Дом сестер

Они обсудили, как им лучше распределить спальные места. Люси, довольно полная женщина, будет спать одна, как и Фрэнсис, потому что она больна и может кого-то заразить. Кэролайн тоже получит кровать целиком, а Памела разделит спальное место с пятой из женщин — молодой девушкой по имени Хелен, также из Оксфорда; они с Памелой уже давно были знакомы, хотя, правда, не общались близко.

— Надеюсь, здесь нет блох и клопов, — сказала Памела. Она скептически осмотрела свое спальное место. — О боже, я определенно еще ни разу в жизни не спала в такой ужасной постели!

Женщины сняли с себя мокрую одежду, что было непросто в узкой камере, и, насколько это было возможно, развесили ее просыхать. Затем поочередно воспользовались ведром в углу, и для каждой из них это было ужасным испытанием. В своем влажном нижнем белье они легли в постели, натянув на себя по два шерстяных одеяла, которые, правда, едва ли могли спасти их от холода. Не прикрытая плафоном электрическая лампочка, свисавшая с потолка и излучавшая свет, погасла. Камера погрузилась в полную темноту.

Фрэнсис всю ночь не сомкнула глаз. Она ужасно замерзла, и голова у нее с каждой минутой болела все сильнее. Она буквально чувствовала, как поднимается температура. На ум приходили спутанные мысли. Что стало с Филиппом? Понял ли он, что ее арестовали? Бедная тетя Маргарет наверняка пережила шок. Ее племянница в тюрьме! Теперь она должна сообщить об этом своему брату и при этом признаться, что Фрэнсис уже давно общается с суфражетками. Конечно, тетя получит выговор от Чарльза, но все же она совершенно не виновата во всей этой истории.

Фрэнсис думала и об Элис. Находится ли она в той же самой тюрьме? Или ее отправили в больницу? Тяжелая ли у нее рана? Известил ли кто-нибудь Джорджа?

«Что мне делать, если я серьезно заболею, — спрашивала она себя, — если у меня будет воспаление легких? Помогут мне или оставят замерзать?»

У нее постоянно стучали зубы, от холода или от температуры, Фрэнсис не знала. Она старалась сохранять спокойствие и не разбудить других — если те вообще спали.

Фрэнсис поплотнее укуталась в одеяла и с завистью подумала, что Памеле и Хелен лучше, чем другим: они, по крайней мере, могут согреться друг от друга.

В какой-то момент, когда за окном еще было совершенно темно, в камере неожиданно включилась лампа, и все помещение в одно мгновение наполнилось отвратительным ярким светом. Одновременно по всему зданию стали раздаваться различные звуки: открывающиеся и закрывающиеся двери, дребезжащая посуда, голоса, крики, звенящие ключи…

Женщины приподнялись на кроватях. Памела и Люси были заспанными; остальные, как и Фрэнсис, похоже, вообще не спали. У Фрэнсис, когда она стала выбираться из своей постели, возникло ощущение, будто ей в голову вонзили сотню иголок. Волосы высохли, но наверняка выглядели как спутанные заросли.

В ледяной камере, разумеется, не высохло ни одно платье. Оказалось, что это очень неприятно — надевать влажную одежду, — и все решили, что было бы гораздо лучше, если б они накануне вообще ее не снимали. Им принесли таз с холодной водой. Женщины умылись и помогли друг другу хоть немного привести в порядок волосы. У них не было ни щетки, ни расчески, поэтому прошло немало времени, пока завершилась эта процедура. Потом они сели на нижние кровати и стали ждать, замерзшие и невыспавшиеся.

Через некоторое время появилась надзирательница, оказавшаяся более приятной, чем та, с кем они имели дело накануне. Она принесла завтрак, оказавшийся, к удивлению Фрэнсис, более обильным, чем она ожидала. Он состоял из кофе, достаточного количества хлеба, масла и джема. Надзирательница поставила поднос в угол и снова исчезла. У Люси жадно заблестели глаза, и она хотела тут же встать с кровати. Но Памела усадила ее обратно.

— Нет! — сказала она энергично.

Все посмотрели на нее. Только Кэролайн сразу кивнула.

— Вы правы, Памела, — сказала она. — Мы должны отреагировать на наш арест так, как это делают и всегда делали наши соратницы.

