ДНК миллиардера. Естественная история богатых

«Ради них тратились и проигрывались целые состояния, а размер ставок зависел от сравнительной стоимости их драгоценностей, – пишет Вандербильт, – поэтому неудивительно, что Отеро бросила вызов сопернице, появившись в казино украшенной с ног до головы бесценными сокровищами. Это было ослепительное зрелище».

Demi-monde щебетал о том, чем на это сможет ответить Пуже. Та, понимая, что меньшими средствами можно добиться большего, появилась следующей ночью в простом белом платье без единого украшения, которое могло бы отвлечь внимание от ее фигуры «группы D без изъянов». А дабы усилить эффект, она взяла с собой достаточно драгоценностей, чтобы превратить в ничто вычурную демонстрацию Отеро, но надела их на свою служанку. «Стремясь превзойти соперницу, Отеро пожертвовала вкусом и выставила себя на посмешище», – заключила Вандербильт. Мораль этой истории о расточительном потреблении очевидна. Умная и осторожная Лиан Пуже стала гранд-дамой, выйдя замуж за румынского князя. Отеро проиграла все свое состояние и умерла в бедности.





Недемонстративное потребление


Искусство быть богатым заключается не в демонстративном потреблении, а в недемонстративном потреблении. Чтобы воздать должное Веблену, это можно назвать замаскированным демонстративным потреблением. Здесь мы выходим за рамки естественной истории как таковой и вступаем в зону постоянной борьбы природы и культуры. Нашим естественным порывом является желание показать себя во всей красе, как павлин показывает свое великолепное оперение: посмотрите на мои бриллианты, посмотрите на моего Дега, посмотрите на меня. Вандербильт, например, честно призналась, что завидует куртизанкам. Ей казалось несправедливым то, что «приличная женщина, как говорится», не должна выставлять напоказ свою красоту:

«Любая несдержанность во внешнем виде считалась безвкусицей, и ни одна хорошо воспитанная женщина не могла позволить себе выглядеть соблазнительно, по крайней мере в обществе».

Вандербильт, дочь коммодора, была представительницей богатой семьи уже в третьем поколении и прекрасно понимала, даже если ей это не нравилось, что «излишек украшений тут же низвел бы вас до дам полусвета». И все же ей приходилось бороться со своим инстинктивным желанием покрасоваться.

Эта борьба оказывается гораздо более трудной для нуворишей, которые наконец-то дорвались до больших денег и хотят, чтобы все об этом узнали. «Они начинают покупать с огромным, потрясающим азартом», – писал Герберт Уэллс в 1909 году в романе «Тоно Бенге». Об одном из персонажей он добавляет:

«Он стал неудержимо сорить деньгами и скупать с неистовой страстью… так яростно, словно его мятущийся дух стремился выразить себя в этом; он покупал, приводя всех нас в изумление и ужас; он покупал crescendo, покупал fortissimo, con molto expressions V».

Нувориши накапливают драгоценности, автомобили, квартиры и загородные дома, а также обслуживающий персонал. «Они уходят в это с головой, как другие уходят в работу, – писал Уэллс. – Они говорят, думают и мечтают о собственности – это их классовый признак». Но в конце концов они понимают, что если цель – приобретение статуса, а не просто имущества, то они, вероятно, выбирают не те вещи.

«В 1981 году я купил „роллс-ройс“. Я хотел, чтобы весь мир узнал о моем успехе, – признался недавно адвокат Алан Грабман. – А в 1990 году мой близкий друг Дэвид Геффен сказал: „Знаешь, Алан, тебе не стоит ездить на ‚роллс-ройсеʻ. Пожалуйста, избавься от этой машины“. У меня на лбу как будто замигала неоновая надпись: НУВОРИШ».

Теперь даже сам Грабман понимает, что «роллс-ройс» был «полусветским» украшением.

Не совсем понятно, почему человеческая культура развивалась в этом направлении, от естественного стремления покрасоваться к более скромному поведению. В случае Консуэлы Вандербильт одним из факторов была опека партнера. Как мусульманин, заставляющий своих женщин носить чадру, богатый муж времен Вандербильт желал уменьшить соблазнительность своей жены для окружающих, чтобы свести к минимуму ее шансы на супружескую измену. Таким образом он приобретал дополнительную уверенность в отцовстве своих детей и мог с легким сердцем отправляться к блестящим побрякушкам своей куртизанки в Монте-Карло.

