Дом сестер
Часть 62 из 87 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Я ее не понимаю! Ведь этот дом — единственная родина, которая у нас есть!
— Это ты так воспринимаешь, Лора. Марджори никогда так не считала.
— Вы очень на нее разозлились, да?
— Ах, Лора… сейчас речь совсем не об этом. — Фрэнсис отложила в сторону карандаш и потерла глаза, которые резало от перенапряжения. — Конечно, я на нее зла. Но прежде всего я боюсь, что может случиться еще что-нибудь, если я уговорю ее остаться. Марджори с самого начала была настроена против Уэстхилла. Я не знаю, почему, но она никогда не хотела здесь жить, и ее злоба была направлена против нас всех. Все это не имеет никакого смысла. В конце концов, человека нельзя заставить делать что-то, чего он не хочет, а если все же попытаться — то все для всех пойдет наперекосяк. Марджори не один раз грозилась убежать, в последний раз — сегодня утром. Возможно, она это сделает. И что будет тогда? Просто… — Фрэнсис откинулась на спинку стула, — просто у меня больше нет никакого желания постоянно думать о том, что произойдет дальше. Эта ответственность для меня слишком велика. Попытайся это понять.
Лора, кивнув, вытерла тыльной стороной руки слезы.
— Но я ведь могу остаться? — спросила она еще раз.
— Это не вопрос. Разумеется. Ты все здесь всегда так любила, верно?
— Я люблю все это и сейчас, — серьезно ответила Лора, — я люблю этот дом и землю больше, чем свою сестру. Иначе никогда не отпустила бы ее одну. — Она повернулась и вышла из комнаты.
Для Лоры это было непривычно драматичным заявлением, которое чрезвычайно удивило Фрэнсис. Но у нее не было времени задумываться над этим, так как, едва девочка вышла, появилась Виктория. Фрэнсис предположила, что она стояла под дверью и ждала, когда уйдет Лора. Она не была заплаканной, что было редкостью для женщины, у которой слезы всегда были очень близко; напротив, казалась очень спокойной. И напрямик перешла к делу.
— Ты отправляешь девочку? Из этого я могу сделать вывод, что то, о чем она говорила вчера вечером, правда?
— Я ее не отправляю. Она сама хочет уехать.
— И тебе это очень кстати, не правда ли? По крайней мере, что-то не похоже, чтобы ты пыталась уговорить ее остаться.
— Есть целый ряд причин, по которым, на мой взгляд, будет лучше, если Марджори уедет.
Глаза Виктории сузились.
— Что у тебя с Джоном?
— Ничего.
— Ничего? Значит, Марджори все выдумала?
— Нет. Но тем не менее ничего нет. Джон приехал ко мне, чтобы кое-что сообщить мне, и в какой-то момент мы оба ударились в воспоминания о прошлом. Может быть, повлияла гроза, которая уже висела в воздухе, я не знаю…
— Ваше «прошлое» было уже давным-давно.
— Именно. Поэтому оно вообще не играет никакой роли.
Виктория взялась за спинку стула. Складки, пролегшие от уголков ее рта к подбородку, в этот день были особенно заметны.
— Иногда я спрашивала себя, — сказала она, — смогла ли ты это когда-либо преодолеть. Ты и Джон ведь были единым целым. Неразделимым. А потом ты уезжаешь, и он женится на твоей сестре… Тогда я не слишком много об этом задумывалась. Я была так влюблена… Так счастлива… Мне никогда не пришло бы в голову сомневаться в чем-то или в ком-то.
«Конечно, нет, — подумала Фрэнсис, — сомневаться ты не способна».
Заметив, что сестра выжидающе смотрит на нее, она спросила не задумываясь:
— Господи, к чему это сейчас? Что ты хочешь услышать?
— Это было для тебя тяжелым ударом? Приехать сюда и увидеть нас с Джоном женихом и невестой?