— Голодовка, — сказала Фрэнсис.

Памела посмотрела на других.

— Согласны? — Вопрос был формальностью; кроме того, он звучал как приказ. Все молча выразили свое согласие.

— Один-два дня будет тяжело, — предупредила Кэролайн, — но мы должны это выдержать. Возможно, они вскоре нас отпустят.

— Каждая может позволить себе сейчас немного кофе, — решила Памела, — но это всё. Больше мы не примем никакой еды.

Горячий кофе повысил жизненный тонус женщин. Пока Фрэнсис маленькими глотками пила кофе, она неожиданно вспомнила, что рассказывала ей Элис о голодовке, в которой она сама принимала участие; в итоге заключенных стали кормить принудительно. Как сказала Элис, это было самое ужасное, что когда-либо с ней происходило.

Фрэнсис впервые подвергли принудительному питанию на четвертый день после ареста. Она, как и сокамерницы, оставалась стойкой, хотя им в камеру приносили весьма пристойную еду. После того как ее уносили, маленькое помещение еще долго хранило различные ароматы съестного. Фрэнсис не была уверена, выдержала бы она это одна, но рядом с другими у нее не оставалось выбора. Странным образом голодание далось наиболее тяжело вовсе не полной Люси, хотя та частенько причитала, а энергичной Памеле. Казалось, она с каждым часом становилась все бледнее и была вынуждена часто неожиданно садиться, так как у нее темнело в глазах; два раза она даже внезапно падала, как поваленное дерево. Фрэнсис пыталась уговорить ее съесть как минимум немного супа, поскольку соль помогла бы стабилизировать кровообращение, но Памела наотрез отказалась и с утра до вечера продолжала бороться со своими обмороками.

— Ты психопатка! — сказала надзирательница, крепкая особа, с которой они столкнулись в первый вечер. — Все вы психопатки. Вскоре увидите, к чему это приведет… Бог мой, как можно быть такими идиотками! — Она взяла поднос с нетронутой едой, и женщины посмотрели ей вслед голодными глазами.

Хотя Фрэнсис иногда казалось, что ее желудок на ощупь напоминает болезненную впадину, холод досаждал ей значительно больше, чем чувство голода. У девушки и без того не было особого аппетита, но ее состояние ухудшилось; Фрэнсис постоянно лихорадило, и от этого она еще больше мерзла. Каждую минуту, днем и ночью, ее била дрожь, и подчас она боялась, что ее мечта о горячей ванне — это всего лишь иллюзия; но как сильно, как страстно она об этом мечтала…

Четырех дней в ужасной, исключительной обстановке хватило ей, чтобы взглянуть на свою прежнюю жизнь другими глазами и с совершенно не привычной до сего времени благодарностью. Большой уютный дом, красивая комната, чистая сухая одежда, неограниченное количество еды и напитков; если она была больна, ее мать и бабушка заботились о ней, заваривали для нее травяной чай, проводили с ней время и постоянно спрашивали о ее самочувствии. Еще никогда никто не обращался с ней так дерзко и грубо, как эти надзирательницы, — никто в семье, никто в ненавистной школе, и уж тем более Джон.

Любая мысль о нем причиняла ей боль. Она побоялась пропустить в жизни что-то важное, если б согласилась выйти за него замуж, не использовав свои иные возможности. Но теперь поняла, что существуют возможности, о которых лучше вообще не знать. Впервые жизнь показала ей свое поистине уродливое лицо, состоявшее из холода и голода, из крошечной камеры, жесткой постели, зловонного ведра в углу, из мучительно тесного совместного проживания с четырьмя другими женщинами, с которыми ее связывала общая идея и больше ничего; но для того, чтобы двадцать четыре часа в сутки сидеть друг на друге, одной общей идеи было слишком мало. И именно в отношении того, что касалось этой идеи, Фрэнсис часто мучили сомнения. Нет, не с точки зрения содержания — но тем не менее она задавалась вопросом, насколько сильно ее в действительности это увлекает. Она чувствовала себя как человек, которому в голову пришла мысль, он обдумал ее и нашел удачной. Но сердце эта мысль не затронула, и даже нынешняя сложная ситуация не могла ей помочь. Со всем, что с ней происходило, она должна была справляться самостоятельно, своим собственным умом, и никакой внутренний огонь не смог бы помочь ей преодолеть это. Иногда ее мучил вопрос, была ли она способна на настоящую страсть; страсть по отношению к человеку или идеалу. В Элис она всегда чувствовала что-то от этой страстной силы, и в Памеле тоже обнаружила что-то подобное. Памела жила ради своей борьбы. При необходимости она была готова за это умереть.