Безопасность в широком смысле также призывает к недемонстративному потреблению. Красивые женщины привлекают плейбоев, а люди, выставляющие напоказ свое богатство, рискуют стать жертвами воров, похитителей, сатириков, фандрайзеров и ворчащих внимательных священников. Женщина, надевающая наряд от Жан-Поля Готье в каком-нибудь Кларксбурге, может по меньшей мере столкнуться с негодованием или (что, возможно, даже хуже) просто с непониманием соседей. Поэтому богатые часто практикуют двойную стратегию выживания. С одной стороны, они придерживаются модели недемонстративного потребления в родных краях, где они разбогатели, а с другой – посещают клубы, совершают «выходы в свет» или отправляются на отдых в анклавы псевдовидов, где приемлема более яркая самореклама.

Сходная стратегия маскировки и демонстрации встречается и в природе. Например, некоторые имеющие красивые узоры бабочки и мотыльки маскируются под кусочки коры или сухие листья, а другие (вот уж подлинная скромность) виды так и вовсе притворяются птичьим пометом, чтобы их не обнаружили хищники. Есть мотыльки, которые демонстрируют яркую раскраску крыльев только для того, чтобы напугать хищников, и бабочки, которые показывают свои настоящие цвета только в окружении себе подобных. Они «включают» свои прелести лишь тогда, когда есть шанс привлечь желанного партнера. Они посылают сигналы, понятные только «посвященным». Так, самки мотыльков не раскрывают своих любовных намерений перед грязной толпой. Вместо этого они источают тонкий аромат, который улавливают лишь самцы их вида. Сложные антенны самцов, имеющие 1700 волосков-рецепторов, очень чувствительны к таким намекам. Самка же, в свою очередь, выявляет достойного спутника по мелким нюансам издаваемого им запаха.

Должно быть, богатые иногда чувствуют себя так же, ведь и они порой предпочитают путешествовать инкогнито, потому что это безопаснее или просто приятнее. Например, принц Альберт, будучи в 1970-х годах студентом американского колледжа, старался походить на других и называл себя просто Эл Гримальди. Примерно из тех же соображений лорд Кеннет Томпсон почти неизвестен в своем родном городе Торонто, хотя он один из богатейших людей мира, а также один из самых влиятельных издателей. Он не фотографируется, потому что не хочет лишаться возможности купить пару носков со скидкой в магазине напротив своего офиса (а ведь этим магазином владеет он сам). В то же время при необходимости богатые всегда могут взмахнуть крылышками, чтобы поразить нужных людей. Отсюда и все упоминания школ, ресторанов, курортов и знаменитых друзей, служащие своего рода кодом (как и тонкий аромат мотылька), позволяющим отличить достойных от недостойных. Они одеваются скромно, но почти всегда в их одежде есть намеки: пальто из габардина оторочено стриженой норкой, а у простой белой блузки есть характерный для Burberry клетчатый узор на внутренней стороне воротника, где его смогут разглядеть лишь те, кого владелец подпустит поближе. То, что кажется обычной хлопчатобумажной рубахой, на самом деле изделие от Borelli – лучшего в мире производителя – стоимостью 340 долларов, и те, кто может позволить себе такую вещь, узнают ее по сиреневым строчкам.

По этой же причине есть места вроде Монако, Палм-Бич и Аспена, которые существуют для богатых людей, собирающихся там, чтобы уступить соблазну показать себя во всей красе, соблазну, который им приходится сдерживать дома. Ювелир с Уорт-авеню отметил, что бостонцы «сильнее всех сопротивляются» покупке вычурных украшений, «но зато приобретают самые большие». Палм-Бич, как признался другой местный житель, – «это одно из последних мест в мире, где все еще можно появиться на людях в серьезных драгоценностях», а чтобы так было и впредь, полиция постоянно проверяет номерные знаки автомобилей, въезжающих по мостам в город. В Монако тоже не жалеют сил, чтобы женщина могла спокойно возвращаться домой в 4 часа утра со всеми своими бриллиантами или даже оставить их на переднем сиденье «бентли» вместе с ключами в замке зажигания, а утром найти все на прежнем месте. У полиции Монако 81 видеокамера; они расставлены на всех улицах и в общественных местах этой страны размером с небольшой город.

«Моя подруга шла как-то ночью домой и услышала за спиной шаги, – рассказывала мне одна женщина за бокалом шампанского. – Она пошла быстрее, но преследователь не отставал. Она подбежала к телефону, набрала полицию, а офицер ответил: „Здравствуйте, мадам Дюбо. Он один из наших и провожает вас домой“».

Но выбор скромного недемонстративного поведения объясняется не только соображениями безопасности. Даже в своем безопасном мире богатые считают хвастовство неуместным. Хвастуны часто считают это проявлением зависти, если вообще обращают на это внимание. Таков и подтекст популярного анекдота о том, как принцесса Маргарет отреагировала на бриллиант от Cartier, который носила Элизабет Тейлор: «Он такой большой. Слишком вульгарно». В ответ Тейлор якобы надела кольцо на палец Маргарет и сказала: «Теперь он не кажется вам таким вульгарным, правда?»

