Дом сестер

— Отец, кстати, мы с Джоном сегодня развелись, — сказала Виктория, внезапно влезая в безобидную беседу о слишком холодном лете. После этого бросила салфетку и вышла из столовой.

Чарльз стал бледным как мел.

— Как? — спросил он неловко. Его рука, в которой он держал вилку, задрожала.

— Отец, мы ведь знали, что этот момент придет, — сказала Фрэнсис. — Просто это случилось несколько быстрее. Хорошо, что все уже позади.

— Моя дочь — разведенная женщина, — пробормотал Чарльз. Его дряхлое лицо, казалось, еще больше ввалилось. Фрэнсис про себя проклинала беспечность Виктории, с которой та выпалила свою новость. Лора сделала большие глаза.

— Виктория — разведенная женщина? — спросила она. — Но это плохо, да? Собственно говоря, ведь нельзя…

— Лора, боюсь, ты ничего в этом не понимаешь, — перебила ее Фрэнсис довольно резко. Девочка сжала губы.

— Я хочу подняться в свою комнату, — тихо сказал Чарльз.

Он решил встать, но ему это не удалось. Фрэнсис и Аделине пришлось поддержать его и практически отнести наверх по лестнице. В спальне они его раздели. Фрэнсис пришла в ужас, когда увидела тело отца. Он превратился в скелет. Выступали ребра и кости бедер. Морщинистые руки стали тонкими, как у маленького ребенка. На впалой груди росли редкие седые волосы.

— Завтра нужно обязательно опять вызвать врача, — сказала Фрэнсис, — отец выглядит хуже, чем при воспалении легких.

Чарльз открыл глаза.

— Мне не нужен врач.

— Он лишь произведет осмотр и скажет нам, как тебя лечить. Ты должен обязательно поправиться.

— Зачем? — спросил Чарльз.



Отец умер через два дня, в своей постели, во сне. С того вечера он больше не вставал. У врача после осмотра был встревоженный, тяжелый взгляд.

— Он очень слаб, — сказал он, — у него совсем нет сил. Тяжелая болезнь минувшей зимой полностью истощила его организм. Кроме того, мне не нравится его сердце. Ему нельзя волноваться. Нельзя напрягаться. Иначе вряд ли можно будет что-то сделать.

Последними словами, которые Чарльз сказал Фрэнсис, были: «Позаботься о Виктории». Это было, когда она принесла ему крепкий мясной бульон, сваренный для него Аделиной, покормила и хотела оставить одного, чтобы он поспал после обеда.

— О чем ты говоришь, отец? — спросила она.

— Позаботься о Виктории! — повторил Чарльз и закрыл глаза. Он хотел спать.

Фрэнсис подождала еще пару минут, прислушиваясь к его дыханию, которое показалось ей четким и мерным. Она оставила его одного, и в какой-то момент в течение последующих полутора часов его сердце перестало биться. Когда Фрэнсис вскоре пришла к нему, отец был уже мертв. Он лежал в том же положении, в каком она оставила его, но больше не дышал. Его рот был слегка приоткрыт, рука свисала с кровати.

— Отец! — выкрикнула Фрэнсис. Видимо, ее голос был громким и испуганным, поскольку сразу же прибежали все, кто находился в доме, включая Маргариту. Фрэнсис взяла Чарльза за руку; та была окоченевшей и очень холодной.

— Он умер, — произнесла она.

Виктория, тихо застонав, прошептала:

— О боже…

Аделина в ужасе вскрикнула. На лице Лоры отразилось выражение страха, а во взгляде Марджори угадывалась жажда сенсации. Маргарита никак не проявляла своих чувств, но в ее темных глазах отражалось участие.

— Это моя вина, — произнесла Виктория, — моя вина! Это…

— Глупости! — фыркнула Фрэнсис.

Но в действительности она была убеждена, что именно Виктория была виновата в том, что произошло. Она, конечно, ничего не могла сделать с тем, что отец так близко принял к сердцу ее развод, но ее бесконечные жалобы и причитания еще больше усугубили ситуацию; а своим необдуманным заявлением два дня назад Виктория усилила его переживания, которых ему следовало избегать. Когда-нибудь Фрэнсис ей все это выскажет, но не сейчас, не у постели умершего отца.

— Позвони врачу, Аделина, — попросила Фрэнсис, — он должен прийти и выписать свидетельство о смерти.

— Отчего он умер? — спросила Марджори.

— Я думаю, у него остановилось сердце, — ответила Фрэнсис. — Идите сюда, дети, посмотрите на него и проститесь!

Лора послушно подошла, а Марджори лишь энергично покачала головой, повернулась и выбежала из комнаты. На лестнице были слышны ее шаги, потом внизу хлопнула входная дверь.