Памела была первой, кого они забрали, чтобы подвергнуть принудительному кормлению. Когда ее привели назад в камеру, выглядела она жутко; у нее были искусанные до крови, совершенно распухшие губы, багровые пятна на запястьях и лодыжках, за которые ее привязывали. Надзирательницы тяжело дышали, когда ввели ее в камеру, и сказали, что еще никто и никогда так не сопротивлялся. Сама Памела ничего не могла рассказать. Из-за резинового шланга, который ей вводили в желудок, у нее так болело горло, что она не могла вымолвить ни слова.

Потом настала очередь Фрэнсис.

Все это время она надеялась на то, что уже окажется на свободе, прежде чем это коснется и ее. Она была убеждена, что ее семья уже давно попыталась привести в действие все возможные рычаги, чтобы помочь ей. Возможно, что они нашли даже кого-то, кто мог засвидетельствовать, что она не бросала камень. Ее, правда, смущало, что еще никто не пришел, но Памела считала, что в данный момент это, скорее всего, запрещено; было произведено так много задержаний, что режим в тюрьме сбился.

В полдень за ней пришли двое высоких мускулистых парней, которых, видимо, отряжали именно для такого рода работы. Это была реакция на мощный протест, который проявили суфражетки. Старший из них спросил Фрэнсис, не предпочтет ли она прекратить свою голодовку и избавить всех их — и прежде всего саму себя — от предстоящей процедуры, но Фрэнсис ответила отказом. Ей было смешно представить, как эти двое крепких мужчин подхватят ее с обеих сторон за руки, будто опасаясь, что она в любой момент может сбежать или напасть на них. У нее была температура, она совершенно обессилела от голода и болезни, и совершенно точно в данный момент не представляла собой никакой серьезной угрозы.

— Желаю тебе выстоять! — крикнула ей вслед Кэролайн. — Это неприятно, но от этого не умирают.

От страха у Фрэнсис обмякли колени. Она задавалась вопросом, как ее угораздило попасть в такое страшное положение. Пришлось собрать всю свою энергию, чтобы не спасовать и не попросить своих провожатых вернуться и не пообещать им, что она будет есть добровольно.

«Я должна это выдержать, — сказала она себе. — Элис выдержала, и Памела тоже. Я не хочу оказаться сломленной».

По темной лестнице со стертыми ступенями они спустились в подвал здания тюрьмы и пошли по длинному узкому коридору, по обеим сторонам которого, справа и слева, располагались закрытые стальные двери. Совершенно подавленная, Фрэнсис спрашивала себя, что скрывается за этими дверями.

В конце коридора одна стальная дверь была открыта, и они вошли в пустое квадратное помещение без окон, в котором не было ничего, кроме одного дряхлого стула.

— Садитесь, — сказал один из мужчин.

Фрэнсис опустилась на стул. Этот путь по коридору дался ей непросто. Она поняла, что больна серьезнее, чем думала. Ей казалось, что над головой у нее купол, заглушающий все звуки вокруг, и это вводило Фрэнсис в состояние притупленности и оцепенения.


Она знала, что не сможет сопротивляться. У нее вообще не было на это сил. Ее единственный акт сопротивления заключался в том, что она отказалась прекратить голодовку. Во всем остальном придется покориться судьбе.

Мужчины всё еще стояли рядом с ней как часовые. Обращаясь к Фрэнсис, они пытались говорить на мало-мальски понятном английском, но между собой использовали такой странный диалект, что Фрэнсис едва что-то понимала. Впрочем, она даже и не пыталась что-то понять — просто надеялась, что все быстро закончится.

Прошло несколько минут, и в комнату вошли еще двое мужчин в сопровождении двух надзирательниц такого же роста и комплекции. Для принудительного кормления, казалось, подобрали самых мощных тюремщиков — явное свидетельство богатого опыта по применению этого метода.