Как правило, старая аристократия не боится увидеть что-то, что может вызвать зависть. В подобных случаях небрежный стиль демонстрации часто впечатляет не меньше самого объекта демонстрации. Речь идет о некой бесцеремонной, беспечной манере, как та, что была свойственна моей собеседнице, выросшей в Париже в семье grande bourgeoisie. Она говорила об окружавших ее картинах Моне и Сислея так, как другие люди вспоминают церковные календари с изображением Девы Марии Скорбящей. Когда моя парижская знакомая приехала в английский загородный дом, чтобы поохотиться, на нее произвели должное впечатление картина Гольбейна в коридоре и полотно Стаббса – самое большое, которое она когда-либо видела, – висевшее в библиотеке. Когда в гостиной она увидела огромный портрет молодой девушки, то наивно воскликнула: «О, какая прелестная картина!» – и вновь была поражена, когда хозяин дома сказал: «Да, это портрет моей бабушки, написанный Сарджентом». Поднявшись наверх, чтобы переодеться к ужину, она обнаружила картину Гейнсборо в гардеробной в спальне для гостей. Действенность этой демонстрации объяснялась хотя бы отчасти тем, что она казалась такой естественной. К ужину молодая женщина, на которой до этого были надеты белые гольфы, появилась в платье с «вот такими» изумрудами, и тут сжатая в кулак рука моей подруги, словно кролик лапкой, застучала по ключице. Это оказалась хозяйка, которая после ужина в том же платье и высоких сапогах отправилась ухаживать за больной лошадью.

«Обстановка с чердака» – стиль интерьера в домах давно богатых людей – оставляет такое же впечатление небрежности и непринужденности. В голосе домовладельца сквозит очаровательная нотка самоуничижения, как в тот момент, когда Тара Рокфеллер, жена Майкла, говорила: «Моя мама называет наш стиль „ранний чердак, поздний подвал“». А еще из этого следует, что счастливая пара имеет доступ к чердакам и подвалам семьи Рокфеллер. Такого рода преуменьшенная демонстрация является одним из самых эффективных барьеров против нуворишей, потому что, как сказал Нельсон Олдрич-младший, автор книги «Потомственное богатство» (сам он – бедный кузен Рокфеллеров), «это нельзя купить». В таких случаях потомственные богачи выделяются, не потребляя ничего. Один из графов Лонсдейлских, по-видимому, одевался (а также обставлял дом) с чердака. Когда друг указал ему на его непредставительный внешний вид, тот ответил с безупречной аристократической самоуверенностью: «В Лондоне никто не знает, кто я, так что это не имеет значения. В Камберленде все знают, кто я, так что это не имеет значения».

«Обстановка с чердака» все еще являлась знаком статуса в Англии 1980-х годов, когда Майкл Хезелтайн, издатель-миллионер в первом поколении, был министром в первом кабинете Маргарет Тэтчер. «Проблема Майкла в том, – насмешливо заметил член его же партии из высшего класса, – что ему пришлось покупать всю мебель».

Немного озадачивает то, почему потомственные богачи (если они стараются быть элегантными и непринужденными) так злятся на расточительных потребителей и презирают их. Расточительное потребление, конечно, характеризует индивидуума как новичка, а в мире животных особь, вторгающаяся в новую группу, рискует навлечь на себя подозрения, стать жертвой нападок и даже погибнуть. Одно исследование, проведенное в Руанде, показало, что самки, вступившие в большую группу горных горилл, подвергались агрессии со стороны местных самок, которые бросались на них, проследовали, толкали, кричали и иногда «хрюкали». Словно невежественный нувориш, новичок мог лишь иногда «рыгнуть» в ответ на это. Агрессия часто была «злорадной», то есть проявлявшая ее особь не получала дополнительной еды или иных выгод за свои труды. Казалось, она просто очерчивала границы между «своими» и «чужими». У других видов, в частности у диких лошадей, желтых павианов и кольцехвостых лемуров, притеснение новеньких самок может задерживать наступление у них беременности. Чужаки угрожают личному статусу особей и стабильности всей группы. Агрессия минимизирует или отсрочивает опасность, препятствуя ассимиляции новичков.

