ее лица. – Кто ж его не знает?

– Это вы о ком? О старине Нелли? – уточнил Таунсенд.

– Так мы его называем. Уж больно трудно его фамилию правильно выговорить. Но он не возражает. Славный старичок ваш дядя. Вечно старается добрые дела делать. И человек сам по себе мягкий, да благословит его Господь. Не то что другие священники.

По отношению к племяннику дядя мягкости никогда не проявлял, и Гидеон, услышав о нем столь лестный отзыв, даже немного обиделся.

– Я рад, что о моем опекуне ходит добрая слава, – сказал он. – Правда, должен признать, что я сейчас в растерянности. Мне известно, что дядя частенько работает внеурочно, но ведь он ожидает моего визита. Тем более что он сам вызвал меня сюда по срочному делу. Мне и в голову не могло прийти, что я не застану его дома.

– Такой уж он человек, детка. Кому-то ночлег подыскивает, другому дает двухпенсовик на миску супа. А порой, бывает, и к себе бедолаг приводит, тех, кому особенно туго. Миссис Кумб его, конечно, за это не благодарит. А что за срочное дело? Надеюсь, он здоров? Не заболел, нет?

– Нет, ничего подобного, – подтвердил Гидеон. Он собрался было дать более полное объяснение, но потом сообразил, что готового ответа у него нет. Одно он мог сказать: что дядя, вне сомнения, чем-то обеспокоен. Он опасался за своих подопечных, смутно намекал, что кто-то желает ему зла, но в письме не стал излагать суть дела. Очевидно, намеревался облегчить душу, предположил Гидеон, при личной встрече с племянником. Тем не менее дома его почему-то не оказалось. – Спасибо, что спросили. Вы очень любезны, – добавил он. – Это пустяковое дело личного характера. Но все равно странно, что он забыл про меня.

– Что ж, бывает, – заметил мистер Таунсенд, уже теряя интерес к разговору. – Но, как сказано в Священном Писании, все образуется. Белла, ты идешь?

– Ой, вы только посмотрите! – воскликнула та, пропустив мимо ушей его слова. – Снег сыплет.

Гидеон поднял воротник пальто и с тревогой огляделся.

– Что ж, ладно, – произнес он. – Ничего не поделаешь. Приду завтра утром.