Длань Господня
Часть 7 из 75 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Зельда Горбунья так от плиты не отворачивалась, жарила колбасу. Ута изо всех сил чистила подолы ее нижних юбок, головы не поднимала. А Игнатий, как увидал, что госпожа спустилась из спальни нагая, так уже уйти в людскую собирался от греха подальше, уже встал. Так Агнес не дала ему уйти, окрикнула:
— Стой, Игнатий. Ко мне иди.
Он замер поначалу, а потом пошел к госпоже неуклюже боком, и так шел, чтобы ни дай Бог глаз на нее поднять.
А Агнес мостилась на твердом стуле, голой сидеть на нем неудобно. Тощим задом ерзала, да все без толку, и тогда крикнула:
— Ута, подушек мне принеси.
Служанка бегом кинулась, по голосу госпожи знала, что сейчас ее лучше не гневить.
Агнес же после подняла глаза на кучера своего:
— Расскажи мне, Игнатий, зачем ты баб убивал? К чему это? Другие мужики баб не убивают, пользуют их и все. А ты зачем душегубствовал?
— Что? Баб? — растерялся конюх.
— Не думай врать мне! — взвизгнула Агнес. И так на него уставилась, что он щекой своею небритой, через бороду густую взгляд ее чувствовал. — Говори, зачем баб убивал?
— Ну так… Это от мужской немощи… — заговорил конюх, говорил явно нехотя и поглядывая при этом на Зельду, что стояла к нему спиной у плиты, — ну… там… когда бабу я хотел… А у меня силы мужской не было… Пока я ее…
— Что? — продолжала за него Агнес, привставая со стула, чтобы Ута уложила на него подушки. — Душить не начинал? Или бить?
— И бить, и душить, — сказал кучер, — в общем, пока она скулить не начнет.
— А дальше? — усевшись удобно, продолжала девушка.
— Ну, а дальше… Ну, там или душил их, или бил, пока они чувства не теряли.
— Зачем?
— Так по-другому разрешиться не мог, — бубнил здоровенный конюх. — А как она с синей мордой хрипеть начинала или кровью давиться, так у меня все и разрешалось. Только так и получалось.
— Да ты зверь, Игнатий, — засмеялась Агнес. — Скольких же ты баб убил вот так вот?
— Да не так, что бы много, обычно все без душегубства было, редко не сдержусь и распалюсь совсем… Тогда и выходило… А так обычно бабы сами еще… Уползали потихоньку живыми. Да и были почти все они гулящие.
— А что, и не гулящих баб ты убивал?
— Ну, было пару раз… — отвечал Игнатий.
— А как же ты горбунью нашу берешь, если не душишь? — удивлялась Агнес.
— Сам не пойму, иной раз такой чес у меня, что горит все, как ее охота. Никогда с другими бабами такого не было, — искренне отвечал конюх.
Ну, эту тайну Агнес и сама могла раскрыть. Когда она была довольна Зельдой или ей просто было скучно, так она завал к себе горбунью, откапывала заветный ларец, брала заветную склянку и своим зельем, что мужей привлекает, мазала ей шею и за ушами. И тут же счастливая Зельда шла к конюху, ходила рядом или садилась с ним, и тут же Игнатий интерес к ней являл нешуточный. И чуть посидев, тащил горбунью в людскую. А та сразу становилась румяна и не сильно-то противилась грубым ласкам конюха. А за ними, чуть погодя, и сама Агнес шла поглазеть да посмеяться над уродами. И Ута тоже ходила постоять в уголке да позаглядывать.
Так что Агнес знала, почему Игнатий больше баб не бьет, как впрочем и Зельда.
— А ну, пойди ко мне, — без веской уже ласки произнесла девушка.
Он подошел к ней ближе, но все еще стоял к ней боком, старался не смотреть на нее.
— Ближе, говорю, — продолжала Агнес.
Он подошел совсем близко, уже у стула ее стоял.
