Дочь палача

11




Воскресенье, 29 апреля 1659 года от Рождества Христова, 6 утра



Симона разбудил тихий скрип, ворвавшийся в его сон. В следующую секунду он проснулся. Подле него крепко спала Магдалена. Она дышала спокойно, на губах играла улыбка, словно ей снилось что-то хорошее. Симон понадеялся, что снилась ей прошедшая ночь.

Они с Магдаленой шли вдоль реки и собирали травы. Симон не желал ни единым словом упоминать произошедшие в Шонгау несчастья. Он хотел забыть обо всем хоть ненадолго и не хотел больше думать о человеке, которого все называли дьяволом и который вознамерился его убить. Не хотел думать о знахарке в тюрьме, которая так и не пришла в сознание, и не желал вспоминать об убитых детях. Была весна, ярко светило солнце, и в реке тихо журчала вода.

Пройдя около мили по лесу, который протянулся вдоль берега, они добрались до излюбленного места Симона — до каменистой заводи, которую не видно было с дороги. Над бухтой простерла свои ветви большая ива, так что вода сверкала между листьев. В последние годы Симон часто здесь сидел, когда ему хотелось поразмыслить. Теперь они с Магдаленой смотрели на реку и говорили о недавней ярмарке, на которой вместе танцевали, а люди за столами только рты разевали. Они рассказывали о своем детстве; Симон — о временах, когда помогал отцу полевым врачам, Магдалена — как она в семь лет несколько недель пролежала в кровати с лихорадкой. В то время отец научил ее читать; он ни днем, ни ночью не отходил от ее кровати. С тех пор она помогала ему смешивать настои и размельчать травы. И каждый раз узнавала что-нибудь новое, когда рылась в книгах отца.

Симону это казалось чудом. Магдалена была первой девушкой, с которой он мог беседовать о книгах! Первой девушкой, которая прочла «Описания хирургических инструментов» Иоганна Шультета и знала работы Парацельса. Лишь изредка он с болью в сердце думал о том, что ей никогда не стать его женой. Она дочь палача, в ней нет ничего, кроме бесчестья, и город ни за что не допустит брака с ней. Им пришлось бы отправиться в чужие края, дочери палача и заезжему лекарю, и выпрашивать свой заработок на улицах. Но почему бы и нет? В эти мгновения любовь Симона к Магдалене казалась настолько сильной, что он готов был от всего отказаться.

Они говорили весь вечер, как вдруг от городской церкви до них донесся звон колокола, пробившего шесть часов. Ворота закрывались через полчаса, и оба понимали, что никак не успеют добраться до города. Потому они отыскали поблизости заброшенный сарай, где Симону уже приходилось ночевать, и остались там на ночь. Они снова разговаривали, смеялись над забытыми детскими проказами. Шонгау, надоедливые горожане и их отцы были очень, очень далеко отсюда. Время от времени Симон гладил Магдалену по щеке или волосам, но каждый раз, когда тянулся к ее корсажу, она со смехом отодвигала его руку. Она еще не была готова к близости с ним, и Симон не настаивал. В какой-то миг они, прижавшись друг к другу, словно дети, наконец заснули.

Ближе к рассвету Симона вырвал из полудремы скрип двери.

Они расположились наверху под крышей, и вниз к полу сарая оттуда спускалась лестница. Симон осторожно выглянул из-за соломенного тюка вниз. Он увидел, что дверь была немного приоткрыта, в щель пробивался тусклый утренний свет. Симон точно помнил, что вечером захлопнул дверь от холода. Он тихо влез в брюки и бросил последний взгляд на еще спавшую Магдалену. Прямо под ним, скрытый плотно пригнанными чердачными досками, кто-то шаркал ногами. Шаги приближались к лестнице. Симон поискал в соломе свой кинжал, превосходно отточенный, которым он прежде вскрывал трупы или ампутировал конечности раненым, крепко ухватил рукоять правой рукой, а левой пододвинул к краю соломенный тюк потяжелее.

Внизу показался человек. Симон помедлил одно мгновение, а затем столкнул тюк, так что тот обрушился прямо на незнакомца. После чего с диким воплем прыгнул следом, с твердым намерением повалить незваного гостя и, если потребуется, вогнать ему нож в спину.

Человек, не оглядываясь, отскочил в сторону, тюк ударился в пол рядом с ним и рассыпался облаком соломы и пыли. Одновременно рука его рванулась вверх, отражая нападение Симона. Лекарь почувствовал, как сильные пальцы, словно тисками, сжали его запястье. Вскрикнув от боли, он выронил кинжал. А потом незнакомец врезал ему коленом в пах, так что Симон рухнул на пол. В глазах потемнело.

Ослепнув от боли, он стал ползать по полу и отчаянно шарить в поисках кинжала. На правую руку опустился сапог и начал давить, сначала тихо, затем все сильнее. В предплечье начало что-то хрустеть, и Симон принялся ртом хватать воздух. Внезапно боль отступила. Человек, которого он лишь смутно мог разглядеть, убрал ногу с его руки.

