Дочь палача и черный монах

Завершив молитву, Элиаз Циглер устремил взор к Великому Богу Альтенштадта и воздел руки, словно хотел благословить всех собравшихся. И от следующих его слов Симон чуть не подпрыгнул на месте и с трудом усидел на скамейке.

– И познал я от людей мудрость дивную и великую, что не было доныне ни земли, ни выси небесной, ни древа, ни горных утесов, ни прекрасных морей…

Голос священника разносился по сводам базилики, словно говорил сам пророк. Звучала молитва из крипты под часовней в развалинах.



– Чего ты от меня хочешь?!

Судебный секретарь Иоганн Лехнер изумленно уставился на палача и выронил перо, которым только что собрался подписать несколько документов. Губы его тонкой бескровной линией сливались с бледным лицом, зрачки тревожно дергались из стороны в сторону. Из-за бесконечной возни с бумагами и, самое главное, растущего беспокойства за город Лехнер в последнее время почти не спал. Лицо его временами по прозрачности могло посоперничать с переписанным сотню раз пергаментом. Но о его силе духа и настойчивости знали далеко за пределами Шонгау. Знали и опасались.

После визита в тюрьму секретарь вместе с Куизлем и в сопровождении двух часовых поспешил обратно в резиденцию. Он всю дорогу не сбавлял шага, и стражники с трудом за ним поспевали.

Вернувшись наконец в свой кабинет, Лехнер указал палачу на стул и занялся своими бумагами. Лишь через некоторое время он велел Куизлю объяснить суть своего разговора с главарем банды. Когда палач все ему рассказал, на бледных висках у секретаря красными жгутами вздулись вены.

– Разумеется, мы, в назидание остальным, колесуем Шеллера. Ни о чем другом не может идти и речи! – прошипел Лехнер и продолжил изучать документы. – Сегодня же я потребую от совета скорейшей казни.

– Если вы это сделаете, нам никогда не узнать, где Шеллер спрятал награбленное, – сказал палач и вынул трубку.

– Ну так выжми из него. Переломай пальцы, привяжи камни к ногам, подожги щепки под ногтями. Или что там еще, не мне тебя учить.

Куизль покачал головой.

– Шеллер крепкий малый. Не исключено, что он и под пыткой будет молчать. Так зачем тратить время и деньги?

Секретарь метнул на палача злобный взгляд.

– Ну что там такого спрятано? – спросил он. – Несколько гульденов и геллеров да, может, вшивая шуба. Кому это нужно?

Куизль чуть ли не со скучающим видом оглядел кабинет: на столе и по полкам высились стопки нерассмотренных документов. На табуретке стоял нетронутый завтрак Лехнера, кусок белого хлеба и кружка вина. Наконец палач ответил:

– Полагаю, там несколько больше, чем несколько гульденов. Так как Шеллер ограбил другую банду.

– Другую банду? – Лехнер чуть со стула не свалился. – Значит ли это, что там орудует еще и вторая шайка?

Палач принялся неторопливо набивать трубку.

– Слишком много ограблений за последнее время от Пайсенберга до окрестностей Ландсберга. Одной банде тут явно не управиться. Я верю Шеллеру. Позвольте мне выследить остальных, а главаря и его людей я вам, если надо, хоть сегодня могу повесить. Тогда мы выясним, где они спрятали добычу, и в Пфаффенвинкель снова вернется покой.

Лехнер испытующе посмотрел на палача.

– А если я настою на колесовании? – спросил он наконец.

Куизль поджег трубку.

– Тогда можете сами разыскивать своих разбойников. Хотя сомневаюсь, что у вас что-то выйдет. Только я знаю их возможные убежища.

– Ты мне угрожаешь? – Голос Лехнера стал вдруг холоднее январского снега.

Куизль откинулся на стуле и выпустил в потолок колечко дыма.

– Не то чтобы угрожаю. Скажем так… предлагаю сделку.

Лехнер долго не отвечал и лишь барабанил пальцами по столу.

– Что ж, ладно, – сказал наконец секретарь. – Ты поймаешь мне этих разбойников, и тогда Шеллера не колесуют, а повесят. Но прежде он должен сказать, где спрятал награбленное.

– Женщин и детей отпустят, – тихо проговорил палач. – Высечь и запретить появляться в городе. Этого достаточно.

Лехнер вздохнул.

– А как же иначе. Мы же все-таки люди. – Он придвинулся ближе. – Но за это ты сделаешь мне еще одно одолжение.

– Какое?

– Погаси свою проклятую трубку. Этот мерзкий дым тянется прямиком из ада. В Нюрнберге и Мюнхене сие безобразие еще в том году запретили. Если так и дальше пойдет, я тоже обложу курение штрафами. Будешь тогда сам себя пороть.

Палач хмыкнул:

– Как прикажете.

Он погасил трубку большим пальцем и направился к двери.


– И еще, Куизль, – голос секретаря заставил палача остановиться.

– Да?

– Почему ты это делаешь? – спросил Лехнер и недоверчиво посмотрел на Якоба. – За колесование ты получил бы кучу денег. В десять раз больше, чем ты заработаешь виселицей. Что с тобой? Раскис на старости лет, или что-то другое за этим кроется?

Палач пожал плечами.

– Вы бывали на войне? – спросил он в ответ.

Лехнер растерялся.

– Нет, а почему ты спрашиваешь?

– Я уже наслушался, как люди кричат. Лучше уж лекарства буду продавать чуть дороже.

С этими словами палач вышел и захлопнул за собой дверь.