Фрэнсис вздрогнула — и поняла, что сделала бесстрастное лицо на одну секунду позже, чем надо. Это было видно по выражению глаз Виктории. Сестра все поняла. Она спросила, было ли это для нее тяжелым ударом. Ответ можно было прочитать в глазах Фрэнсис: это был удар, который жег ее до сегодняшнего дня. Он оставался таким же болезненным, как и в первый день.
— Да, — ответила Фрэнсис, так как в этот момент не могла сказать ничего другого. — Да, это был тяжелый удар. И он остается таким же и сегодня.
Сестры посмотрели друг на друга в упор: Виктория — удивленно, потому что она не ожидала услышать честный ответ, а Фрэнсис — выжидающе.
Наконец Виктория сказала:
— Да… Тогда все понятно.
— Я не знаю, что тебе понятно.
— Вероятно, ты еще во время нашего брака… — Виктория не закончила фразу. Это было слишком чудовищно, немыслимо, и это было очень трудно произнести.
На сей раз Фрэнсис подготовилась. Она посмотрела своей сестре прямо в глаза.
— Нет. Во время вашего брака ничего не было. Абсолютно ничего. — Ей удалось не покраснеть.
На лице Виктории отразилась борьба между недоверием и желанием поверить сестре. Прежде чем недоверие одержало верх, Фрэнсис бросила свой козырь. Когда-то это все равно придется сказать — так почему не сейчас, когда это может спасти ее шкуру?
Она встала, подавив крик боли, — от длительного пребывания в сидячем положении у нее сильно болела спина. С самого утра Фрэнсис едва могла двигаться. Осторожно сделала пару шагов в направлении окна. На улице моросил дождь, и она знала, что сумрачный свет старит ее лицо.
— Наши отношения с Джоном, — сказала Фрэнсис, — ты так или иначе можешь забыть. Ты даже не представляешь, зачем он вчера вообще приходил.
— Зачем же?
Фрэнсис смотрела в окно, будто увидела там что-то интересное.
— Он и Маргарита женятся. Джон приходил, чтобы сказать об этом. Маргарита ждет ребенка.
Виктория не издала ни единого звука. Фрэнсис повернулась. Лицо ее сестры было белым как мел; посеревшие серые губы шевельнулись, но она ничего не услышала.
— Сделай мне одолжение, — сказала Фрэнсис более грубо, чем хотела, — не плачь. Лора плачет уже весь день. Я просто не в состоянии вынести столько слез.
В янтарных глазах Виктории что-то погасло. Блеск, который вселял в них жизнь.
— Я вовсе не плачу, — сказала она. Ее голос был хриплым, и в нем не было ни следа сдерживаемых рыданий.
На следующее утро Фрэнсис и Марджори отправились в путь. Виктория больше не показывалась и не появилась ни к ужину, ни к завтраку. Лора тоже оставалась наверху, в комнате, которую она до этого дня делила со своей сестрой.
Аделина собрала целую корзину продуктов.
— Это для тебя, дитя, — сказала она Марджори, — чтобы тебе было что поесть в Лондоне. Там ведь карточная система. Я еще испекла тебе мраморный кекс, ты ведь его так любишь…
— Спасибо, Аделина, — пробормотала Марджори.
— Нам надо ехать, — сказала Фрэнсис, проигнорировав сердитые взгляды Аделины.
Но она чувствовала себя хуже, чем казалось, и когда они с Марджори наконец сели в машину, Фрэнсис сказала:
— Послушай, Марджори, если ты все же хочешь еще подумать, то…
— Я совершенно точно не хочу подумать, — перебила ее девочка. — Я рада, что наконец могу уехать отсюда!
Это была прежняя Марджори: дерзкая, угрюмая, язвительная. Фрэнсис тронулась с места.
— Хорошо, — сказала она.
Они доехали на машине до Нортхаллертона и сели в поезд до Лондона. Он шел прямо на юг, и им не надо было пересаживаться в Йорке. В поезде было много народу, и Фрэнсис с Марджори с трудом раздобыли два сидячих места. Все говорили только о войне, о военных действиях немцев в России, которые одни оценивали как начало конца Третьего рейха, другие — как распространение национал-социалистической катастрофы. Фрэнсис не участвовала в разговорах. Время от времени она искоса поглядывала на Марджори. На лице у той было самодовольное выражение — она явно пыталась демонстрировать неестественно веселое расположение духа.