— Когда она вернется, пусть пеняет на себя, — раздраженно сказала Фрэнсис.

Но Маргарита спокойно сказала:

— Она еще маленькая. То, что здесь произошло, ей слишком тяжело воспринимать.

— Бедный мистер Грей, — пробормотала Лора. Она в упор смотрела на исхудавшего, старого человека; ее руки с толстыми пальцами вцепились в спинку стула. — А когда его похоронят?


— Я должна поговорить со священником, — сказала Фрэнсис. Затем добавила: — Я еще каким-то образом должна известить Джорджа и привезти его сюда. На сей раз он должен будет покинуть свое уединенное жилье.



Но Джордж не должен был ничего и никому. Он и не думал расставаться с выбранным им самим уединением даже на один день. Как он вдруг встретится с чужими людьми после того, как вот уже двадцать пять лет общался только с сестрой?

Фрэнсис поехала в Стейнтондейл, чтобы сообщить брату о смерти Чарльза и взять его с собой; но он сказал, что не поедет с ней. При этом был так спокоен, будто не сомневался в том, что она его поняла, или же ему было безразлично, поняла она его или нет. Фрэнсис не удалось уяснить для себя, насколько тронула Джорджа смерть отца. Его выражение лица абсолютно не изменилось, когда она сообщила ему об этом. Он, как всегда, был отрешен от всего мира, находясь в коконе, которым опутал себя и который защищал его от безумия.

— Ты должен поехать, — настаивала Фрэнсис, но Джордж не ответил, а только устремил взгляд в окно, на море, как он делал это всякий раз, когда приезжала Фрэнсис и нарушала его покой.

— Никто не поймет, если не приедешь, — сказала Фрэнсис умоляющим тоном.

При звуках ее голоса он еще раз обернулся, и она увидела на его лице выражение удивления. Удивления тем, что сестра считала, что его может как-то волновать чье-то там непонимание. И тем, что ее это волновало.

Фрэнсис смущенно посмотрела в сторону и, вставая, сказала:

— Ну хорошо… Возможно, ты простишься с ним по-своему.

Она до последнего надеялась, что Джордж, возможно, еще приедет, придет на могилу и скажет отцу слова прощания. Ей было больно, что он этого так и не сделал, поскольку знала, что Чарльзу это тоже причинило бы боль. Пришли все, только не его единственный сын.

Вся деревня собралась на кладбище в тот ветреный и солнечный июльский день. В тени деревьев было прохладно, но ветер то и дело теребил ветви с густой листвой, и солнечные лучи, пробиваясь сквозь них, доносили тепло и свет и рисовали светлые пятна на поверхности мха и на старых камнях. Люди в тишине стояли вокруг могилы, и на большинстве лиц была искренняя печаль.

Чарльз Грей никогда не был одним из них. Происхождение и образование высоко подняли его над крестьянами; но его спокойная, сдержанная натура не позволяла ему дать кому-то повод подумать, что он считает себя человеком более высокого уровня. Он каждого дружески приветствовал и всегда был вежлив. Кроме того, всем было известно, что он отказался от роскошной жизни и изобилия, чтобы жениться на женщине, которую любил, и уже одно это открыло ему сердца людей.

— Он был тонким человеком, — сказала одна крестьянка со слезами на глазах, — действительно очень тонким!

Фрэнсис перенесла похороны без слез, ибо знала, что смерть пришла к Чарльзу как спасение, чтобы завершить постепенное угасание, которое началось двадцать пять лет тому назад. Чарльз наконец обрел свой мир. Но невыплаканные слезы обжигали ее изнутри, и она малодушно думала, что теперь больше ничего и никогда не будет, как прежде. Она никогда больше не сможет ощутить себя ребенком в Уэстхилле, никогда больше не будет чувствовать себя защищенной. И хотя Фрэнсис уже давно все решения принимала самостоятельно, давно заботилась о семье и занималась фермой, Чарльз все еще оставался высшей инстанцией, патриархом, который устранился от дел, но чья мудрость и опыт всегда были рядом, и в которых она нуждалась.

Теперь она осталась одна. Одна с ответственностью за дом и землю, со своей заботой о двух детях, о несчастной Виктории. К тому же шла война, и кто знал, что им всем еще предстояло вынести…

Фрэнсис глубоко вздохнула, как будто это могло облегчить то давление, которое легло на ее плечи.

— Земля к земле, — сказал священник, — прах к праху, тлен к тлену…

Фрэнсис подняла глаза и обвела взглядом присутствующих, все еще сохраняя надежду увидеть среди них Джорджа.