Однако сама по себе подобная угроза не объясняет, почему нарочитая демонстрация является таким табу. Люди на вершине иерархии зачастую достаточно надежно защищены, чтобы почувствовать угрозу, или же они слишком проницательны, чтобы показывать свои страхи. Более того, даже друзья или союзники находят публичную демонстрацию расточительного потребления неприятной. Почему Дэвид Геффен был так раздражен («Пожалуйста, избавься от этой машины») «роллс-ройсом» своего дорогого друга Алана Грабмана? В конце концов, Геффен сам был нуворишем, по крайней мере с точки зрения хронологии. (По голливудским меркам состояние, которому двадцать или тридцать лет, – это все равно что предки, участвовавшие в битве при Гастингсе. Тем не менее это все-таки богатство постниксоновского периода.) Проблема с «роллс-ройсом» заключалась не в откровенности попытки похвастаться богатством, а в желании Грабмана, «чтобы весь мир знал». А такому своему желанию богач потакать не должен, поскольку оно оскорбляет других богачей. Согласно своеобразному кодексу псевдовида, правильное демонстративное поведение богатого человека должно адресоваться главным образом (или даже исключительно) другим богатым людям. Обсуждая традицию оформления дома предметами с чердака, Нельсон Олдрич удачно подметил:

«Весь смысл насаждения особой эстетики класса заключается в том, чтобы поднять его среду обитания выше суетных и неприятных денежных отношений к заоблачным высотам бескорыстного наслаждения».

Не то чтобы другие люди не берутся в расчет. Они берутся в расчет со знаком минус. Демонстрация может даже повредить статусу, если окажется понятна невежественным массам. По этой и другим причинам Герхард Рихтер превосходит Норманна Рокуэлла. Бридж считается более престижным, чем пятикарточный стад-покер. Лучшая демонстрация понятна только другим богачам. На модно одетой женщине может быть брошь, которую большинство людей приняли бы за стальную. Но богатый человек поймет, что на самом деле она куплена в Париже в магазинчике на Вандомской площади, который кажется обанкротившимся. В окнах розовато-лиловый бархат, и ни драгоценностей в витринах, ни вывески, кроме букв «J. A. R’s», выгравированных на зеркальном стекле. Там за письменным столом, отделанным потертой синей кожей, ювелир Джоэл Розенталь принимает богатейших женщин мира и занимается необычным ремеслом. Он придает платине вид стали, а розовые сапфиры заставляет выглядеть как обычные аметисты. Его работа считается искусством, но лишь те, кто может себе такое позволить, догадаются, что один предмет может стоить 30 тысяч долларов. Смысл – в достигаемом таким образом сокращении числа наблюдателей. «Для хорошо воспитанного человека значение имеет лишь оценка, данная ему культурно развитыми представителями высшего класса, к которому он принадлежит», – писал Веблен. Он утверждал, что богатый праздный класс достаточно разросся, чтобы «образовать среду, достаточную для целей приобретения самоуважения».

Иными словами, эта среда подходит для псевдовида богатых людей, в котором «существует тенденция исключать из системы низшие слои населения даже в качестве зрителей, от которых можно было бы добиваться восхищения или покорности». То есть для богатых желание поразить незнакомца на улице столь же бессмысленно, как для павлина – желание поразить собаку.

Поэтому демонстративное поведение многих богатых людей эволюционирует в сторону все более незаметного потребления. Знаменитым художникам предпочитаются менее известные, но интригующие имена, а картинам, которые воспроизводят на открытках, – те, что на самом деле обнажают нерв творчества художника. Богачи начинают коллекционировать эстампы, которые слишком хрупки, чтобы вешать их на стену; часословы, которыми не станешь щеголять на коктейле; броши с бриллиантами с обратной стороны. Возможно, это вообще не кажется демонстративным поведением. Вещь может доставаться из тайника раз в несколько лет. От этого демонстрация только становится еще более избирательной и убедительной, поскольку подразумевает, во-первых, что владелец обладает неограниченными ресурсами, а во-вторых, что счастливый зритель попал в число избранных людей, которые могут по-настоящему оценить ее.





Святой грааль


В ходе своего исследования я просил каждого человека, с которым беседовал, назвать самый впечатляющий объект демонстрации, который он когда-либо видел, – что-то настолько дорогое, уникальное, изысканное, соответствующее личности владельца, что никто не смог бы имитировать. Этот вопрос почти всегда ставил их в тупик. Люди, которые, казалось, каждое мгновенье жизни преклоняются перед материальными украшениями, как будто вообще не думали о демонстрации. Возможно, мой вопрос намекал на денежные отношения или, еще хуже, на красный зад обезьяны. А они парили в заоблачных высотах бескорыстного наслаждения.