В Уэнслидейле шел дождь, но немного погодя, хотя по-прежнему было облачно, дождь перестал — и, начиная с Ноттингема, светило солнце.
— Это тоже одна из причин, по которой я никогда не хотела бы жить в Северной Англии, — сказала Марджори, — там все время идет дождь. На юге погода намного лучше.
— Все время дождь не идет, — возразила Фрэнсис и тут же разозлилась, что она опять поддалась на провокацию. К чему ей нужно было спорить с Марджори о погоде в Йоркшире? Пусть думает что хочет. Она, Фрэнсис, должна быть выше этого.
Печальный Лондон являл собой мрачное зрелище, несмотря на сверкающее солнце и летнюю жару. Фрэнсис была в ужасе, когда увидела, насколько пострадал город от бомбардировок. Повсюду стояли разрушенные дома. Во многих из них были выбиты стекла, и их заменили картоном или досками, прибитыми гвоздями. В других не было крыш. От многих осталась лишь куча обломков, выгоревший черный остов из остатков стен и темные, безжизненные, обугленные башни, поднимавшиеся вверх, к синему небу.
Они целую вечность добирались разными автобусами до Бетнал-Грин, и на каждом шагу их глазам открывались все новые и новые разорения. Повсюду мелькали бедно одетые люди, большинство из которых были бледными и истощенными; несмотря ни на что, они пытались жить обычной жизнью. Чаще, чем прежде, Фрэнсис слышала чужую речь, которую она не понимала или понимала лишь обрывки фраз. В Лондоне жили многочисленные эмигранты из Германии или из европейских стран, оккупированных нацистами; от отчаяния этих беженцев разрывалось сердце. Война привела их сюда, и теперь они вели беспощадную борьбу за крышу над головой, еду и деньги — и, кроме того, боролись с печалью, которая, возможно, была их главным врагом.
И опять Фрэнсис осознала, что они жили в Дейл-Ли как на острове. Война действительно не доходила до них. Судьба Маргариты их всех взбудоражила и заставила задуматься. И теперь она смотрела в серые лица таких же Маргарит, о которых никто не заботился.
Автобусы не придерживались расписания, и был уже разгар дня, когда они приехали в Бетнал-Грин. Безликий квартал на востоке города, который военная разруха вряд ли могла сделать еще более унылым, чем он был до этого: грязные дома, запущенные жилые блоки, узкие улочки с опустившимися подростками, болтающимися по ним; кое-где встречались задние дворы, заваленные всевозможным мусором; в проволочных клетках ждали своей безнадежной судьбы многочисленные кролики. На крошечных мрачных балконах, на которые никогда не проникал ни один луч солнца, были натянуты бельевые веревки, а иногда там можно было увидеть какое-нибудь хилое растение в горшке, боровшееся за выживание.
Дневная жара переносилась в Бетнал-Грин еще тяжелее, чем в центре города. Во всех квартирах окна — если они уцелели — были открыты настежь, и отовсюду доносились звуки граммофонов, радиоголоса, детский крик и ссоры между супругами, которые, оказавшись в тесных квартирах и бедственном положении, начинали испытывать друг к другу отвращение.
— Здесь явно не так скучно, как в Дейл-Ли, — заметила Фрэнсис.
Она вынула из сумки записку с адресом, который ей назвала миссис Паркер. Фрэнсис была совершенно без задних ног, вся мокрая от пота и с колющей болью в голове. «Что за ужасный день…»
Она надеялась только на то, что мистер Селли не окажется в таком состоянии, при котором она не сможет передать ему ребенка, — он мог быть пьяным или лежать в постели с какой-нибудь проституткой. Кроме того, его просто могло не быть дома. На крайний случай была еще миссис Паркер, но это означало, что они должны были проехать полгорода, чтобы попасть к ней. Фрэнсис втайне молилась, чтобы им удалось этого избежать.
