Дочь палача и король нищих

Самым ценным в деревне была скотина: восемь коров, две свиньи, несколько коз и дюжина кур. Маркитантки неплохо за них заплатят.

И, разумеется, оставались еще женщины.

День уже клонился к вечеру, на поляне становилось ощутимо прохладнее. Чтобы сохранить тепло, солдаты забросили в разрушенные дома подожженные факелы. Сухой тростник и камыш на крышах вспыхнули в считаные секунды, и в скором времени языки пламени добрались до окон и дверей. Рев пожарища заглушали только женские крики и плач.

Женщин согнали на деревенской площади, всего их набралось около двадцати. Толстяк Фридрих прохаживался перед ними и отталкивал в сторону старых и безобразных. Какая-то старуха начала отбиваться. Фридрих схватил ее, словно куклу, и бросил в пылающий дом. Вскоре вопли ее стихли, и крестьянки примолкли, лишь время от времени кто-нибудь тихонько всхлипывал.

В конце концов солдаты отобрали дюжину наиболее подходящих женщин, самой младшей из которых была девочка лет десяти. Она стояла с раскрытым ртом, уставившись куда-то вдаль, и, судя по всему, уже лишилась рассудка.

– Вот так-то лучше, – проворчал Филипп Леттнер и обошел шеренгу дрожащих крестьянок. – Кто верещать не будет, доживет до утра. Женой солдата жить не так уж плохо. У нас хоть пожрать есть, ваши-то козлоногие и не кормили вас толком.

Ландскнехты засмеялись, Карл хихикал звонко и визгливо, словно какой-то сумасшедший фальшивил вторым голосом в хоре.

Внезапно Филипп замер перед пленной девушкой. Черные свои волосы она, скорее всего, собирала в пучок, но теперь они растрепались и доходили едва ли не до бедер. На вид девушке было лет семнадцать-восемнадцать. Глядя в ее сверкающие глаза под густыми бровями, Леттнер невольно подумал о маленькой разгневанной кошке. Крестьянка дрожала всем телом, но голову не опускала. Грубое коричневое платье разорвалось, так что обнажилась одна из грудей. Филипп уставился на маленький плотный сосок, затвердевший на холоде. По лицу солдата пробежала улыбка, он указал на девушку.

– Эта моя, – проговорил он. – А за остальных можете хоть бошки друг другу поотрывать.

Он собрался уже схватить молодую крестьянку, как за спиной у него раздался вдруг голос Фридриха.

– Так не пойдет, Филипп, – пробормотал он. – Это я нашел ее среди пшеницы, так что она моя.

– Вот как? – голос Филиппа прозвучал резко и холодно. – Значит, ты ее нашел. Быть может. Но она, видимо, от тебя же и убежала…

Он шагнул к брату и встал прямо перед ним. Фридрих был широк, словно бочка, и явно сильнее, но, несмотря на это, он отступил. Если Филипп впадал в ярость, сила уже не имела никакого значения. Так повелось еще с детства. Он и сейчас готов был взбеситься, веки его дрожали, и губы сжались в тонкую бескровную линию.

– Я выволок малютку из сундука в большом доме, – прошептал Филипп. – Думала, наверное, что сможет забраться туда, как мышонок. Так мы там же немного и поразвлеклись. Только вот упрямая она, надо бы ее манерам поучить. И у меня, полагаю, получится лучше…

В следующее мгновение взгляд Филиппа смягчился, и он дружески похлопал брата по плечу.

– Но ты прав. С какой стати главарю должны доставаться лучшие бабы? Мне и без того достанутся три коровы и обе свиньи, так ведь? – Филипп окинул взглядом других солдат, но возразить никто не посмел. – Знаешь что, Фридрих? – продолжил он. – Поступим как раньше, как тогда, в Лойткирхе, в трактире. Сыграем в кости на женщин.

– В… кости? – растерялся Фридрих. – Вдвоем? Сейчас?

Филипп помотал головой и нахмурил лоб, словно раздумывал над чем-то сложным.

– Нет, думаю, это будет несправедливо, – ответил он и огляделся вокруг. – Мы все сыграем в кости. Правда ведь? Каждый здесь имеет право на эту молоденькую бабенку!

Остальные засмеялись и поддержали его криками. Филипп Леттнер был главарем, о котором можно только мечтать. Сам дьявол, трижды проклятый, с душой чернее, чем у черта в заду! Юный Карл, словно шут, принялся скакать кругами и хлопать в ладоши.