У меня тоже был момент, когда я едва не поперхнулся (кхе-кхе-кхе). Как-то днем я встретился с принцем Ренье в его кабинете во дворце семьи Гримальди в Монако. Учитывая то, что сам он – аристократ, официально титулуемый как S. A. S. (то есть son altesse serenissime – его светлость) Prince Rainier, я был немного удивлен, когда увидел в фойе картину, изображавшую эпизод из французской революции. Ренье, чья власть зависит от благорасположения соседней Франции, ухмыльнулся и сказал: «Это для моих французских гостей». Эдакое предостережение при входе.

Позднее, уже собираясь уходить, я заметил картину, скромно висевшую над дверью. Я узнал туманные очертания гавани и замок Гримальди на вершине скалы, обращенный к Средиземному морю. Принц Ренье упомянул, что изображенная на картине яхта принадлежала его деду Альберту I. Таким образом, картина являлась антологией неповторимых символов статуса: замок, из которого семья Гримальди правит вот уже 700 лет, страна, которой она владеет, и красивая яхта деда. Посетитель, «прочитавший» предостережение на входе, уходя, получает другое сообщение: эта семья неизменна и непоколебима, как сама скала. Не исключено, что какому-нибудь нуворишу, семья которого разбогатела всего-навсего лет триста назад, однажды удастся приобрести эту картину. Но никому не получить всего того, что с ней связано.

Манера, в которой была написана картина, показалась мне знакомой, и я спросил у принца Ренье имя художника.


«Клод Моне», – ответил он.





Жизнь на широкую ногу: жилища богачей




«Если бы они могли видеть меня сейчас, как моя маленькая пыльная компания бродит по этому миллионному курятнику».

Дороти Филдс



Как-то днем в Марун-Крике, что рядом с Аспеном, один застройщик показывал мне недавно проданный им коттедж. Новые владельцы, заплатившие за него более 10 миллионов долларов, уже заселились, и здание выглядело как обжитой дом, причем весьма роскошный, Девять тысяч квадратных футов жилого пространства, заключенных в стены из пятнадцатидюймовых бревен, люстра из лосиных рогов над главным входом, набор тростей с посеребренными ручками в украшенной тонкой резьбой подставке для зонтиков в холле, а наверху, в огромной гостиной, – окно во всю стену с видом на лыжный спуск и поросший лесом горный склон.

«Мы работаем на совесть, так что, открывая дверь и получая вид на миллион долларов, – сказал застройщик, – вы невольно восклицаете: „Ух-ты, да я в горах!“». Это был голубоглазый человек с короткой стрижкой, в черном свитере с высоким воротником и в кожаной куртке, с характерной «так-так-так-время-деньги»-манерой. Дом был сдан под ключ, то есть его тоже строили по принципу «время – деньги». «Основная причина, по которой люди покупают готовые дома – это время, – продолжал он. – Время – самый ценный ресурс. Большинство этих людей не хотят возиться с проектом, особенно если строительство идет на курорте, вдали от главного дома». Итак, он продает им готовый продукт с уже встроенными сигналами богатства, типичными для Аспена.

Так, несмотря на уютную обстановку, ни одна вещь (даже подушки с вышитыми на них остроумными афоризмами) не несла подлинного отпечатка личностей богатых и довольно известных людей, поселившихся здесь. Покупатель просто заплатил деньги и повернул ключ. Планировка, мебель, аксессуары, стиль – все выбрано застройщиком, вплоть до декоративных сундуков, маленьких картин в серебряных рамках, канделябров, полотенец (но не халатов) в ванной, Calphalon и Williams-Sonoma на кухне, книг на кофейном столике и томов в кожаном переплете на каминной полке, включая один под названием «Lisez-Moi», – видимо, так по-парижски звучит «ни малейшего шанса». Застройщик даже выбрал висевшие на стенах картины. «Это коллекционные экземпляры? Это Шнабель?» – «Нет, – сказал он, пробегая мимо красивых рам и западных пейзажей. – Картины стоят от 2500 до 8500 долларов. Но это лучше, чем обои». Над камином висел охотничий трофей – огромная голова. «Американские лоси висят в половине домов, которые я строю, – сказал он. – Прекрасные животные. Я стараюсь, чтобы что-то напоминало о горах». Желательно низкий, мужественный рев.

Идея строительства под ключ некоего усредненного жилья для богатых кажется странной, и с трудом верится, что такой прецедент может существовать в природе. И все же, когда весной в Джексон-Хоул (Вайоминг) прилетают желтые славки, деревья все еще стоят голые, а на земле лежит снег. Но славки понимают по форме и цвету ивовых ветвей, что это подходящее для них место жительства. Аналогичным образом, когда ученые предлагают выросшим в неволе воробьиным овсянкам лиственные и хвойные ветви, те садятся на последние, инстинктивно воспринимая их как сигнал наличия естественной среды обитания.

