Дневник утраченной любви
Часть 6 из 34 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Понимаю.
– И потом… слезы не прогонят печаль.
Сорок лет спустя я пытаюсь следовать маминому совету, дотянуться до ее уровня: вытираю лицо, сморкаюсь и выбрасываю бумажные платки в урну.
Слезы не прогонят печаль.
* * *
Дни приходят и уходят. Без нее все они одинаковые.
* * *
Издательство «Альбен Мишель» спасло мне жизнь, назначив точную дату представления сборника. Позвонил мой литературный агент Пьер Сципион, произнес угрожающим тоном:
– У тебя осталось пять недель.
Я вешаю трубку, сердце колотится, горло пересохло, руки дрожат: я ни за что не сумею!
Сегодня я снова взялся за редактирование «Мести и прощения». К превеликому моему удивлению, получается хорошо. И – что самое удивительное – я прекрасно себя чувствую этим вечером.
* * *
Работа спасает.
Она всегда вытаскивала меня из трясины моих задвигов.
Никто не знает этого лучше Брюно – он наблюдает за мной уже тридцать лет.
Уж не он ли заставил Сципиона позвонить?
* * *
Я не одинок, когда пишу, потому что живу с персонажами моей истории.
Когда я пишу, не боюсь сбиться с пути, потому что иду по дороге, которую сам же и описываю.
Когда я пишу, не лавирую – подчиняюсь приказам книги.
Когда я пишу, затыкаю рот своему эго и весь превращаюсь во внимание к тому, чем сам не являюсь.
* * *
– Вы не получали известий от матери после ее смерти?
Я прикрываю глаза и застываю, чтобы скрыть досаду.
– Нет.
– А моя присылает весточку. Хотите, расскажу?
Не дожидаясь ответа, собеседник повествует о сорвавшейся со стены картине, книге, открывшейся на нужной странице, любимой песне, вдруг зазвучавшей по радио. Он говорит и говорит, не догадываясь, что делает мне больно. Я перестаю слушать – ненавижу подобные откровения.
Честно говоря, я просто киплю от злости.
Мама не только ни разу не подала мне признаков своего присутствия, она не сочла нужным «просигнализировать» о своем уходе! На неделе, когда она умерла, я ничего не почувствовал и не понял.
Это обстоятельство почти так же страшно, как мамина смерть: я думал, что мы связаны теснее.
* * *
Какой-то мудрец сказал, что уверены мы можем быть лишь в неизбежности смерти.
Но я не знаю, из чего состоит смерть. И не хочу слушать ничьих объяснений, ибо одинаково боюсь того, кто сулит мне небытие, и того, кто сулит райское блаженство.
Получается, что уверен я в одной-единственной – неопределенной – вещи.
* * *
Истинная мудрость состоит в приручении неопределенности.
* * *
У меня есть вера.
Ни одно из убеждений не способно дать мне знание о потустороннем. Но я выращиваю веру. Веру в тайну нашего существования. Нашей жизни. И нашей смерти.
Жизнь была дивной неожиданностью, смерть будет чудной неожиданностью. В каком порядке? Понятия не имею!
Дидье Декуэн[8] – он верующий, как и я, – спрашивает:
– Вера помогает тебе справиться с горем по матери?
– Ни на грамм.
– Мне тоже.
Мы долго молча смотрели друг другу в глаза, по-братски обнажив души. Тоска по любимому существу обречена терзать нас на этой земле.
* * *
В ее отсутствии столько присутствия!
* * *
В кабинете Даниэль протягивает мне вырезку из газеты. Статья называется «Скончалась мать драматурга Эрика-Эмманюэля Шмитта».
Я разваливаюсь на куски. Ее снова убили у меня на глазах.
Даниэль напуган моей реакцией. Он уговаривает:
– Прочти статью. Написана очень доброжелательно и сочувственно!
Я рыдаю, не решаясь выпустить наружу бьющуюся в клетке черепа детскую мысль: «Отдал бы всю свою известность, только бы она жила…»
* * *
Она всегда на расстоянии чувствовала, что мне плохо. Как и я. Мы притягивались. Беззвучно звали друг друга.
Я должен был почувствовать ее смерть!
Я не понимаю… Потеря зрения и слуха ставит под сомнение мою теорию нашей любви.
Неужели это была иллюзия?
* * *
После маминого ухода у меня разболелась правая нога, и я за несколько дней превратился в инвалида. Двигаюсь с трудом; перехожу из сидячего положения в стоячее с опаской и всеми возможными предосторожностями, а ночью ворочаюсь, безуспешно ищу наименее болезненную позу.
Мой врач Ален Г. назначает мне кучу анализов и тестов, посылает на консультацию к светилу и добавляет огорченно:
– После смерти матери ты просто не желаешь двигаться вперед!
Иногда усталость давит слишком сильно, и я не против, чтобы все остановилось. Не хочу, чтобы болела душа, не могу больше терпеть физическую боль.
