Дневник моего исчезновения

Кенни с Андерсом по-прежнему болтали о привидениях. Языки их заплетались под влиянием выпитого. Они говорили быстро, путая слова, и то и дело разражались смехом.

Может, из любопытства, а может, из нежелания возвращаться назад, я решила поближе рассмотреть этот шампиньон. Разве в это время года в лесу бывают шампиньоны? У нас в семье собирали только лисички.

Я поднесла зажигалку к странному предмету. Убрала рукой листву и выдернула с корнями маленький папоротник.

Да, там действительно что-то было. Что-то похожее на…

По-прежнему на корточках, со стянутыми джинсами, я потрогала рукой гладкий предмет. На ощупь он был твердый, как камень или фарфор. Может, старая миска? Точно не гриб.

Потянувшись, я убрала камень, лежавший поверх предмета. Камень был небольшой, но все равно упал в мох с глухим стуком.

Там лежало что-то похожее на миску – треснувшую с одной стороны, поросшую длинным рыжим мхом.

Я протянула руку и коснулась длинных тонких нитей, потерла между указательным и большим пальцем, и наконец мой мозг сложил два и два, и я осознала, что передо мной.

Зажигалка выпала у меня из рук. Я выпрямилась, сделала несколько шагов в темноту и закричала. Крик рвался откуда-то изнутри меня и никак не заканчивался. Словно страх выдавливал весь кислород из организма через легкие.

Когда Кенни и Андерс прибежали меня спасать, я все еще стояла со спущенными джинсами и орала.

Это была не миска. И не мох.

Это был череп с длинными темными волосами.





Урмберг

Восемь лет спустя – 2017




Джейк




Меня зовут Джейк. Произносится по-английски: Джейк, потому что мама с папой назвали меня в честь Джейка Джилленхола – лучшего в мире актера. Но большинство одноклассников нарочно произносят мое имя на шведский манер – «Йак», чтобы рифмовалось с «дурак». Я бы хотел, чтобы меня звали по-другому, но это сложно изменить. Я тот, кто я есть. И меня зовут, как меня зовут. Маме очень хотелось, чтобы меня звали именно Джейк, а папа всегда шел у нее на поводу, наверно, потому что просто обожал ее.

Даже после маминой смерти в доме все равно ощущается ее присутствие. Иногда папа забывает и накрывает на стол и на маму тоже. А когда я задаю вопрос, он долго тянет с ответом, словно обдумывая, что бы на это сказала мама. После долгой паузы я получаю ответ: «Да, можешь одолжить сотку» или «Хорошо, езжай к Саге смотреть фильм, но будь дома к семи».

Папа почти никогда не говорит «нет», хотя стал строже после того, как старую текстильную фабрику снова превратили в приют для беженцев.

Мне хочется верить, что это все от доброты, но Мелинда, моя старшая сестра, говорит, что ему просто неохота выслушивать наши протесты. Эти слова она сопровождает многозначительным взглядом в сторону пивных банок на полу кухни, двусмысленной улыбкой и безупречными колечками дыма.

Мне кажется, Мелинда несправедлива. Ей даже позволено курить дома, хотя мама никогда бы такого не допустила, но вместо того чтобы радоваться, она говорит все эти гадости. Это большая неблагодарность с ее стороны. Мелинде не хватает доброты.

Когда бабушка была жива, она любила приговаривать, что, может, папа и не семи пядей во лбу, зато мы живем в лучшем доме Урмберга, а это уже что-то. Не думаю, что она знала, что такое пядь, но я знаю. Можно быть и недалеким человеком, самое главное – какой у тебя дом.

Лучший дом в Урмберге находится в пятистах метрах от шоссе, прямо посреди ельника, на берегу реки, которая течет аж до Вингокера. Этот дом лучший по двум причинам: во-первых, папа по профессии плотник, во-вторых, у него редко бывают заказы. Поэтому нам повезло, что он все время посвящает дому.

Вокруг дома папа построил огромную террасу. Такую большую, что хоть в баскетбол играй или разъезжай на велосипеде. А если бы не было перил, можно было бы с одного конца нырять прямо в реку. Впрочем, мало у кого из взрослых возникает такое желание: вода просто ледяная, даже в разгар лета, а дно покрыто глиной, водорослями и мерзкими скользкими червяками. Иногда летом мы с Мелиндой надуваем старые резиновые матрасы и плывем по течению в сторону лесопилки. Кроны деревьев образуют над нами зеленую крышу, напоминая мне кружевные скатерти, связанные бабушкой. Слышно только пение птиц, кряканье надувных матрасов и шум маленького водопада у плотины. Доплыв до плотины, мы поднимаемся и вброд, с матрасами в руках, спускаемся вниз к озеру, поросшему кувшинками.