Застройщик просто посылает богатым такие же сигналы: кабинеты из сучковатой ольхи вместо обычной ивы; итальянские столешницы из трехдюймового гранита вместо сосновых. Он как будто говорил о желтых славках, а не мультимиллионерах, когда произнес:

«Время – ценнейший ресурс для этих людей. Они просто хотят, чтобы все было готово. Так что это эмоциональная покупка. (Гнездитесь здесь и сейчас.) Кроме того, это безопасная инвестиционная стратегия. Сможете вы получить назад свои деньги? Еще как, даже с прибылью!»

Как и другие животные, богачи выбирают место обитания, полагаясь на особые сигналы, в основном культурные, как, например, стоящий в углу концертный рояль Steinway или тот факт, что на той же улице живет кто-то из Фордов. Но важны и биологические сигналы (например, наличие воды, больших деревьев или хорошего обзора), корни которых уходят во времена первых людей, живших в саванне. Мы любим дома с видом на водоем, потому что это успокаивает нас так же, как когда-то близость водопоя. За отсутствием водоема мы стараемся окружить себя чистыми яркими поверхностями, потому что они напоминают блеск воды. (Стрекозы иногда попадаются на эту удочку и откладывают яйца на капот автомобиля вместо поверхности пруда.) Мы чувствуем себя комфортно рядом с ветвистыми деревьями, потому что наши предки ночевали на них, спасаясь от хищников. Вероятно, все мы руководствуемся одинаковыми сигналами при выборе места жительства. Однако лишь богатые люди могут получить то, к чему всех нас тянет.

Впервые я увидел его на закате весеннего дня. Главная улица Вудстока – маленького английского городка в нескольких милях от Оксфорда – в конце поворачивает налево и заканчивается тупиком, огороженным высокой каменной стеной. Узкие ворота в центре стены еще были открыты, и я, проходя сквозь них, почувствовал, что попадаю в другое измерение: справа, посреди огромного частного парка, было озеро, в зеркале которого отражались три пролета великолепного каменного моста. (Как сказал по этому поводу Литтон Стрейчи: «Над озером есть мост, от вида которого положительно возникает эрекция». Такая реакция, принимая во внимание обстановку и самого автора этих слов, должна возникать в ответ на демонстрацию подчинения, а не господства.) Вдали стоит сам дворец: скопление колонн, арок и башен, камень светится, как мед на вечернем солнце, золотые купола крыш сверкают на фоне апрельского неба.

Можно утверждать, что это «лучший пейзаж в Англии», чем когда-то хвалился перед своей невестой Дженни Рэндольф Черчилль, семья которого по сей день владеет дворцом: три акра жилой площади (семь, если считать внутренний двор) посреди 2100 акров парка, разбитого по проекту Ланселота Брауна Капабилити и окруженного каменной стеной длиной в девять миль. Все вместе столь грандиозно, что король Георг III однажды заметил: «У меня нет ничего подобного».

Великолепие и зависть ходят рядом, и Бленем осуждали очень многие, в том числе такие язвительные критики, как, например, Александр Поуп («самая неприветливая вещь, какую только можно представить, и самая эгоистичная…»), Хорас Уолпол («отвратительно внутри, снаружи и вокруг»), Франсуа Вольтер («огромная масса камней без прелести и вкуса») и Ноэль Коуард («Проснулся продрогший. Бритье – сущая мука… уборная – словно холодильник… [герцог] выглядит унылым»).

Сами Черчилли (по крайней мере, их жены) иногда называли Бленем-Пэлас «промозглым» и «диким, чудовищным домом», и вполне заслуженно. Никакой другой дом не оставлял столь глубокого следа в душах членов семьи. Бленем строили с 1705 по 1720 год, чтобы прославить Джона Черчилля (первого герцога Мальборо и одного из величайших героев Англии), а вместо этого эгоистичная роскошь дворца лишь повредила его репутации. Воздвигнутый для основания династии, Бленем превращал последующие поколения в безумцев, негодяев, снобов и стяжателей, видимо, чтобы не переводились те, кто содержал бы в порядке крышу и покрывал позолотой лилии на штукатурке. И все же, преувеличения и мифы, связываемые с этим местом, тоже сыграли свою роль. Если его владельцы были обычными мужчинами и женщинами (в лучшем случае), зачастую это оставалось незаметным – столь нарочито демонстрировал их власть каждый камень дворца. Только однажды за 300 лет Бленем оправдал себя, произведя на свет достойного дворца человека. Уинстон Черчилль, выдающийся политический деятель XX века, родился здесь. Он был внуком герцога, и свое чувство судьбы обрел именно здесь. «Мы обустраиваем свои жилища, – писал он, – а затем наши жилища обустраивают нас».