— Глянь-ка на меня, — говорит ему девушка.
Он послушно стал смотреть ей в лицо, стараясь не смотреть ниже, и наклонился даже, чтобы ей удобнее было его видеть.
— А может, ты и меня хочешь измордовать и убить? — спросила Агнес с опасной вкрадчивостью.
— Что вы, госпожа, что вы, — тряс головой конюх. — Даже в мыслях такого не было.
И девушка аж с наслаждением почувствовала, как могучее тело конюха наполняется страхом. Да, этот человек, чьи плечи были в два раза шире чем ее, чьи руки были похожи на могучие корни деревьев, боялся Агнес. Он стоял рядом и вонял лошадьми, чесноком и самым постыдным бабским страхом. Таким едким… что Агнес вдыхала его с удовольствием. Она видела его заросшее черной бородой лицо, его телячьи глаза, его дыру в щеке. В эту дыру она запустила палец, и не почувствовав и капли брезгливости, притянула его голову к себе еще ближе:
— А не думал ли ты, Игнатий, сбежать от меня?
— Госпожа, да куда же! Не было у меня такой сытной и спокойной жизни никогда, я с вами на веки вечные.
— Смотри мне, — сказал Агнес, с удовлетворением отмечая, что он ей не врет, — если вдруг бежать надумаешь, так имей ввиду — отыщу. Найду и кожу по кускам срезать буду. — Она отпустила его и добавила громко: — Это всех касается.
И Ута, и Зельда обернулись и кивали.
Игнатий, кланяясь и все еще стараясь на нее не смотреть, отошел в сторону. А настроение у Агнес заметно улучшилось. Она чуть подумала и сказала:
— Ута, мыться и одеваться. Зельда, завтрак подавай. Игнатий, карету запрягай.
— Как запрягать, на долгую езду? — спросил кучер.
— Нет, по городу поедем, с одним душегубом я сегодня уже поговорила, теперь хочу с другим поговорить.
Глава 6
Теперь ублюдок Удо Люббель с ней плохо говорить не осмеливался. У него до сих пор ляжки не зажили, и при виде Агнес едва снова кровотечение не открылось. Теперь он кланялся, лебезил, но девушка чувствовала, что этот человек опасен. Много он хуже и подлее, чем даже душегуб Игнатий. Для этого ей и выспрашивать у него что-либо не было нужды. Она видела его насквозь. Хитрый и коварный, лживый в каждом слове, он затаился и сейчас кланялся, но без размышлений или даже с наслаждением он предал бы ее, отправил бы на костер, если бы смог. Если бы уверен был, что выйдет это у него. Агнес почти была уверена, что этот выродок узнавал насчет нее и насчет кавалера Фолькова у своих знакомых. И видно, узнал то, что ему не понравилось, поэтому он затаился и кланялся ей, и кланялся на каждом шагу, хоть ноги Удо Люббеля, замотанные грязными тряпками, слушались его еще плохо.
Агнес смотрела на него, разглядывала. Смотрела на его улыбающийся беззубый рот, на обветренные и облезлые губы. Наверное, детям было не только страшно, когда он их ловил, но было еще и мерзко, когда он их трогал, целовал. Она заглядывала в его холодные рыбьи глаза и думала о том, что он ее ненавидит. И все-таки не хочет она ему брюхо резать, мерзко ей второй раз в его вонючую кровь пачкаться. Когда он ей не нужен станет, так она велит Игнатию его убить. Самой противно.
Он освободил от всякого хлама стул, скинул все на пол и с поклоном предложил ей сесть. Стул был грязен, запылен, и Агнес сделала жест Уте, указала ей на стул. Та, сразу все поняла, быстро подошла и передником своим протерла стул. Только после этого девушка с гримасой брезгливости села на стул.
