Дневник моего исчезновения

Я не отвечаю. Утюжок фырчит, когда попадается влажная прядь.

– Я убью этого придурка, если он от тебя не отстанет, – шипит Мелинда.

– Не надо, не влезай, прошу тебя!

– Нет, я сверну ему шею, если он не оставит тебя в покое!



После ухода Мелинды я спускаюсь в кухню за колой. Папа снова заснул на диване, я отключаю телевизор и накрываю его одеялом. Подбираю пару пустых пивных банок и отношу к себе в комнату.

На переработку.

Но сначала нужно еще почитать дневник.

Достав тетрадь, укладываюсь с ней в кровать. Провожу рукой по коричневой обложке.

Поразительно. Когда я читаю эти записи, мне кажется, что я нахожусь у Ханне в голове. Я словно становлюсь Ханне, хотя она женщина, да еще и старая. Словно я тоже умею читать чужие мысли, как Мелинда.

Не знаю, что за человек Ханне, но мне ее жаль. Должно быть, ужасно терять память и быть вынужденной записывать все, что происходит, в тетрадь. Но она умная. Хоть и не сразу, но я понял, зачем она сделала указатель. Чтобы не пролистывать весь блокнот, когда забыла одну вещь.

Ханне умная. Умная и одинокая. Ей не с кем поделиться своими страхами.

Даже с Петером.

«У нас с тобой много общего, Ханне», – думаю я.

«У тебя есть тайна, и у меня тоже».

Мы только что вернулись с места, где был найден скелет.

Дорога туда ведет узкая, разбитая, затененная густыми елями. Ни домов, ни людей.

Само захоронение два-три метра шириной и двадцать метров длиной. Оно сложено из поросших мхом камней разной величины.

С одной стороны – крутая Змеиная горка. С другой – темные воды реки.

Мы присели на корточки и попытались представить немыслимое. Что здесь, под камнями, был найден скелет пятилетней девочки со сложенными на груди руками.

Я констатирую, что преступник физически сильный человек, потому что камни эти тяжелые. И, скорее всего, он хорошо знает эти места. Он хорошо знал захоронение и потому решил спрятать тело здесь. То, что он сложил трупу руки на груди, говорит об отношении преступника к своей жертве. Это заботливый жест, даже нежный.

Наше продолжительное молчание первым нарушил Андреас, сказавший, что нужно идти назад. И снова я заметила, что Малин раздражена.

Нет, мне это не померещилось.

Я думаю, она недолюбливает Андреаса.



Урмберг, 23 ноября

Пять минут четвертого ночи

Сижу на узком стуле и смотрю в окно. В дорожных ухабинах образовались лужи. Маленькие грязные озерца жидкости, выжатой из себя тучами. Они поблескивают в свете фонаря на парковке. Здесь припаркована только одна машина – наша.

Возможно, во всем отеле мы единственные постояльцы. За парковкой – сплошная тьма. Ни людей, ни животных, ни машин.

Манфред живет в отеле в Вингокере. Это весьма разумно с его стороны. Наш же отель расположен у черта на рогах – на полпути между Урмбергом и Вингокером.

Я проснулась с бешено бьющимся сердцем. Долго думала, что могло меня так напугать. Потом поняла, что не помню, где я. Первой мыслью было разбудить Петера. Вырвать его из объятий сна и спросить, где мы находимся. Почему мы в чужой кровати. Но я вовремя успокоилась, осознав, что этого ни в коем случае нельзя делать. Петер не должен знать!

Я попыталась напрячь память, но всплыл только Илулиссат: айсберги, холодный кристальный воздух. Ощущение бесконечного счастья.

Мне не стоило покидать Гренландию. Там я была сильной и счастливой.

Я тихо выбралась из постели, присела на стул и открыла дневник в надежде, что текст разбудит воспоминания.

Но на этот раз ничего не вышло.

Я словно впервые в жизни видела эти строки. Словно не я, а кто-то другой пережил все написанное.

Я превращаюсь в другого человека? Теперь так и будет? Или это однократное явление – аномалия, вызванная усталостью и перенапряжением?


Спать я больше не могла. Продолжила читать о расследовании.

Основная версия полиции: Урмбергская девочка умерла в результате несчастного случая, возможно, автомобильной аварии, следы которой виновник попытался скрыть. Но, поскольку личность погибшей установить не удалось, выдвинули и другие версии.

Если бы это был несчастный случай, девочку искали бы родные, но никто не заявлял о пропаже ребенка ни в Урмберге, ни в соседних деревнях.

Девочка была не из Урмберга.

И это не был несчастный случай.