Экология, наука о взаимоотношениях организма и окружающей среды, своим названием обязана греческому слову oikos, что означает «дом». Первое, что можно сказать об экологии богатых, – их дома очень большие. В Бленеме, например, 187 комнат да еще 33 помещения внутри моста через озеро. Богатые люди почти всегда жили в больших домах, но вначале они руководствовались в высшей степени естественным мотивом сохранения запасов еды.

Человеческое богатство не просто возникло из сельского хозяйства. До последнего времени оно подразумевало еще и наличие излишков еды. Эта идея до сих пор находит отражение в языке. Мы называем деньги bread («хлеб») или dough («тесто»). Термин «плутократ» произошел от имени греческого бога Плутона, который якобы выталкивал зерно, это богатство древнего мира, из-под земли на поверхность.

Данные археологических раскопок свидетельствуют, что на Ближнем Востоке личные запасы еды делались уже 9500 лет назад. До этого в ранних сельских поселениях, вероятно, практиковалось общинное хранение любых излишков пищи. Первое частное хранилище еды представляло собой тайник в углу жилища, подобный желудям в дупле белки или лакомствам, которые шимпанзе прячет от стада. Тогда в архитектуре приживались всякие новшества: фундаменты, стены и двери, не говоря уже о комнатах с углами. Вместительные прямоугольные дома сменяли небольшие круглые хижины по мере того, как сельское хозяйство заставляло людей селиться плотнее.

Постепенно жилища становились больше, по их периметру возникали кладовые, потом дома устремились вверх, получив второй этаж, где располагались жилые помещения, в то время как на первом хранились запасы продовольствия. Затем появились внутренние дворы, где, без сомнения, находился домашний скот – подальше от соседей-плутократов. В некоторых местах, таких как процветавшая 10 тысяч лет назад турецкая деревня Чайоню, дома, находившиеся непосредственно вокруг культовых сооружений, были больше и крепче, в них находят предметы, свидетельствующие о престиже владельцев, кроме того, они явно располагались поодаль от жилищ прочих людей, что можно считать началом социальной изоляции богатых.

Большие дома означали больший запас сельскохозяйственных продуктов, а значит, и большее богатство. Так, описывая большой дом в поселении, существовавшем в Мексике 2500 лет назад, археолог пишет:

«Сама архитектура говорит о важной экономической роли этой семьи. В имеющихся в здании ямах могло храниться зерна примерно в 2,2 раза больше, чем требовалось семье на год, в то время как запасы в соседних зданиях, судя по размерам кладовых, едва удовлетворяли нужды живших там семей».

Обладание излишками еды оставалось основой богатства и в период расцвета английской загородной усадьбы, которую многие богачи сегодня принимают за образец дома. В Англии и Ирландии до конца XIX века «большой дом» доминировал над сельской округой. Хозяин такого дома владел не менее чем тысячей акров земли, а зачастую гораздо больше, и с этой земли кормились находившиеся в подчинении феодала слуги, работники и фермеры-арендаторы. Эта территория служила основой всей политической власти, поскольку лорд из «большого дома» обычно контролировал местное представительство в парламенте, а также назначал мелких чиновников вплоть до приходского священника. В 1870 году, когда население Британских островов достигало уже 26 миллионов человек, 7500 семей, живших в таких усадьбах, владели 80 % земли. Землевладение было столь важным для положения в обществе, что премьер-министр XIX века Бенджамин Дизраэли отказался поддержать претендента на титул на том основании, что у того недостаточно земли, чтобы жить, не роняя герцогское достоинство. Следы этого духа заметны и сейчас. Теперешний герцог Мальборо, в собственности которого находятся 11 тысяч акров Оксфордшира, считает себя в первую очередь фермером, хотя основной доход Бленему сегодня приносит туризм.

Разумеется, в настоящее время богачи строят дома не для хранения еды. Никто не выделяет целое крыло под оранжерею, когда цитрусовые продаются в любом продуктовом магазине (виновата инфляция сигнала). Но богачи до сих пор предпочитают большие, а лучше огромные, дома. В них по-прежнему много кладовых, предназначенных, правда, главным образом для одежды. У Кэнди, жены голливудского телевизионного магната Аарона Спеллинга, гардероб имеет площадь 3500 квадратных футов, и в нем хранятся, как она скромно говорит, «самые обычные тряпки на каждый день». Но их много. Когда одна жительница Нью-Йорка покупала на берегу океана (в Палм-Бич) свой третий или четвертый дом площадью 43 тысячи квадратных футов, она пожаловалась, что стенной шкаф в ее спальне слишком мал. «Да он размером с мою гостиную», – возразил архитектор, на что владелица ответила: «Как же вы живете в таком маленьком доме?»