— Я все вызнал для вас, — шепелявил Игнаас ван Боттерен, или Удо Люббель. — Желаете заказать посуду аптекарскую, большой набор, со всеми колбами, риторами и печами малыми, со всем, со всем, что есть и может понадобиться, это будет вам стоить пятьдесят два талера. — Он помолчал и добавил. — Это без моих услуг и доставки.
Агнес посмотрела на него, как на какое-то насекомое мерзкое и заговорила не о деле, заговорила совсем о другом:
— Отчего у тебя так воняет на первом этаже? Такая там вонь, аж глаза разъедает, ты что, подлец, не можешь горшок в окно выплеснуть, гадишь прямо в дому у себя? Я и сама теперь воняю, словно в нужнике побывала.
Девушка скорчила гримасу отвращения.
И Удо Люббель скорчил гримасу, правда, не понять было, что он хотел выразить ею, то ли тоже отвращение, то ли веселости вопросу предать хотел. Он стоял и скалился, а потом с неловкостью продолжил:
— А еще я разослал письма всем известным мне букинистам насчет редких книг, что вам потребны.
Но девушка почти не слышала его, за его гримасой, за его тоном, она разглядела то, что чувствовала в людях лучше всего. Мерзавец был не из робкого десятка, а тут, как заговорили про нужник, что он устроил у себя на первом этаже, так в нем страх ожил. Да-да, это был именно страх. Хоть и глубоко он его прятал, хоть и заговаривал он его словами, но страх в нем присутствовал. А чего же он боялся? Ну, кроме нее, конечно. И чем больше она на него смотрела пристально, тем сильнее его страх становился.
— Просил указать, какие редкие книги у них есть и сколько они за них хотят, — продолжал книготорговец.
Он говорил и говорил, а она не сводила с него глаз. Ловя каждое его движение, каждую его гримасу.
— И когда они ответят, у вас, госпожа, будет возможность выбрать то, что вам нужно, и посмотреть… — он не договорил, замолчал, съежился под ее взглядом.
Так и стоял молча, как стоял бы смерившийся с участью осужденный на эшафоте перед палачом.
— У тебя что, мертвяк там? — спросила его Агнес, не отрывая глаз от него своих страшных.
От слов ее он и вовсе оцепенел. Теперь он смотрел на нее с ужасом. Словно смерть свою видел. Точно так же и на эшафоте себя бы чувствовал.
— Оттого ты и гадишь там, что завонял мертвяк у тебя, чтобы запах мертвечины перебить, — догадалась Агнес.
Девушка смотрела на старика, а тот на нее не смотрел, взгляд отводил.
— Отчего же ты его не вынесешь? — медленно продолжала девушка. — Убил опять ребенка? Так зачем ты его труп в доме держишь, недоумок ты старый?
В ее голосе показались нотки злости, от этого он, кажется, в себя пришел.
— Так два месяца назад, — начал, запинаясь, Удо Люббель, — два месяца, как я уже одного ребенка, мальчонку одного, в проулке выбросил. Так его нашли, родители буйствовали, коммуна местная тоже в ярости была, сержантам стражи велено за проулком смотреть, они так и рыскают по нему ночью. Боязно мне теперь выносить его. Случая удобного жду.
Теперь она смотрела на него, не скрывая злобы, так и горели ее глаза яростью. Ублюдок этот стал для нее опасность представлять, без всякого сомнения. Схватят его поздно или рано, а как начнет с него палач, кожу сдирать на дыбе, так он про нее обязательно вспомнит. Из подлости души своей поганой. Чтобы не одному на колесе лежать на площади.
— Не жди случая, — сказал Агнес, голоса не повышая. Говорила она ровно, но от говора ее даже у Уты мурашки по спине побежали, не то, что у книготорговца. — Не жди. Мертвяка порежь на куски сегодня же. Куски заворачивай в тряпки, камни туда клади. И начинай ночью выносить, все в ручьи и канавы с водой бросай, и не рядом с домом, подальше относи. Только без одежды, одежду и обувь сожги. Этаж первый вычисти, сам мой или баб каких найми, но что бы вони в нем не было. Но прежде убедись, что бабы ничего страшного не найдут. На все тебе три дня даю. Не исполнишь, так лучше беги из города, — она повернулась к нему. — Хотя куда ты от меня убежишь?