Она увидела Джона, который выглядел очень благородно в своем черном костюме. Очевидно, он еще ничего не пил в этот день, так как его щеки были бледными, а сложенные руки немного дрожали. Ситуация с ним еще больше осложнилась: несколько месяцев он был в приличной форме, пока не пил. Теперь ему было действительно тяжело обходиться без алкоголя. Фрэнсис заметила, что Джон также оглядывается по сторонам, и подумала, что он ищет ее, что на долю секунды показалось ей утешением, успокаивающим боль.

Но потом ей было ясно, что искал он вовсе не ее, так как они с Викторией стояли возле самой могилы, у всех на виду. Фрэнсис видела, как он улыбался, почти незаметно, и когда проследила за его взглядом, поняла, кому предназначалась эта улыбка. Маргарита немного наморщила лоб, словно находила это неприличным — обмениваться улыбками во время похорон, — но в то же время, казалось, ей это было приятно.

Фрэнсис была потрясена. Она не имела об этом ни малейшего понятия. Между Джоном и Маргаритой возникли отношения, наверняка пока еще хрупкие, но уже достаточно заметные…

Как она могла не обратить на это внимания раньше?





Суббота, 28 декабря 1996 года




Барбара читала почти до утра. Лишь около четырех часов погасила свечи, откинулась на подушку и почти мгновенно уснула.

Проснулась она от яркого света, ослепившего ее, едва открылись глаза. Растерянно подумала: «Должно быть, уже поздно, если солнце светит в комнату!»

Но потом поняла, что разбудило ее не солнце, а лампа возле кровати. В предыдущие дни Барбара сотни раз щелкала выключателем — и в конце концов, видимо, оставила лампу включенной. Если отопление заработало, значит, у них есть теперь свет, тепло и телефон; правда, как и прежде, не было еды.

По ту сторону окна было еще темно, насколько Барбара могла видеть через щель между шторами. Она посмотрела на часы и определила, что спала всего три часа. Рядом с ней, на полу, лежали две стопки листов; наиболее толстой из двух была прочитанная часть, более тонкую ей еще предстояло одолеть. Но это подождет — Барбара хотела еще немного поспать.

Она выключила свет. Странное чувство; она уже привыкла задувать свечи, так что горящая лампа сейчас казалась ей редкой роскошью.

Барбара откинулась на подушку и подождала, пока сон снова возьмет свое, но этого не произошло. Хотя ей щипало глаза, а голова была тяжелой от усталости, она не могла уснуть. У нее болел желудок, и, казалось, все внутренности напряглись. Она не знала, что голод может причинять такие боли. Для женщины ее поколения, родившейся в конце пятидесятых годов, голод был практически незнакомым состоянием — во всяком случае, настоящий голод. Барбара уже посещала разные курсы похудения, или же иногда после тяжелого рабочего дня у нее был зверский аппетит; но она еще никогда на собственном опыте не испытывала постоянный голод в течение нескольких дней и знала об этом только из рассказов родителей, бабушек и дедушек.

«Вся эта история — какой-то бред, — думала Барбара, — просто бред».

Она попыталась думать о книге, чтобы забыть о голоде. Ей пришла на ум Лора, девочка с булимией. Барбара усмехнулась; неудивительно, что в памяти — при ее-то урчащим желудке — остался ночной налет на миску с пудингом. Но она тут же поняла, что вспомнила о Лоре не только из-за голода, а еще потому, что рассказ о девочке разбудил в ее воспоминаниях картины, которые она глубоко закопала в своем подсознании и о которых никогда больше не хотела бы вспоминать…

Барбара вспомнила себя подростком, и это были далеко не самые приятные мысли.

Сегодня она любому могла бы рассказать о том, что в юности была довольно полной, хотя ей никто бы не поверил. Не только потому, что сейчас у нее стройная фигура, но еще и потому, что она во всех отношениях выглядела превосходно. Одежда и обувь, украшения, прическа и макияж — все всегда было безупречным, и даже самые придирчивые критики не могли найти в ее внешности какой-либо изъян. Если она одевалась небрежно, то ее небрежность всегда была стильной, не говоря уже об элегантной одежде. Она считалась высоко дисциплинированной, успешной женщиной, которая всегда держит свою жизнь под контролем. «Барбара — и слишком полная? Исключено!»

Она не лежала ночами на полу и не вылизывала миски с пудингом, но постоянно ела и ела, при любой возможности. Прежде всего — картофельные чипсы. От них ей было плохо, появились прыщи. Но Барбара не могла прекратить. Она впихивала в себя сладкие пестрые конфеты — резиновых мишек, шоколад и засахаренный арахис. Была убеждена в том, что делает это, потому что считает себя несчастной из-за своей внешности. Чем более толстой казалась она себе в зеркале, тем более неистово запихивала что-то в себя, чтобы облегчить свое горе. Страшный порочный круг, в котором причина и следствие слились в ужасную беду…