– Играть! Играть! – верещал он. – Как раньше!

Филипп Леттнер кивнул и уселся на землю. Он вынул из кармана два обшарпанных костяных кубика, с которыми не расставался всю войну, подбросил их в воздух и ловко поймал.

– Ну, кто со мной сыграет? – гаркнул он. – Кто? На коров и девок. Посмотрим, что вы умеете.

Черноволосую девушку, словно скотину, выволокли на середину площади, а сами уселись вокруг. Молодая крестьянка отчаянно закричала и попыталась убежать, но Филипп дважды ударил ее в лицо.

– Умолкни, шлюха! Или мы все вместе тебя отдерем, а потом сиськи отрежем.

Девушка съежилась на земле, обхватила руками колени и, как в материнской утробе, прижала голову к груди. Сквозь пелену отчаяния и боли до нее, словно издалека, доносился стук игральных костей, звон монет и смех солдат.

Ландскнехты вдруг затянули песню. Девушка хорошо ее знала. Раньше, когда еще была жива мать, они вместе пели ее на поле. И потом, прежде чем уйти навеки, мама напевала ее на смертном одре. Песня и без того была грустной, но теперь в устах солдат, горланивших ее в вечерних сумерках, она показалась до того чуждой и страшной, что у девушки все сжалось внутри. Слова, словно клубы тумана, обволакивали молодую крестьянку.

Жнецу тому прозванье – Смерть,

И власть ему Богом дана.

Сегодня он наточит косу —

Накосит колосьев сполна.

…

Берегись, прелестный цветок!





Солдаты смеялись, Филипп Леттнер встряхнул коробок с кубиками. Один раз, второй, третий…

Стукнувшись едва слышно, кости упали в песок.






1




Дунайский разлом, близ Вельтенбурга, 13 августа 1662 года, 25 лет спустя…

Волна захлестнула Якоба Куизля и смыла его, словно щепку, со скамьи.

Палач заскользил по склизким бревнам, принялся хвататься за все подряд, пытаясь остановиться, пока не почувствовал наконец, как ноги погрузились в бурлящий водоворот. Собственный вес под сотню килограммов медленно, но неотвратимо тянул его в холодную воду. Рядом с ним, словно через стену, послышались тревожные крики. Куизль впивался ногтями в доски и в конце концов сумел правой рукой зацепиться за гвоздь, торчавший из бревна. Он начал подтягиваться, и в это мгновение мимо него пронесся еще кто-то. Свободной рукой палач поймал за воротник мальчишку лет десяти, который принялся брыкаться и хватать воздух ртом. Якоб швырнул мальчика обратно на середину плота, и он оказался в объятиях перепуганного отца.

Палач тяжело вскарабкался на плот и снова уселся на скамью в носовой части. Льняная рубашка и кожаный жилет липли к телу, по лицу и с бороды ручьями стекала вода. Взглянув прямо по курсу, Якоб понял, что самое худшее еще только предстояло. Слева над ними высилась громадная стена в сорок шагов высотой, и плот неотвратимо несло прямо на нее. Здесь, в Вельтенбургской теснине, Дунай был таким узким, как нигде больше. Во время паводков в этом бурлящем котле смерть нашли немало плотогонов.

– Держитесь, черт возьми! Бога ради, держитесь!

Плот угодил в очередной водоворот, и рулевой на носу налег на весло. Жилы на его запястьях вздулись узловатыми канатами, но длинная жердь не двинулась ни на сантиметр. После проливных дождей река в последние дни вздулась так, что даже столь уютные обычно песчаные отмели у берегов скрылись под водой. Течение несло поломанные сучья и вырванные с корнем деревья, и широкий плот все стремительнее летел на скалы. Край плота протащило вдоль скалы, и до Куизля донесся противный скрежет. Стена каменным великаном нависла теперь над горсткой людей и накрыла их своей тенью. Острые известняковые выступы врезались во внешнее бревно и размочалили его, как связку соломы.

– Святой Непомук, не покидай нас, пресвятая Дева Мария, избавь нас от бед! Святой Николай, пощади…

Куизль угрюмо покосился на монашку рядом с собой: она вцепилась в четки и плаксивым голосом неустанно молилась в безоблачное небо. Остальные пассажиры, бледные, точно покойники, тоже бормотали все молитвы, какие знали, и крестились. Толстяк крестьянин закрыл глаза и, обливаясь потом, ждал неминуемой смерти, возле него монах-францисканец отрывисто взывал к четырнадцати святым заступникам. Маленький мальчик – несостоявшийся утопленник, которого не так давно спас палач, – прижался к отцу и плакал. Когда скала размолотит связанные бревна, было лишь вопросом времени. Из пассажиров мало кто умел плавать, но и это в бурлящих водоворотах вряд ли бы помогло.