— Я все сделаю, госпожа, как вы велите, — промямлил книготорговец.
Только вот все это она говорила ему, чтобы он не волновался. Она уже все решила. Она собиралась наведаться к нему сегодня же вечером. Или, вернее, ночью.
Агнес встала. Пошла к двери. Она, когда шла к нему, хотела с ним поговорить о деле деликатном. О том, что ее волновало сильно, как молодую женщину. Хотела она говорить об отростке своем, что уже на два мизинца вырос из ее крестца. И который уже никак было не спрятать, если снимать с себя одежду. Хотела девушка, чтобы он помог ей от него избавиться. Он, вроде, хвастался в прошлый раз, что такое уже делал. Но теперь, думая, что этот грязный и вонючий выродок к ней хоть пальцем прикоснется, ее начинало тошнить.
— Госпожа, — окликнул ее Удо Люббель.
Она остановилась у двери, даже голову к нему не повернув.
— Госпожа, я написал мастерам, что могут сделать хрустальный шар.
— Стой, Игнатий. Ко мне иди.
Он замер поначалу, а потом пошел к госпоже неуклюже боком, и так шел, чтобы ни дай Бог глаз на нее поднять.
А Агнес мостилась на твердом стуле, голой сидеть на нем неудобно. Тощим задом ерзала, да все без толку, и тогда крикнула:
— Ута, подушек мне принеси.
Служанка бегом кинулась, по голосу госпожи знала, что сейчас ее лучше не гневить.
Агнес же после подняла глаза на кучера своего:
— Расскажи мне, Игнатий, зачем ты баб убивал? К чему это? Другие мужики баб не убивают, пользуют их и все. А ты зачем душегубствовал?
— Что? Баб? — растерялся конюх.
— Не думай врать мне! — взвизгнула Агнес. И так на него уставилась, что он щекой своею небритой, через бороду густую взгляд ее чувствовал. — Говори, зачем баб убивал?
— Ну так… Это от мужской немощи… — заговорил конюх, говорил явно нехотя и поглядывая при этом на Зельду, что стояла к нему спиной у плиты, — ну… там… когда бабу я хотел… А у меня силы мужской не было… Пока я ее…
— Что? — продолжала за него Агнес, привставая со стула, чтобы Ута уложила на него подушки. — Душить не начинал? Или бить?
— И бить, и душить, — сказал кучер, — в общем, пока она скулить не начнет.
— А дальше? — усевшись удобно, продолжала девушка.
— Ну, а дальше… Ну, там или душил их, или бил, пока они чувства не теряли.
— Зачем?
— Так по-другому разрешиться не мог, — бубнил здоровенный конюх. — А как она с синей мордой хрипеть начинала или кровью давиться, так у меня все и разрешалось. Только так и получалось.
— Да ты зверь, Игнатий, — засмеялась Агнес. — Скольких же ты баб убил вот так вот?
— Да не так, что бы много, обычно все без душегубства было, редко не сдержусь и распалюсь совсем… Тогда и выходило… А так обычно бабы сами еще… Уползали потихоньку живыми. Да и были почти все они гулящие.
— А что, и не гулящих баб ты убивал?
— Ну, было пару раз… — отвечал Игнатий.
— А как же ты горбунью нашу берешь, если не душишь? — удивлялась Агнес.
— Сам не пойму, иной раз такой чес у меня, что горит все, как ее охота. Никогда с другими бабами такого не было, — искренне отвечал конюх.