Сам масштаб этих домов может пугать посетителя, что, конечно, всегда было важной целью строительства с размахом. Как с несколько ироничной прямотой сказала жительница Палм-Бич, когда мы сидели в ее внутреннем дворике: «Это означает, что у меня есть, а у вас нет, и вам придется расшаркиваться передо мной».

Что я и делал, правда, не столь усердно, как сидевшая перед ней на полу маникюрша, кругленькая и миленькая, словно сошедшая с картины Ботеро, гладившая ее пятку со словами: «Нет, до чего же у вас красивые ступни!»

Это десяти-, двадцати- или тысячекратное преимущество «хозяев поля» вполне может заставить несчастных посетителей забыть самих себя. Живущая в подобном доме женщина вспоминает, как однажды пригласила в гости друзей детства: «Было интересно слушать их комментарии и подмечать взгляды. В основном они просто молчали. Мы подъезжали по аллее, и они все больше затихали… под конец им стало трудно вспомнить свои имена».





Женские коалиции


Династия Бленема началась в 1666 году, когда обедневший джентльмен из Дорсета по имени Уинстон Черчилль, проявивший себя ярым монархистом во время гражданской войны, пристроил при королевском дворе свою бледную и нескладную дочь Арабеллу, Разумеется, без женщин династий не бывает. Но история Бленема так прочно связана с именами двух великих мужчин – Джона и последнего Уинстона, – что огромная зависимость счастья Черчиллей от женского влияния поражает. Но еще больше поражает (если читать историю Бленема параллельно, скажем, с книгой Франса де Вааля «Политика шимпанзе: власть и секс у обезьян») то, как часто власть самцов приматов зависит от женских коалиций. Наблюдая за шимпанзе в зоопарке Арнема, де Вааль обнаружил, что альфа-самцы могли производить много шума, но стояли на своем до конца лишь тогда, когда располагали активной поддержкой коалиции самок. Так же было и в Бленеме.

Вскоре после появления при дворе Арабелла Черчилль стала, как выразился один историк, «девкой герцога Йоркского». Герцог был младшим братом короля Карла II, а позднее сам стал королем под именем Якова II. Арабелла родила ему нескольких внебрачных детей и, по-видимому, использовала свою власть, чтобы обеспечить младшему брату Джону место в свите герцога. Джон также не преминул воспользоваться царившей при дворе развращенностью. На него положила глаз любовница самого короля – Барбара Вильерс.

Согласно преданию, которое большинство историков считает достоверным, Вильерс как-то ночью развлекалась с Черчиллем в доме, по современному адресу Даунинг-стрит, 10, когда вдруг явился король Карл. Черчилль выпрыгнул из окна, за что Вильерс впоследствии вознаградила его 5 тысячами фунтов стерлингов. Люди до сих пор спорят, как сказал один местный житель, «получил он деньги за то, что прыгнул в постель, или за то, что выпрыгнул из нее». Сама Вильерс об этом не говорила, лишь пожаловалась как-то, что слишком щедро наградила за «ничтожную услугу». Но этот подарок объясняется скорее родственными связями, нежели проявлением благодарности за секс. Джон Черчилль был кузеном Вильерс, а также, возможно, отцом ее шестого ребенка. Как бы то ни было, Черчилль благоразумно вложил полученные деньги в пожизненную ренту, обеспечив себе 500 фунтов стерлингов годового дохода и положив начало состоянию, на котором впоследствии была основана династия Бленема. Вильерс также раздавала взятки, необходимые для получения Черчиллем важных должностей при дворе и в армии (обычное дело для того времени). Современник заметил, что «фаворит любовницы короля и брат фаворитки герцога… не мог не нажить состояние».

Но на тропу славы Черчиллей вывела другая особа – Сара Дженнингс. Ее портрет висит в главном зале дворца Бленем. На нем она предстает красивой молодой женщиной с роскошными золотистыми волосами, румяными щеками, нижней губой, напоминающей бархатную подушечку, и холодными голубыми глазами. «С сердцем фурии и лицом феи», – как сказал один поэт. Сара служила при дворе короля, но разыграла карты не так, как Арабелла или Барбара. Она не уступила страстным мольбам Джона Черчилля, пока он не потерял самообладание и не попросил ее руки. Это событие их потомок Уинстон назвал «его капитуляцией». Брак был заключен по любви. Однако, если капитуляция перед женщиной без богатого наследства и была рискованной для честолюбивого молодого человека, выбор все же оказался удачным.