В молодости дедушка, которого я никогда не видел, работал здесь на лесопилке, но ее закрыли еще до того, как родился мой папа. Заброшенное здание подожгли скинхеды из Катринехольма, когда папе было четырнадцать лет, – как сейчас мне, – но обожженные руины сохранились до нынешнего дня. Издалека они похожи на острые зубы, торчащие между кустами.

Папа говорит, что раньше у всех в Урмберге была работа: на лесопилке, в мастерской Бругренсов, на текстильной фабрике.

Теперь работа осталась только у фермеров. Все фабрики закрылись. Производство ушло в Китай. Мастерская Бругренсов, точнее, то, что от нее осталось, – ржавые бараки, – стоит заброшенная посреди поля. А кирпичное замкоподобное здание текстильной фабрики – теперь приют для беженцев.

Нам с Мелиндой ходить туда строго-настрого запрещено, хотя папа редко что-то запрещает. И ему даже не надо думать о том, что сказала бы мама. Я знаю, потому что стоит нам спросить, как у него уже готов ответ. Папа говорит, это «ради нашей же безопасности». Не знаю, чего он опасается, но Мелинда всегда закатывает глаза, отчего папа злится и начинает говорить о халифате, бурках и изнасилованиях.

Я знаю, что такое бурка и изнасилование, но не халифат. Но я записал это слово на бумажку, чтобы потом погуглить. Я так всегда делаю с незнакомыми словами. Мне нравится узнавать новые слова, особенно трудные.

Мне нравится их коллекционировать.

Есть еще одна тайна, о которой я никому не могу рассказать. В Урмберге много за что можно получить по шее. Например, за то, что слушаешь не ту музыку или читаешь книжки. И некоторых – таких, как я, например, – лупят чаще других.



Я выхожу на террасу, облокачиваюсь о перила и смотрю на реку. Тучи рассеиваются, открывая лоскутья синего неба и ярко-оранжевую полосу над горизонтом. Иней на досках террасы сверкает в лучах заходящего солнца. Внизу медленно течет темная вода.


Река никогда не замерзает, наверно, потому что течение все-таки довольно сильное. Купаться тут можно круглый год, но, естественно, зимой это никому в голову не приходит.

Пол террасы усыпан ветками, сорванными ветром во время ночной бури. Надо бы собрать их и отнести в компостную яму, но я стою, словно загипнотизированный солнцем, которое, как оранжевый апельсин, свисает из-под туч.

– Джейк, – кричит папа из гостиной. – Ты себе зад отморозишь!

Я выпускаю перила и смотрю на влажные отпечатки моих рук на заиндевевшем дереве. Потом поворачиваюсь и иду в дом.

– Закрой дверь, – кричит папа мне из массажного кресла перед большим плоским телевизором.

Папа убирает пультом звук и смотрит на меня. Между густыми бровями выросла складка. Он проводит веснушчатой рукой по голой макушке. Потом на автомате нажимает кнопки на панели управления креслом, забыв, что оно давно не работает.

– Что ты делал на улице?

– Смотрел на реку.

– Смотрел на реку?

Папа хмурится еще сильнее, словно силясь понять смысл моих слов, но решает не напрягаться.

– Я скоро иду к Улле, – говорит он и оттягивает джинсы, давящие на живот. – Мелинда приготовила ужин. Он в холодильнике. Ешьте, не ждите меня.

– Хорошо.

– Она обещала быть к девяти.

Киваю, иду в кухню, беру колу и поднимаюсь в свою комнату, весь в предвкушении.

У меня будет целых два часа.

Когда папа уходит, на улице уже темно. Хлопок двери сотрясает стекла в окнах. Вскоре раздается шум мотора отъезжающей машины.

Я жду пару минут, чтобы убедиться, что папа не вернется за чем-нибудь, и иду в спальню родителей.

Двуспальная кровать, не убранная с папиной стороны. На маминой стороне постели одеяло и взбитые подушки лежат ровно. На тумбочке книга, которую она читала перед смертью. Там рассказывается про девушку, которая встречается с богатым чуваком по имени Грей. Он садист и не способен на чувства, но девушка его обожает, потому что девчонкам нравится страдать. Так, по крайней мере, говорит Винсент. Мне в это верится с трудом. Кому нравится, когда его бьют? Уж точно не мне. Скорее, эта девица любит деньги Грея, потому что девушки любят деньги и на все готовы ради них.