Им пришлось расспросить немало прохожих, пока они, после получасового блуждания, наконец-то не пришли к дому, в котором жил Хью Селли. «Дом под снос», — сказала миссис Паркер; и она не преувеличивала.
Крыша пятиэтажного здания наполовину отсутствовала; в уцелевшей части, там, где когда-то были кирпичи, зияли огромные отверстия. В середине возвышалась обугленная дымовая труба. На двух самых верхних этажах, похоже, свирепствовал пожар; здесь не было оконных стекол, и стены почернели от копоти. Внизу, в квартирах, очевидно, еще жили люди, о чем говорило белье, развешанное перед окнами, и грязная гардина на окне. Все выглядело обветшалым и запущенным. Зимой в квартирах воцарится страшный холод и сырость. Летом здесь было еще терпимо, однако это не уменьшало отчаяние живших здесь людей.
— Марджори… — начала Фрэнсис.
Но девочка, пристально рассматривавшая руины, сразу перебила Фрэнсис:
— Нам туда.
На входной двери не было табличек с фамилиями жильцов, а висела лишь записка, оповещавшая, что торговля здесь нежелательна. Фрэнсис недоумевала: неужели какой-нибудь торговец пытался здесь что-то продать?
Дверь была всего лишь притворена. Они вошли в мрачный подъезд, пол в котором был покрыт белым и черным мозаичным камнем в виде спиралевидного узора. Это говорило о хороших временах, которые, увы, давно прошли. Постепенно узор исчез, уголки мозаики были выломаны, а сохранившиеся белые камни едва можно было разглядеть под толстым слоем грязи. На выкрашенной бледно-желтой краской стене висели металлические почтовые ящики, у большинства из которых не было дверцы. Почты в ящиках тоже не было. Крутая деревянная лестница вела наверх, на головокружительную высоту. На лестнице некогда выстроили ограждение, но и оно было частично выломано, и опорные стойки торчали, как сломанные зубочистки. «Вандалы ли здесь поорудовали, — спрашивала себя Фрэнсис, — или это просто разруха, и ни у кого не было ни времени, ни денег, ни сил, чтобы остановить ее?»
— Это ты так воспринимаешь, Лора. Марджори никогда так не считала.
— Вы очень на нее разозлились, да?
— Ах, Лора… сейчас речь совсем не об этом. — Фрэнсис отложила в сторону карандаш и потерла глаза, которые резало от перенапряжения. — Конечно, я на нее зла. Но прежде всего я боюсь, что может случиться еще что-нибудь, если я уговорю ее остаться. Марджори с самого начала была настроена против Уэстхилла. Я не знаю, почему, но она никогда не хотела здесь жить, и ее злоба была направлена против нас всех. Все это не имеет никакого смысла. В конце концов, человека нельзя заставить делать что-то, чего он не хочет, а если все же попытаться — то все для всех пойдет наперекосяк. Марджори не один раз грозилась убежать, в последний раз — сегодня утром. Возможно, она это сделает. И что будет тогда? Просто… — Фрэнсис откинулась на спинку стула, — просто у меня больше нет никакого желания постоянно думать о том, что произойдет дальше. Эта ответственность для меня слишком велика. Попытайся это понять.
Лора, кивнув, вытерла тыльной стороной руки слезы.
— Но я ведь могу остаться? — спросила она еще раз.
— Это не вопрос. Разумеется. Ты все здесь всегда так любила, верно?
— Я люблю все это и сейчас, — серьезно ответила Лора, — я люблю этот дом и землю больше, чем свою сестру. Иначе никогда не отпустила бы ее одну. — Она повернулась и вышла из комнаты.
Для Лоры это было непривычно драматичным заявлением, которое чрезвычайно удивило Фрэнсис. Но у нее не было времени задумываться над этим, так как, едва девочка вышла, появилась Виктория. Фрэнсис предположила, что она стояла под дверью и ждала, когда уйдет Лора. Она не была заплаканной, что было редкостью для женщины, у которой слезы всегда были очень близко; напротив, казалась очень спокойной. И напрямик перешла к делу.