– И потом… слезы не прогонят печаль.
Сорок лет спустя я пытаюсь следовать маминому совету, дотянуться до ее уровня: вытираю лицо, сморкаюсь и выбрасываю бумажные платки в урну.
Слезы не прогонят печаль.
* * *
Дни приходят и уходят. Без нее все они одинаковые.
* * *
Издательство «Альбен Мишель» спасло мне жизнь, назначив точную дату представления сборника. Позвонил мой литературный агент Пьер Сципион, произнес угрожающим тоном:
– У тебя осталось пять недель.
Я вешаю трубку, сердце колотится, горло пересохло, руки дрожат: я ни за что не сумею!
Сегодня я снова взялся за редактирование «Мести и прощения». К превеликому моему удивлению, получается хорошо. И – что самое удивительное – я прекрасно себя чувствую этим вечером.
* * *
Работа спасает.
Она всегда вытаскивала меня из трясины моих задвигов.
Никто не знает этого лучше Брюно – он наблюдает за мной уже тридцать лет.
Уж не он ли заставил Сципиона позвонить?
* * *
Я не одинок, когда пишу, потому что живу с персонажами моей истории.
Когда я пишу, не боюсь сбиться с пути, потому что иду по дороге, которую сам же и описываю.
Когда я пишу, не лавирую – подчиняюсь приказам книги.
Когда я пишу, затыкаю рот своему эго и весь превращаюсь во внимание к тому, чем сам не являюсь.
* * *
– Вы не получали известий от матери после ее смерти?
Я прикрываю глаза и застываю, чтобы скрыть досаду.
– Нет.
– А моя присылает весточку. Хотите, расскажу?
Не дожидаясь ответа, собеседник повествует о сорвавшейся со стены картине, книге, открывшейся на нужной странице, любимой песне, вдруг зазвучавшей по радио. Он говорит и говорит, не догадываясь, что делает мне больно. Я перестаю слушать – ненавижу подобные откровения.
Честно говоря, я просто киплю от злости.
Мама не только ни разу не подала мне признаков своего присутствия, она не сочла нужным «просигнализировать» о своем уходе! На неделе, когда она умерла, я ничего не почувствовал и не понял.
Это обстоятельство почти так же страшно, как мамина смерть: я думал, что мы связаны теснее.
* * *
Какой-то мудрец сказал, что уверены мы можем быть лишь в неизбежности смерти.
Но я не знаю, из чего состоит смерть. И не хочу слушать ничьих объяснений, ибо одинаково боюсь того, кто сулит мне небытие, и того, кто сулит райское блаженство.
Получается, что уверен я в одной-единственной – неопределенной – вещи.
* * *
Истинная мудрость состоит в приручении неопределенности.
* * *
У меня есть вера.
Ни одно из убеждений не способно дать мне знание о потустороннем. Но я выращиваю веру. Веру в тайну нашего существования. Нашей жизни. И нашей смерти.
Жизнь была дивной неожиданностью, смерть будет чудной неожиданностью. В каком порядке? Понятия не имею!
Дидье Декуэн[8] – он верующий, как и я, – спрашивает:
– Вера помогает тебе справиться с горем по матери?
– Ни на грамм.
– Мне тоже.
Мы долго молча смотрели друг другу в глаза, по-братски обнажив души. Тоска по любимому существу обречена терзать нас на этой земле.
* * *
В ее отсутствии столько присутствия!
* * *
В кабинете Даниэль протягивает мне вырезку из газеты. Статья называется «Скончалась мать драматурга Эрика-Эмманюэля Шмитта».
Я разваливаюсь на куски. Ее снова убили у меня на глазах.
Даниэль напуган моей реакцией. Он уговаривает:
– Прочти статью. Написана очень доброжелательно и сочувственно!
Я рыдаю, не решаясь выпустить наружу бьющуюся в клетке черепа детскую мысль: «Отдал бы всю свою известность, только бы она жила…»
* * *
Она всегда на расстоянии чувствовала, что мне плохо. Как и я. Мы притягивались. Беззвучно звали друг друга.
Я должен был почувствовать ее смерть!
Я не понимаю… Потеря зрения и слуха ставит под сомнение мою теорию нашей любви.
Неужели это была иллюзия?
* * *
После маминого ухода у меня разболелась правая нога, и я за несколько дней превратился в инвалида. Двигаюсь с трудом; перехожу из сидячего положения в стоячее с опаской и всеми возможными предосторожностями, а ночью ворочаюсь, безуспешно ищу наименее болезненную позу.
Мой врач Ален Г. назначает мне кучу анализов и тестов, посылает на консультацию к светилу и добавляет огорченно:
– После смерти матери ты просто не желаешь двигаться вперед!
Иногда усталость давит слишком сильно, и я не против, чтобы все остановилось. Не хочу, чтобы болела душа, не могу больше терпеть физическую боль.