Я откладываю дневник и смотрю на Эйфелеву башню. Она поблескивает в свете настольной лампы.

По спине у меня бегут мурашки от прочитанного. То, что Ханне пишет, для меня не новость, но все равно меня мутит от мыслей о девочке, зарытой в могильнике.

Умом мне сложно понять, что Ханне написала это две недели назад. Что она сидела в бывшем продмаге и обсуждала скелет с коллегами. С этой Малин, о которой я слышал. Мы незнакомы, она намного старше, но я ее видел и знаю, где живет ее мама.

Дневник Ханне что-то во мне поменял. Не знаю что, но жизнь уже не кажется такой мрачной. Винсент и его приятели – жалкие идиоты. Моя болезненная страсть к женской одежде, конечно, тоже жалкая штука, но все это ничто по сравнению с тем, что произошло с несчастной Урмбергской девочкой.

Или моей мамой.

Моя болезнь не имеет ничего общего с раком или деменцией, но мне все равно хотелось бы вылечиться.

Я тянусь за телефоном, чтобы загуглить слово «аномалия».





Малин




Снова жить в родительском доме взрослому человеку нелегко. Не знаю, о чем я думала, когда согласилась участвовать в этом расследовании. Но тогда мне и в голову не приходило, что это означает, что придется на время вернуться домой.

Да и был ли у меня выбор?

Отель в Вингокере?

Нет.

Маму бы это расстроило. А я не хочу ее расстраивать. Я люблю маму и даже к Урмбергу испытываю нежные чувства, хотя никогда не хотела бы жить здесь. Природа здесь роскошная. Особенно летом. Пасторальная идиллия с красными домиками, густыми лесами, теплой ясной водой озера Лонгшён.

Но все равно я не хочу здесь жить.

Мне тяжело даются мамины вопросы, нелегко видеть тревогу в ее глазах каждый раз, когда мы говорим о работе.

И мне грустно видеть, как разрушается наш дом.

С тех пор как папа умер три года назад, никто домом не занимался. Краска на фасаде облупилась. Рамы потрескались, ставни расшатались, изоляционный материал просел. Сад зарос и превратился в джунгли. Сточная труба отвалилась и лежит в высокой траве, похожая на змею, готовую вцепиться тебе в ногу.

И еще сарай. Он забит папиными вещами. Папа никогда ничего не выбрасывал. Он собирал все: старые кухонные агрегаты, транзисторы, побитую молью одежду, шины, сломанные инструменты, старые деревянные лыжи, банки с краской, ежегодные бюллетени Шведского туристического объединения начиная с 1969 года. Он даже умер, таща в сарай старую стиральную машину. Сердце не выдержало. Когда мама нашла его в траве, он по-прежнему сжимал старую «Силиндан», словно она была спасательным кругом, а он – матросом, потерпевшим кораблекрушение.

Мама так и не нашла в себе сил разобраться со всем этим мусором, который папа собирал всю свою жизнь. Заходить в этот сарай – все равно что смотреть старое кино. В памяти оживают все события прошлого. Глядя на старый велосипед, на котором я съехала в канаву рядом с заброшенным заводом, я чувствую боль в запястье. Нюхая ткань палатки, вспоминаю, как впервые занималась любовью в спальном мешке. Чувствую тепло Кенни, холод земли под тонкой парусиной.

И «Силиндан».

Мама не стала ее выбрасывать. Просто поставила рядом с остальным хламом в деревянном сарае, выкрашенном красной краской.

Мой первый сексуальный опыт и последнее воспоминание об отце.

Когда я впервые привезла сюда Макса, мне было стыдно. И мне было стыдно за этот стыд. Хоть мама и любит капать на мозг, я ее люблю. И в моем детстве в Урмберге не было такого, чего следовало бы стыдиться. И все равно Урмберг – это воплощение всего, что мне противно. Для меня Урмберг олицетворяет пустоту, безработицу, старение. Полуразвалившиеся дома, сады, заставленные сломанными автомобилями и ржавыми ваннами, превращенными в поилки для коров. И главным образом люди, цепляющиеся за мечту о прошлом.

Мне нужно совсем другое.

Макс с мамой, кстати, сразу нашли общий язык. Впрочем, это неудивительно, Макс может быть общительным, когда захочет. У него есть талант располагать к себе людей. Он умеет их разговорить, дать им почувствовать себя значимыми, даже когда им особо нечего рассказать.

Из него получился бы хороший полицейский.

Но это то, чего бы я не хотела, – жить с полицейским. Макс считает, что, когда я перееду в Стокгольм, мне нужно изучать юриспруденцию, и думаю, так и будет.

Скорее всего, ему тоже не хочется жить с полицейским.