— Ты отправляешь девочку? Из этого я могу сделать вывод, что то, о чем она говорила вчера вечером, правда?
— Я ее не отправляю. Она сама хочет уехать.
— И тебе это очень кстати, не правда ли? По крайней мере, что-то не похоже, чтобы ты пыталась уговорить ее остаться.
— Есть целый ряд причин, по которым, на мой взгляд, будет лучше, если Марджори уедет.
Глаза Виктории сузились.
— Что у тебя с Джоном?
— Ничего.
— Ничего? Значит, Марджори все выдумала?
— Нет. Но тем не менее ничего нет. Джон приехал ко мне, чтобы кое-что сообщить мне, и в какой-то момент мы оба ударились в воспоминания о прошлом. Может быть, повлияла гроза, которая уже висела в воздухе, я не знаю…
— Ваше «прошлое» было уже давным-давно.
— Именно. Поэтому оно вообще не играет никакой роли.
Виктория взялась за спинку стула. Складки, пролегшие от уголков ее рта к подбородку, в этот день были особенно заметны.
— Иногда я спрашивала себя, — сказала она, — смогла ли ты это когда-либо преодолеть. Ты и Джон ведь были единым целым. Неразделимым. А потом ты уезжаешь, и он женится на твоей сестре… Тогда я не слишком много об этом задумывалась. Я была так влюблена… Так счастлива… Мне никогда не пришло бы в голову сомневаться в чем-то или в ком-то.
«Конечно, нет, — подумала Фрэнсис, — сомневаться ты не способна».
Заметив, что сестра выжидающе смотрит на нее, она спросила не задумываясь:
— Господи, к чему это сейчас? Что ты хочешь услышать?
— Это было для тебя тяжелым ударом? Приехать сюда и увидеть нас с Джоном женихом и невестой?
Фрэнсис вздрогнула — и поняла, что сделала бесстрастное лицо на одну секунду позже, чем надо. Это было видно по выражению глаз Виктории. Сестра все поняла. Она спросила, было ли это для нее тяжелым ударом. Ответ можно было прочитать в глазах Фрэнсис: это был удар, который жег ее до сегодняшнего дня. Он оставался таким же болезненным, как и в первый день.
— Да, — ответила Фрэнсис, так как в этот момент не могла сказать ничего другого. — Да, это был тяжелый удар. И он остается таким же и сегодня.
Сестры посмотрели друг на друга в упор: Виктория — удивленно, потому что она не ожидала услышать честный ответ, а Фрэнсис — выжидающе.
Наконец Виктория сказала:
— Да… Тогда все понятно.
— Я не знаю, что тебе понятно.
— Вероятно, ты еще во время нашего брака… — Виктория не закончила фразу. Это было слишком чудовищно, немыслимо, и это было очень трудно произнести.
На сей раз Фрэнсис подготовилась. Она посмотрела своей сестре прямо в глаза.
— Нет. Во время вашего брака ничего не было. Абсолютно ничего. — Ей удалось не покраснеть.
На лице Виктории отразилась борьба между недоверием и желанием поверить сестре. Прежде чем недоверие одержало верх, Фрэнсис бросила свой козырь. Когда-то это все равно придется сказать — так почему не сейчас, когда это может спасти ее шкуру?
Она встала, подавив крик боли, — от длительного пребывания в сидячем положении у нее сильно болела спина. С самого утра Фрэнсис едва могла двигаться. Осторожно сделала пару шагов в направлении окна. На улице моросил дождь, и она знала, что сумрачный свет старит ее лицо.
— Наши отношения с Джоном, — сказала Фрэнсис, — ты так или иначе можешь забыть. Ты даже не представляешь, зачем он вчера вообще приходил.
— Зачем же?
Фрэнсис смотрела в окно, будто увидела там что-то интересное.
— Он и Маргарита женятся. Джон приходил, чтобы сказать об этом. Маргарита ждет ребенка.
Виктория не издала ни единого звука. Фрэнсис повернулась. Лицо ее сестры было белым как мел; посеревшие серые губы шевельнулись, но она ничего не услышала.