Секретарь вернулся к просмотру документов, но никак не мог сосредоточиться. Никогда ему не понять этого Куизля… Ну да ладно. Он обещал неизвестному посланнику как можно дольше держать палача подальше. А раз есть еще и вторая банда, тем лучше. Это займет время. К тому же Лехнер сберег целых шестнадцать гульденов на колесовании, по два за каждый удар. Не говоря уже о кладе, который неплохо пополнит городскую казну.

Довольный собой, он размашисто расписался под следующим документом. Колесовать можно будет и главаря второй шайки. Ради справедливости.



Симон нетерпеливо барабанил пальцами по скамье и не мог дождаться, когда Элиаз Циглер последний раз скажет «аминь». Больше всего ему хотелось вскочить посреди службы, выбежать вперед и тут же расспросить пьяного пастора. Бенедикта тоже беспокойно ерзала впереди. Как только Циглер упомянул в своей проповеди загадку из развалин, женщина с разинутым ртом оглянулась на лекаря. Но пастор зачитал еще две латинские молитвы и бесчисленное число раз повторил «Господи, помилуй», пока служба наконец не закончилась.

Потом все выстроились в очередь для соболезнований. Бенедикта села на маленькую скамейку возле усопшего брата, пастор встал рядом и милостиво кивал, пока альтенштадтцы один за другим подступали к гробу и выражали Бенедикте свои соболезнования. Некоторые клали в гроб сухие цветы, крестились или скрещивали пальцы, чтобы уберечься от дурных чар. Хотя большинство считало, что Коппмейер просто переел, от чего и умер. Но стараниями Магды до сих пор по устам ходил слух, что священника отравили прислужники дьявола, так как он сотворил слишком много добра. Экономка как раз приникла с рыданиями к гробу, и пономарю Гедлеру пришлось вывести ее на улицу.

Симон разглядывал Бенедикту. Даже теперь торговка из Ландсберга не утратила собранности, она благодарила каждого в отдельности и напоминала о поминальном обеде. Хотя в этом не было никакой необходимости. Симон предполагал, что многие жители явились на похороны лишь затем, чтобы после сытно поесть.

– Ну что, Фронвизер? Далеко ли продвинулись ваши изыскания?

Симон обернулся. В очереди рядом с ним стоял Августин Боненмайр. Высокий и худой настоятель из Штайнгадена даже в базилике не снимал оправленного в латунь пенсне. Из-под стекол на лекаря щурились маленькие подвижные глазки.

– К сожалению, нет, ваше преосвященство.

– Если вам когда-нибудь надоест в вашем Шонгау, милости прошу в Штайнгаден. – Боненмайр подмигнул. – В монастыре нужен умный и отзывчивый лекарь, каким вы являетесь. Тем более теперь, когда мы строимся и расширяемся. Как только строительство завершится, к нам каждый год будут стекаться тысячи паломников. Люди с болезнями и недугами. Господь не в состоянии исцелить всех.

Он снисходительно улыбнулся. Затем взглянул в сторону гроба, и лицо его снова стало серьезным.

– Тяжелая утрата для всех нас, – сказал он. – Он был человеком из народа, церкви нужно побольше таких, как он.

– В этом вы правы, ваше преподобие.

Симон беспокойно глянул вперед. Перед ним стояло еще три человека, а потом он сможет наконец расспросить Циглера о молитве. От волнения он с трудом понимал слова Боненмайра.

Настоятель снял очки и принялся протирать их кружевным платком.

– Вы все еще думаете, что его отравили? Может, добряк Коппмейер и в самом деле просто съел что-нибудь не то. Или переел, все ведь знали, что он не гнушался мирских соблазнов. Ну а если это и вправду убийство… – Он все протирал очки, хотя стекла давно уже стали прозрачнее родниковой воды. – Вы вообще задавались вопросом, кому смерть Коппмейера принесла бы больше всех выгоды? Насколько я знаю, из родственников у него осталась одна только сестра. – Настоятель развернулся. – Хорошего дня и благослови вас Господь.

Симон с раскрытым ртом смотрел настоятелю вслед, в ушах эхом отдавались его последние слова. Бенедикта – отравительница? Он при всем желании не мог такого вообразить. Но больше он подумать ни о чем не успел, так как в этот момент подошла его очередь. Андреас Коппмейер лежал, сложив руки на груди и прижимая к себе распятие, на восковом лице застыло умиротворение. В тесном ящике он вдруг показался таким маленьким, каким при жизни его просто невозможно было представить. Несмотря на мороз, тело его, по мнению лекаря, стало уже немного одутловатым. Теперь, вероятно, самое время предать пастора земле.

Бенедикта все так же стояла у гроба и принимала соболезнования. Симон кивнул ей и пробормотал несколько слов сочувствия. Затем обратился к священнику.

– Прекрасная речь, святой отец, – прошептал он. – Очень проникновенно.

– Благодарю, – улыбнулся Элиаз Циглер.

– Особенно мне запомнились заключительные слова. Та молитва, где говорилось о великой мудрости от людей. Когда не было ни земли, ни неба, ни древа… Откуда уж она?

– А, это вессобруннская молитва, – понимающе кивнул священник. – Она считается старейшей из всех немецких молитв. Вы знали об этом? Есть в ней, по-моему, особое очарование. Рад, что вам понравилось. Я уже давно не обращался к ней в проповедях.

Симон кивнул.

– Вессобруннская молитва, – пробормотал он. – А почему такое название?

Циглер пожал плечами:

– Ну потому что она уже многие сотни лет хранится в монастыре Вессобрунна. От нас до него всего день езды. Монахи сохраняют ее в ларце, как реликвию.

У Симона вдруг пересохло во рту.

– Этой молитве больше трехсот лет? – спросил он осипшим голосом.

– Разумеется. Намного больше… – Элиаз Циглер вдруг обеспокоился. – Вам нехорошо? Вы побледнели.