Например, отсосать у мерзкого садиста и дать ему себя постегать.

Я подхожу к маминому шкафу и отодвигаю в сторону зеркальную дверь. Дверь кряхтит и сопротивляется, приходится немного поднажать. Провожу ладонью по платьям на вешалках – гладкому шелку, блесткам, мягкому бархату, шершавой джинсе и мятому хлопку.

Зажмуриваю глаза и сглатываю.

Они прекрасны. Если бы я был богач, как тот Грей, я бы завел себе гардеробную комнату. У меня были бы сумочки – повседневные и на выход – для каждого времени года. Они бы висели на крючках. А для обуви были бы специальные полки с подсветкой.

Я понимаю, что это несбыточная мечта. Не только потому, что это очень дорого, но и потому, что я парень. Надо быть совсем психом, чтобы устроить себе гардеробную, полную женской одежды. Сделай я это, все бы точно знали, что я ненормальный. Больнее этого Грея. Потому что женщин можно бить и связывать, но нельзя одеваться, как женщина. По крайней мере, здесь, в Урмберге.

Я достаю золотистое платье на тонких бретельках с пайетками и с тонкой скользкой подкладкой. Мама надевала его на Новый год и когда ездила в паромный круиз в Финляндию со своими подружками.

Я держу платье перед собой, отступаю на пару шагов назад и смотрюсь в зеркало. Я тощий, как палка, коричневые волосы обрамляют бледное лицо. Осторожно опускаю платье на постель и иду к шкафу. Выдвигаю верхний ящик и выбираю черный кружевной лифчик. Потом стягиваю джинсы, толстовку, надеваю лифчик. Смотрится он на моей плоской молочно-белой груди с крохотными сосками кошмарно, поэтому я засовываю в чашечки скомканные носки. Теперь можно надевать платье. И снова, как и каждый раз, примеряя платье, поражаюсь тому, какое же оно тяжелое и холодное.

Разглядываю свое отражение в зеркале и чувствую, что мне не по себе. Я бы предпочел не надевать мамину одежду, но своей женской одежды у меня нет, а Мелинда носит только джинсы и топы, у нее ничего такого красивого нет.

Я задумываюсь, какие туфли лучшего всего подойдут к платью. Может, черные с розовыми камушками? Или сандалии с красно-синими ремешками? Выбираю черные, я почти всегда отдаю предпочтение черным, поскольку обожаю эти блестящие розовые камушки. Они напоминают мне дорогие украшения на девушках из клипов на «Ютьюб», которые смотрит Мелинда.

Снова разглядываю свое отражение в зеркале. Были бы волосы длиннее, я бы выглядел как девушка. Может, отрастить? Хотя бы чтобы можно было делать хвостик? Заманчивая идея.

Иду в комнату Мелинды, оставляя за собой следы на ковре. Папа застелил все комнаты ковролином, кроме кухни, потому что по нему мягче ступать. Мне нравится это ощущение мягкого ворса под высокими каблуками, все равно что ходить по траве.

В косметичке Мелинды полный бардак. Я бросаю взгляд на часы. Надо поторопиться. Обвожу глаза черным карандашом, как певица Адель, и провожу темно-красной помадой по губам. Внутри разливается тепло.

Я красивый.

Я и Джейк – и не Джейк, я красивее, изящнее, лучше, чем обычный Джейк.

В прихожей накидываю одну из кофт Мелинды. На улице около нуля, слишком холодно для платья. Черная шерстяная кофта кусает кожу, пуговицы давно оторвались, так что она не застегивается. Я запираю дверь, кладу ключ под треснутый цветочный горшок и иду к дороге. Гравий скрипит под подошвами. Я изо всех сил стараюсь сохранить равновесие на высоких каблуках.

На улице темно, мрачно и пахнет сырой землей.

Начинается мокрый дождь со снегом. Пайетки позвякивают при ходьбе. Ели тихо стоят вдоль дороги, и я гадаю, наблюдают ли они за мной, и если да, то что думают о моем наряде. Вряд ли они имеют что-то против моей одежды. Они всего лишь деревья.

Сворачиваю на тропинку. В ста метрах от меня проселочная дорога. Дальше идти нельзя: кто-нибудь может меня увидеть. А это будет ужасно. Самое страшное, что может случиться. Нет, лучше умереть.

Мне нравится гулять одному в лесу. Особенно в маминой одежде. Я обычно фантазирую, что я в Катринехольме, иду в бар или ресторан.

Это все только фантазии.