— Сделай мне одолжение, — сказала Фрэнсис более грубо, чем хотела, — не плачь. Лора плачет уже весь день. Я просто не в состоянии вынести столько слез.
В янтарных глазах Виктории что-то погасло. Блеск, который вселял в них жизнь.
— Я вовсе не плачу, — сказала она. Ее голос был хриплым, и в нем не было ни следа сдерживаемых рыданий.
На следующее утро Фрэнсис и Марджори отправились в путь. Виктория больше не показывалась и не появилась ни к ужину, ни к завтраку. Лора тоже оставалась наверху, в комнате, которую она до этого дня делила со своей сестрой.
Аделина собрала целую корзину продуктов.
— Это для тебя, дитя, — сказала она Марджори, — чтобы тебе было что поесть в Лондоне. Там ведь карточная система. Я еще испекла тебе мраморный кекс, ты ведь его так любишь…
— Спасибо, Аделина, — пробормотала Марджори.
— Нам надо ехать, — сказала Фрэнсис, проигнорировав сердитые взгляды Аделины.
Но она чувствовала себя хуже, чем казалось, и когда они с Марджори наконец сели в машину, Фрэнсис сказала:
— Послушай, Марджори, если ты все же хочешь еще подумать, то…
— Я совершенно точно не хочу подумать, — перебила ее девочка. — Я рада, что наконец могу уехать отсюда!
Это была прежняя Марджори: дерзкая, угрюмая, язвительная. Фрэнсис тронулась с места.
— Хорошо, — сказала она.
Они доехали на машине до Нортхаллертона и сели в поезд до Лондона. Он шел прямо на юг, и им не надо было пересаживаться в Йорке. В поезде было много народу, и Фрэнсис с Марджори с трудом раздобыли два сидячих места. Все говорили только о войне, о военных действиях немцев в России, которые одни оценивали как начало конца Третьего рейха, другие — как распространение национал-социалистической катастрофы. Фрэнсис не участвовала в разговорах. Время от времени она искоса поглядывала на Марджори. На лице у той было самодовольное выражение — она явно пыталась демонстрировать неестественно веселое расположение духа.
В Уэнслидейле шел дождь, но немного погодя, хотя по-прежнему было облачно, дождь перестал — и, начиная с Ноттингема, светило солнце.
— Это тоже одна из причин, по которой я никогда не хотела бы жить в Северной Англии, — сказала Марджори, — там все время идет дождь. На юге погода намного лучше.
— Все время дождь не идет, — возразила Фрэнсис и тут же разозлилась, что она опять поддалась на провокацию. К чему ей нужно было спорить с Марджори о погоде в Йоркшире? Пусть думает что хочет. Она, Фрэнсис, должна быть выше этого.
Печальный Лондон являл собой мрачное зрелище, несмотря на сверкающее солнце и летнюю жару. Фрэнсис была в ужасе, когда увидела, насколько пострадал город от бомбардировок. Повсюду стояли разрушенные дома. Во многих из них были выбиты стекла, и их заменили картоном или досками, прибитыми гвоздями. В других не было крыш. От многих осталась лишь куча обломков, выгоревший черный остов из остатков стен и темные, безжизненные, обугленные башни, поднимавшиеся вверх, к синему небу.
Они целую вечность добирались разными автобусами до Бетнал-Грин, и на каждом шагу их глазам открывались все новые и новые разорения. Повсюду мелькали бедно одетые люди, большинство из которых были бледными и истощенными; несмотря ни на что, они пытались жить обычной жизнью. Чаще, чем прежде, Фрэнсис слышала чужую речь, которую она не понимала или понимала лишь обрывки фраз. В Лондоне жили многочисленные эмигранты из Германии или из европейских стран, оккупированных нацистами; от отчаяния этих беженцев разрывалось сердце. Война привела их сюда, и теперь они вели беспощадную борьбу за крышу над головой, еду и деньги — и, кроме того, боролись с печалью, которая, возможно, была их главным врагом.