— Еще раз соблазнишь мою дочь, я тебе обе руки переломаю и на дыбе тебя растяну, понял?

Симон схватился за промежность и отполз на безопасное расстояние.

— Я ее не… соблазнял, — простонал он. — Не то, что вы имели в виду. Но мы… любим друг друга.

Над ним раздался грубый смех.

— Плевать мне! Она дочь палача, забыл? В ней чести нет. Хочешь и дальше делать ее посмешищем для людей, только потому, что тебе неймется?

Якоб Куизль встал прямо над Симоном и сапогом перевернул его на спину, чтобы посмотреть ему прямо в глаза.

— Радуйся, что я тебя сразу не кастрировал, — процедил он. — Избавил бы и тебя, и множество девок в городе от кучи хлопот.

— Оставь его, отец! — раздался голос Магдалены. Ее разбудил шум борьбы, и теперь она сонно смотрела вниз. В волосах у нее торчала солома. — Может, это вообще я его соблазнила, а не наоборот. Тем более это мало что решает, если во мне и так никакого благочестия нет.

Палач глянул вверх и погрозил кулаком:

— Я не для того обучал тебя чтению и врачеванию, чтобы ты потом обрюхатела и тебя со стыдом и позором выгнали из города. Не иначе, дойдет до того, что мне на собственную дочь придется напялить позорную маску!

— Я… я смог бы позаботиться о Магдалене, — вмешался Симон. Он до сих пор потирал у себя в промежности. — Мы бы переехали в другой город и там…

Новый удар пришелся в незащищенный бок повыше почки, и Симон снова скорчился, хватая воздух.

— Ни черта вы не переедете! Хотите на улицах попрошайничать, или что? Магдалена выйдет за моего кузена в Штайнгадене, это уже решено. А теперь спускайся.

Куизль потряс лестницу. У Магдалены побледнело лицо.

— За кого я выйду? — спросила она бесцветным голосом.

— За Ганса Куизля из Штайнгадена, хорошая партия, — проворчал палач. — Мы уже пару недель назад все обсудили.

— И ты вот так вот просто швыряешь мне это здесь в лицо?

— Когда-нибудь мне так и так пришлось бы тебе сказать.

Еще один соломенный тюк полетел палачу в голову, так что тот покачнулся и с трудом устоял на ногах. В этот раз увернуться не удалось. Несмотря на боль, Симон невольно хмыкнул. Магдалена была такой же проворной, как и отец.

— Ни за кого я не выйду, — закричала она сверху. — Уж точно не за жирного Ганса из Штайнгадена. У него изо рта воняет, и зубов не осталось! Я останусь с Симоном, если хочешь знать!

— Упрямая девка, — прорычал палач.

Но, похоже, он хотя бы отказался от намерения силой потащить свою дочь домой. Якоб двинулся к выходу. Когда он открыл дверь, в сарай ворвался утренний свет. Палач задержался в проеме.


— Кстати, Йоханнеса Штрассера нашли мертвым, в сарае в Альтенштадте, — пробормотал он, стоя в дверях. — На нем тоже отметина. Служанка в трактире Штрассера рассказала. Пойду, взгляну на него. Если хочешь, Симон, можешь присоединиться.

И вышел в прохладное утро. Лекарь немного помедлил. Он взглянул вверх на Магдалену, однако она с плачем зарылась в солому.

— Мы… мы поговорим еще, — прошептал он в ее сторону и заковылял за палачом.

Долгое время они шли молча. Они прошли пристани, от которых уже в это время отчаливали плоты, и добрались до дороги в Альтенштадт. Оба намеренно избегали идти прямиком через город, они хотели побыть в одиночестве. Здесь, на узкой тропинке, огибающей городские стены, им не встретилось ни души.

Только сейчас Симон решился заговорить. Он долго все обдумывал и тщательно выбирал слова:

— Мне… очень жаль, — начал он, запинаясь. — Но это правда, я люблю вашу дочь. И смогу о ней позаботиться. Я ведь учился, пусть и не до конца. Но и этого хватит, чтобы зарабатывать заезжим врачом. А со всеми знаниями вашей дочери…

Палач остановился и с возвышенности оглядел долину, по которой до самого горизонта тянулись леса.

— Ты вообще представляешь, каково это, зарабатывать там, в большом мире, каждый день на хлеб? — перебил он Симона, не сводя глаз с горизонта.

— Я уже поскитался с отцом, — возразил Симон.