– Чтоб тебя, вода чертова!

Куизль сплюнул и подскочил к рулевому, который все возился с веслом, закрепленным канатами к носовой части плота. Широко расставив ноги, палач встал рядом с плотогоном и всем весом навалился на брус. Руль, судя по всему, за что-то зацепился в ледяной воде. Якобу тут же вспомнились бытующие в кругу плотогонов страшилки о страшных склизких чудовищах, обитавших на дне реки. Только вчера один рыбак рассказывал ему про сома длиной в пять шагов, который поселился в пещере Дунайского разлома… Что же там, будь оно неладно, удерживает весло?

Брус в руках Куизля вдруг едва ощутимо дернулся. Тот закряхтел и надавил еще сильнее; кости его, казалось, в любую секунду могли переломиться. Что-то затрещало, и весло резко поддалось. Плот крутануло в водовороте, качнуло напоследок и, словно камень из катапульты, швырнуло прочь от скалы.

Уже в следующее мгновение плот стрелой несся на три каменистых островка возле правого берега. Некоторые из пассажиров снова закричали, но рулевой справился с управлением и выровнял судно. Плот промчался мимо скалистых выступов, вокруг которых пенились волны, нырнул напоследок носом в воду, и опасная теснина осталась позади.

– Спасибо на добром слове! – Рулевой вытер глаза от пота и воды и протянул Куизлю мозолистую руку. – Еще немного, и размололо бы нас под Высокой стеной, как на мельнице. В плотогоны-то не хочешь пойти? – Он ощерился и пощупал мускулы палача. – Силен, как бык, и ругаешься тоже по-нашенски… Ну, что скажешь?

Куизль помотал головой.

– Заманчиво, конечно. Но вам от меня никакой пользы. Еще один водоворот, и меня вывернет в воду. Мне под ногами земля нужна.

Плотогон засмеялся. Палач встряхнул мокрыми волосами, и во все стороны полетели брызги.

– Долго еще до Регенсбурга? – спросил он рулевого. – Я свихнусь на этой реке. Раз десять уже думал, что нам конец.

Якоб оглянулся: позади справа и слева над рекой высились скалистые стены. Некоторые из них напоминали ему окаменелых чудовищ или головы великанов, что наблюдали за возней крошечных смертных у себя под ногами. Незадолго до них они миновали монастырь Вельтенбург – развалины, оставленные после войны и размытые паводками. Несмотря на его плачевное состояние, некоторые путники не удержались от тихой молитвы. Следующая за развалинами теснина после проливных дождей считалась серьезным испытанием для любого плотогона, поэтому несколько слов, обращенных к Господу, были отнюдь не лишними.

– Господь свидетель, разлом – худшее место на всем Дунае, – ответил рулевой и перекрестился. – Особенно когда вода поднимается. Но теперь пойдет тишь да гладь, даю слово. Часа через два будем на месте.

– Надеюсь, ты прав, – проворчал Куизль. – А иначе я это весло чертово об твой же хребет сломаю.

Он развернулся и, осторожно ступая, пробрался по тесному проходу между скамьями к кормовой части плота, где стояли бочки и ящики с грузом. Палач терпеть не мог путешествовать на плоту, хоть это и был самый быстрый и самый надежный способ добраться до другого города. Он привык чувствовать под ногами земную твердь. Из бревен можно выстроить дом, сколотить стол, да хоть виселицу поставить – так хотя бы не соскользнешь в воду в бурном течении… Куизль рад был, что в скором времени качка наконец прекратится.

Попутчики взирали на него с благодарностью. К лицам их снова начала приливать краска, кто-то молился от облегчения, некоторые громко смеялись. Отец спасенного мальчика попытался прижать Куизля к груди, но палач вывернулся от него и ворчливо скрылся за привязанными ящиками.

Здесь, на Дунае, в четырех днях пути от родного дома, ни пассажиры, ни команда плотогонов не знали, что он был палачом из Шонгау. Рулевому на носу повезло. Если бы расползлись слухи, что выправить плот ему помог палач, бедолагу наверняка выгнали бы из гильдии. Куизль слышал, что в некоторых регионах прикоснуться к палачу или даже посмотреть на него считалось зазорным.