И опять Фрэнсис осознала, что они жили в Дейл-Ли как на острове. Война действительно не доходила до них. Судьба Маргариты их всех взбудоражила и заставила задуматься. И теперь она смотрела в серые лица таких же Маргарит, о которых никто не заботился.
Автобусы не придерживались расписания, и был уже разгар дня, когда они приехали в Бетнал-Грин. Безликий квартал на востоке города, который военная разруха вряд ли могла сделать еще более унылым, чем он был до этого: грязные дома, запущенные жилые блоки, узкие улочки с опустившимися подростками, болтающимися по ним; кое-где встречались задние дворы, заваленные всевозможным мусором; в проволочных клетках ждали своей безнадежной судьбы многочисленные кролики. На крошечных мрачных балконах, на которые никогда не проникал ни один луч солнца, были натянуты бельевые веревки, а иногда там можно было увидеть какое-нибудь хилое растение в горшке, боровшееся за выживание.
Дневная жара переносилась в Бетнал-Грин еще тяжелее, чем в центре города. Во всех квартирах окна — если они уцелели — были открыты настежь, и отовсюду доносились звуки граммофонов, радиоголоса, детский крик и ссоры между супругами, которые, оказавшись в тесных квартирах и бедственном положении, начинали испытывать друг к другу отвращение.
— Здесь явно не так скучно, как в Дейл-Ли, — заметила Фрэнсис.
Она вынула из сумки записку с адресом, который ей назвала миссис Паркер. Фрэнсис была совершенно без задних ног, вся мокрая от пота и с колющей болью в голове. «Что за ужасный день…»
Она надеялась только на то, что мистер Селли не окажется в таком состоянии, при котором она не сможет передать ему ребенка, — он мог быть пьяным или лежать в постели с какой-нибудь проституткой. Кроме того, его просто могло не быть дома. На крайний случай была еще миссис Паркер, но это означало, что они должны были проехать полгорода, чтобы попасть к ней. Фрэнсис втайне молилась, чтобы им удалось этого избежать.
Им пришлось расспросить немало прохожих, пока они, после получасового блуждания, наконец-то не пришли к дому, в котором жил Хью Селли. «Дом под снос», — сказала миссис Паркер; и она не преувеличивала.
Крыша пятиэтажного здания наполовину отсутствовала; в уцелевшей части, там, где когда-то были кирпичи, зияли огромные отверстия. В середине возвышалась обугленная дымовая труба. На двух самых верхних этажах, похоже, свирепствовал пожар; здесь не было оконных стекол, и стены почернели от копоти. Внизу, в квартирах, очевидно, еще жили люди, о чем говорило белье, развешанное перед окнами, и грязная гардина на окне. Все выглядело обветшалым и запущенным. Зимой в квартирах воцарится страшный холод и сырость. Летом здесь было еще терпимо, однако это не уменьшало отчаяние живших здесь людей.
— Марджори… — начала Фрэнсис.
Но девочка, пристально рассматривавшая руины, сразу перебила Фрэнсис:
— Нам туда.
На входной двери не было табличек с фамилиями жильцов, а висела лишь записка, оповещавшая, что торговля здесь нежелательна. Фрэнсис недоумевала: неужели какой-нибудь торговец пытался здесь что-то продать?
Дверь была всего лишь притворена. Они вошли в мрачный подъезд, пол в котором был покрыт белым и черным мозаичным камнем в виде спиралевидного узора. Это говорило о хороших временах, которые, увы, давно прошли. Постепенно узор исчез, уголки мозаики были выломаны, а сохранившиеся белые камни едва можно было разглядеть под толстым слоем грязи. На выкрашенной бледно-желтой краской стене висели металлические почтовые ящики, у большинства из которых не было дверцы. Почты в ящиках тоже не было. Крутая деревянная лестница вела наверх, на головокружительную высоту. На лестнице некогда выстроили ограждение, но и оно было частично выломано, и опорные стойки торчали, как сломанные зубочистки. «Вандалы ли здесь поорудовали, — спрашивала себя Фрэнсис, — или это просто разруха, и ни у кого не было ни времени, ни денег, ни сил, чтобы остановить ее?»