— Он заботился о тебе, и за это ты навеки должен быть ему благодарен, — сказал Куизль. — А теперь ты будешь один. Тебе придется кормить жену и детей. Придется таскаться от ярмарки к ярмарке, и, подобно шарлатану, втюхивать свои дешевые настои. Тебя будут забрасывать гнилой капустой, над тобой начнут издеваться крестьяне, которые ни черта не смыслят в лечебном деле. А ученые врачи сделают все, чтобы тебя скорее вышвырнули, не успеешь ты и носа в городе показать. Дети твои помрут от голода. Ты этого хочешь?

— Но нам с отцом всегда платили…

Палач сплюнул.

— То было в войну, — продолжил он. — Во время войны всегда есть чем заняться. Конечности рубить, раны маслом заливать, трупы таскать и известь на них сыпать… Теперь война закончилась. Больше нет армий, к кому можно было бы пристроиться. И вот за это я Господу благодарен!

Куизль снова двинулся в путь. Симон отставал от него на несколько шагов. Они некоторое время шли молча.

— Мастер Куизль? — спросил потом Симон. — Можно спросить у вас кое-что?

Палач не останавливался и говорил, не оборачиваясь.

— Чего тебе?

— Я слышал, вы не всегда жили в Шонгау. Вы уехали из города, когда вам было столько же лет, сколько мне сейчас. Для чего? И почему потом вернулись?

Куизль снова остановился. Они почти обошли город. Вправо уходила дорога на Альтенштадт, по которой медленно тащилась повозка с запряженным в нее волом. Позади до самого горизонта простирались леса. Якоб молчал так долго, что Симон решил уже, что не получит ответа. Наконец палач заговорил:

— Я не хотел работы, которая вынудила бы меня убивать, — сказал он.

— И что вы вместо этого делали?

Якоб Куизль тихо рассмеялся:

— Я таки убивал. Без разбора и без цели. Мужчин. Женщин. Детей. Я голову тогда потерял.

— Вы были… наемником? — осторожно спросил Симон.

Палач снова надолго замолчал, прежде чем ответить.

— Я присоединился к армии Тилли. В основном там собрались мерзавцы, грабители, но встречались и честные вояки и искатели приключений, вроде меня…

— Вы как-то упомянули, что были в Магдебурге… — снова спросил Симон.

По телу палача пробежала легкая дрожь. Даже сюда, до Шонгау, добрались ужасные истории о падении города далеко на севере. Армии католиков под предводительством фельдмаршала Тилли сровняли его с землей. Лишь немногие жители выжили в той резне. Симон слышал, что ландскнехты резали детей, будто ягнят, насиловали женщин, а потом, словно мучениц, прибивали их к дверям собственных домов. Даже если хотя бы половина из этих историй была правдой, то и этого доставало, чтобы жители Шонгау возносили благодарственные молитвы за то, что подобная бойня миновала их город.

Куизль двинулся дальше по дороге на Альтенштадт. Симон поспешил за ним. Он чувствовал, что зашел слишком далеко.

— Почему вы вернулись? — спросил он, немного помолчав.

— Потому что здесь понадобился палач, — пробормотал Куизль. — Иначе все пошло бы наперекосяк. Когда убийство необходимо, то это хотя бы правильно, по закону. Вот я и вернулся в Шонгау, чтобы навести здесь порядок. А теперь помолчи, мне нужно подумать.

— Вы ведь подумаете еще раз насчет Магдалены? — предпринял Симон последнюю попытку.

Палач свирепо покосился на него, потом зашагал так быстро, что Симон едва за ним поспевал.



Примерно через полчаса впереди показались первые дома Альтенштадта. Из нескольких скупых фраз, которые Куизль обронил за это время, Симон узнал, что Йоханнеса Штрассера нашли ранним утром в сарае его приемного отца. Йозефа, служанка в трактире, обнаружила его среди соломенных тюков. Рассказав все хозяину трактира, она сразу же пустилась в Шонгау к палачу — за зверобоем. Вплетенный в венок, он оберегал от нечистой силы. Служанка была убеждена, что мальчика прибрал к рукам дьявол. Куизль отдал служанке траву, выслушал ее рассказ и не откладывая сам отправился в Альтенштадт. Не преминув по пути вздуть как следует возлюбленного своей дочери. Он просто пошел по их следам и в рассветных сумерках без особого труда отыскал сарай.

Они направились к альтенштадскому трактиру, куда Симон заходил всего пару дней назад. Перед зданием уже собралась группа местных крестьян и извозчиков. Они сгрудились, перешептываясь, вокруг носилок, сколоченных на скорую руку из нескольких досок. Кто-то из женщин перебирал в руках четки, две служанки склонились у изголовья носилок и молились, покачиваясь взад-вперед. Симон разглядел в толпе местного священника, который что-то бормотал на латинском. Когда альтенштадтцы увидели, что к ним приближается палач, некоторые из них перекрестились. Священник прервал свои литании и враждебно уставился на пришедших.

— Что здесь забыл палач из Шонгау? — спросил он подозрительно. — Для тебя здесь работы нет! Дьявол сделал уже, что хотел!