Якоб забрался на бочку, забитую соленой сельдью, и принялся набивать трубку. После знаменитого Вельтенбургского разлома Дунай опять становился широким. Слева показался городок Кельхайм, мимо начали сновать тяжело нагруженные баржи, так близко от плота, что палач мог едва ли не дотянуться до них. В отдалении проплыл ялик, с которого доносилось пение скрипки, сопровождаемое звоном бубенчиков. Сразу за яликом тащился широченный плот, нагруженный известью, тисом и кирпичами. Он настолько осел под своим грузом, что на дощатую палубу то и дело накатывали волны. Посреди судна перед сколоченной наскоро хибаркой стоял плотогон и звонил в колокол каждый раз, когда в опасной близости от него проплывала какая-нибудь лодчонка.

Палач выпустил облачко дыма в синее, почти безоблачное летнее небо и попытался хотя бы несколько минут не думать о печальных событиях, послуживших поводом к путешествию. Шесть дней минуло с тех пор, как в Шонгау он получил письмо из далекого Регенсбурга. Послание это встревожило его гораздо сильнее, чем он хотел показать домочадцам. Его младшая сестра Элизабет, с давних лет жившая с мужем-цирюльником в имперском городе, тяжело заболела. В письме говорилось об опухоли в животе, ужасных болях и черных выделениях. В неразборчивых строках зять просил Куизля как можно скорее приехать в Регенсбург, так как не знал, долго ли еще сможет протянуть Элизабет. Тогда палач порылся в шкафу, сложил в мешок зверобой, мак и арнику и с первым же плотом отправился к устью Дуная. Как палачу, ему вообще-то запрещалось покидать город без разрешения совета, но Куизль на этот запрет наплевал. Пускай секретарь Лехнер его хоть четвертует по возвращении – жизнь сестры была для него важнее. Якоб не доверял ученым лекарям: они, скорее всего, стали бы пускать Элизабет кровь, пока та не побелеет, как утопленник. Если кто-то и может помочь его сестре, то только он сам, и никто другой.

Палач Шонгау убивал и лечил – и в том и в другом он достиг небывалых высот.

– Эй, здоровяк! Хлебнешь с нами?

Куизль встрепенулся и поднял глаза: один из плотогонов протягивал ему кружку. Якоб помотал головой и надвинул черную шляпу на лоб, чтобы не слепило солнце. Из-под широких полей виднелся лишь крючковатый нос, а под ним дымила длинная трубка. При этом Куизль незаметно наблюдал за попутчиками и плотогонами; они столпились среди ящиков, и каждый отпивал крепкой настойки, чтобы отвлечься от пережитого ужаса. Палач терзался в раздумьях; навязчивая мысль, словно назойливая мошка, кружила в его сознании. И в круговороте под скалой она лишь на некоторое время оставила его в покое.

С самого начала поездки Куизля не покидало чувство, что за ним наблюдают.

Ничего определенного палач сказать не мог. Он полагался лишь на свое чутье и многолетний опыт, который приобрел в бытность свою солдатом на Большой войне: между лопатками начинало вдруг едва ощутимо покалывать. Куизль понятия не имел, кто за ним следил и с какой целью, но зуд не проходил.

Якоб огляделся. Помимо двух монахов-францисканцев и монашки, в число пассажиров входили странствующие ремесленники и подмастерья, а также несколько небогатых купцов. Вместе с Куизлем набиралось чуть больше двадцати человек; все они разместились на пяти плотах, следовавших колонной один за другим. Отсюда по Дунаю всего за неделю можно было добраться до Вены, а за три недели – и до Черного моря. По ночам плоты привязывали у берегов, люди собирались вокруг костра, обменивались новостями или рассказывали о прошлых путешествиях и поездках. Один только Куизль никого не знал и поэтому сидел в стороне от всех, что шло ему лишь на пользу – все равно многих собравшихся он считал болтливыми дуралеями. Со своего места в отдалении от остальных палач каждый вечер наблюдал за мужчинами и женщинами, как они грелись возле костра, пили дешевое вино и поедали баранину. И каждый раз чувствовал на себе чей-то взгляд, неотрывно за ним следивший. Вот и теперь между лопаток у него чесалось так, словно под рубаху ему забрался особенно назойливый жук.

Сидя на бочке, Куизль болтал ногами и всем видом показывал, как ему скучно. Он заново набил трубку и посмотрел на берег, словно его заинтересовала стайка ребятишек, махавших с косогора.

А потом вдруг повернул голову в сторону кормы.