— Привяжите ее, — приказала одна из надзирательниц ленивым голосом.

Фрэнсис почувствовала, как на ее запястья, лодыжки и верхнюю часть туловища набросили жесткие веревки и грубыми рывками туго затянули их. Она с трудом подавила в себе крик боли. Зачем они сделали это? Мера предосторожности или унижение жертвы? Они слишком хорошо знали, как чувствует себя человек, полностью лишенный способности двигаться, крепко привязанный к стулу, беспомощный и опустошенный…

«Банда, — подумала Фрэнсис, и среди лихорадки, тоски и голода в ней неожиданно закипела ярость. — Проклятая банда!»

А потом она увидела шланг. Черный и толстый. Слишком толстый! Неужели они считают, что она сможет его проглотить? Вряд ли. Они просто запихнут ей его в горло, а потом будут проталкивать в пищевод, так как она будет давиться. Ей этого не перенести…

Фрэнсис знала, что они это могут сделать. Она знала, что они это сделают.

Теперь она все поняла: веревки, много крепких людей… Единственного взгляда на шланг было достаточно, чтобы мобилизовать в ней силы, о которых она даже не догадывалась.

Фрэнсис дергалась, пытаясь высвободиться. Она боролась, как дикий зверь в клетке. Потом она услышала голос: «Привяжите ее как следует! Еще одна дикая кошка…» Другой голос добавил: «Жалкие твари!» В восклицании прозвучала скорее усталость, чем гнев, и Фрэнсис подумала, что этот человек, наверное, с утра до вечера занимается принудительным кормлением арестованных женщин и что, вероятно, эта работа ему основательно надоела.

Сильные руки прижали ее запястья к спинке стула. Чьи-то руки в кожаных перчатках взяли ее за подбородок и наклонили голову назад. Фрэнсис увидела над собой искаженные лица и почувствовала на своем лице чужое дыхание. Она сопротивлялась изо всех сил, но ей не удалось сделать ни единого движения; лишь судорожные конвульсии пробегали по ее телу.

Другие руки, тоже в перчатках, грубо схватили ее за челюсть и рывком открыли ей рот. Она возмущенно попыталась снова сомкнуть губы; от ярости у нее на глазах выступили слезы, но она была бессильна что-то изменить: ее зафиксировали настолько прочно, что было ощущение, будто она зажата тисками.

Неожиданно Фрэнсис почувствовала на языке отвратительный вкус резины — горький, с каким-то химическим привкусом, — и в следующий момент у нее возник почти непреодолимый рвотный рефлекс. Ее охватила паника; она поняла, что задохнется, если у нее сейчас начнется рвота. С помощью языка, в буквальном смысле единственной мышцы во всем ее теле, которой она еще могла свободно пошевелить, Фрэнсис, как безумная, боролась с резиновым шлангом, не имея ни малейшего шанса. Сильный позыв к рвоте, которым она отреагировала, когда шланг проник в ее горло, выразился громкими и устрашающими звуками. Жесткий и толстый шланг в ее пищеводе вызывал адскую боль, но еще хуже была тошнота; ужасно было и то, что она боялась задохнуться, что внутри у нее все было напряжено, и это еще больше усиливало муки. Она издавала несвязные, каркающие звуки, пытаясь сказать своим истязателям, чтобы они отпустили ее, что ее сейчас вырвет и она задохнется… Но никто не обращал на это никакого внимания.

Они закачали жидкое питание ей в желудок. Закончив, стали вытаскивать шланг, еще более грубо и торопливо, чем вводили. Боль была нестерпимой, внутри все горело огнем. Фрэнсис чувствовала себя израненной и разбитой.

Но, несмотря ни на что, несмотря на панику, отчаяние, жестокую внутреннюю боль, у Фрэнсис вновь вскипела ярость — элементарная, неудержимая ярость, которую ничем нельзя было укротить.

Хватка парня, который размыкал ей челюсти, ослабла. Шланг выскользнул. И Фрэнсис со всей силой, которую ей придала эта пытка, вонзила зубы в его руку. Почувствовала, как они прокусили резиновую перчатку, и услышала, как треснула кость. Мужчина заревел. Фрэнсис еще успела бросить взгляд на его мгновенно побелевшее как мел лицо — и упала со стула, потеряв сознание.



На следующий день ей позволили остаться в постели, хотя обычно это было запрещено. Но надзирательница, которая утром принесла завтрак, — чтобы потом унести его совершенно нетронутым, — бросила на нее лишь беглый взгляд и потом согласно кивнула, когда Фрэнсис едва слышимым голосом попросила разрешения не вставать.

Она ощущала жар от высокой температуры, при каждом вдохе из груди вылетали хрипящие звуки. Ее собственное тело казалось ей разорванным, израненным и обескровленным. Было тяжело говорить и глотать. У нее постоянно возникали спазмы в животе, и то и дело приходилось плестись к ведру в углу камеры. И это было, пожалуй, самым ужасным. Уже само пользование ведром, если ты не болен, являлось мукой, но настоящий ад испытывали те, у кого возникала рвота или понос.

На завтрак Фрэнсис не хотела ничего пить, потому что глотание причиняло ей нестерпимую боль, но остальные настояли на этом.

— Иначе вы совсем ослабеете, — сказала Кэролайн. — Давайте! Хотя бы немного воды…

Женщины поддержали ее голову и поднесли стаканчик к губам. Фрэнсис поняла, что они останутся непреклонными. Она выпила, но даже чистая вода разливалась огнем в поврежденном пищеводе, и на глазах выступили слезы.

После завтрака за Памелой снова пришли, хотя она все еще едва могла говорить и выглядела ужасно.

— Это несправедливо! — воскликнула Люси, после того как Памелу увели охранники. — Почему опять она?

— Они знают, что им скорее удастся сломить волю человека, если они не будут давать ему передохнуть, — с мрачным видом объяснила Кэролайн. — Но не беспокойтесь. До нас еще дойдет очередь!

После ее слов повисло тяжелое молчание. Фрэнсис подумала, что если теория Кэролайн верна, то ее сегодня еще раз подвергнут обработке, и тихо застонала. Она не знала, где взять силы, чтобы вынести это еще раз.

Памелу привели назад. Она молча села на кровать и уткнула лицо в подушку. Никто не отважился обратиться к ней. Прошло несколько часов, в течение которых ничего не происходило. Но к вечеру появилась надзирательница и приказала Фрэнсис встать и идти с ней.

Памела впервые после своего возвращения подняла голову. Ее губы настолько распухли, что лицо выглядело совершенно обезображенным.

— Она ведь так больна, — прошептала она невнятно.

— Не встревайте! — рявкнула надзирательница.

Фрэнсис с трудом поднялась. У нее кружилась голова и болело горло, но по крайней мере прекратились спазмы в животе. Девушка расправила юбку и попыталась горячими от жара руками распутать волосы. Она знала, что выглядит ужасно, но надеялась хотя бы частично вернуть свое прежнее достоинство, если немного приведет себя в порядок. Фрэнсис испытывала панический страх, но старалась вести себя так, чтобы никто этого не заметил. Впрочем, кажется, все знали, насколько она слаба, иначе для ее сопровождения наверняка опять явились бы двое парней, а не всего лишь одна женщина.

«Я должна разыграть из себя жалкое существо», — подумала она, идя по коридору.

К ее удивлению, на сей раз ее привели не в подвал, а в помещение, располагавшееся на первом этаже тюрьмы, которое разделялось посередине на две половины доходившей до потолка решеткой. На каждой из сторон стоял деревянный стул.

— Садитесь, — скомандовала ей надзирательница. Сама она стояла в дверях и грызла ногти.

Фрэнсис села, глубоко вздохнув. Она все еще нервничала, но паника исчезла. Очевидно, ее не станут снова подвергать той пытке, которую учинили накануне. Она с любопытством смотрела на дверь с другой стороны помещения. Было ясно, что к ней пришел посетитель. Тетя Маргарет? Филипп? Или, может быть, родители?

Дверь открылась, и в комнату вошел Джон.

Фрэнсис была настолько удивлена, что невольно встала. Она рассчитывала увидеть кого угодно, но только не Джона. Он подошел к ней, и по его испуганному выражению лица она поняла, что выглядит более чем ужасно.

— Боже мой, Фрэнсис, это ты… — произнес Джон. — Что ты наделала?