Ну, эту тайну Агнес и сама могла раскрыть. Когда она была довольна Зельдой или ей просто было скучно, так она завал к себе горбунью, откапывала заветный ларец, брала заветную склянку и своим зельем, что мужей привлекает, мазала ей шею и за ушами. И тут же счастливая Зельда шла к конюху, ходила рядом или садилась с ним, и тут же Игнатий интерес к ней являл нешуточный. И чуть посидев, тащил горбунью в людскую. А та сразу становилась румяна и не сильно-то противилась грубым ласкам конюха. А за ними, чуть погодя, и сама Агнес шла поглазеть да посмеяться над уродами. И Ута тоже ходила постоять в уголке да позаглядывать.
Так что Агнес знала, почему Игнатий больше баб не бьет, как впрочем и Зельда.
— А ну, пойди ко мне, — без веской уже ласки произнесла девушка.
Он подошел к ней ближе, но все еще стоял к ней боком, старался не смотреть на нее.
— Ближе, говорю, — продолжала Агнес.
Он подошел совсем близко, уже у стула ее стоял.
— Глянь-ка на меня, — говорит ему девушка.
Он послушно стал смотреть ей в лицо, стараясь не смотреть ниже, и наклонился даже, чтобы ей удобнее было его видеть.
— А может, ты и меня хочешь измордовать и убить? — спросила Агнес с опасной вкрадчивостью.
— Что вы, госпожа, что вы, — тряс головой конюх. — Даже в мыслях такого не было.
И девушка аж с наслаждением почувствовала, как могучее тело конюха наполняется страхом. Да, этот человек, чьи плечи были в два раза шире чем ее, чьи руки были похожи на могучие корни деревьев, боялся Агнес. Он стоял рядом и вонял лошадьми, чесноком и самым постыдным бабским страхом. Таким едким… что Агнес вдыхала его с удовольствием. Она видела его заросшее черной бородой лицо, его телячьи глаза, его дыру в щеке. В эту дыру она запустила палец, и не почувствовав и капли брезгливости, притянула его голову к себе еще ближе:
— А не думал ли ты, Игнатий, сбежать от меня?
— Госпожа, да куда же! Не было у меня такой сытной и спокойной жизни никогда, я с вами на веки вечные.
— Смотри мне, — сказал Агнес, с удовлетворением отмечая, что он ей не врет, — если вдруг бежать надумаешь, так имей ввиду — отыщу. Найду и кожу по кускам срезать буду. — Она отпустила его и добавила громко: — Это всех касается.
И Ута, и Зельда обернулись и кивали.
Игнатий, кланяясь и все еще стараясь на нее не смотреть, отошел в сторону. А настроение у Агнес заметно улучшилось. Она чуть подумала и сказала:
— Ута, мыться и одеваться. Зельда, завтрак подавай. Игнатий, карету запрягай.
— Как запрягать, на долгую езду? — спросил кучер.
— Нет, по городу поедем, с одним душегубом я сегодня уже поговорила, теперь хочу с другим поговорить.
Глава 6
Теперь ублюдок Удо Люббель с ней плохо говорить не осмеливался. У него до сих пор ляжки не зажили, и при виде Агнес едва снова кровотечение не открылось. Теперь он кланялся, лебезил, но девушка чувствовала, что этот человек опасен. Много он хуже и подлее, чем даже душегуб Игнатий. Для этого ей и выспрашивать у него что-либо не было нужды. Она видела его насквозь. Хитрый и коварный, лживый в каждом слове, он затаился и сейчас кланялся, но без размышлений или даже с наслаждением он предал бы ее, отправил бы на костер, если бы смог. Если бы уверен был, что выйдет это у него. Агнес почти была уверена, что этот выродок узнавал насчет нее и насчет кавалера Фолькова у своих знакомых. И видно, узнал то, что ему не понравилось, поэтому он затаился и кланялся ей, и кланялся на каждом шагу, хоть ноги Удо Люббеля, замотанные грязными тряпками, слушались его еще плохо.
Агнес смотрела на него, разглядывала. Смотрела на его улыбающийся беззубый рот, на обветренные и облезлые губы. Наверное, детям было не только страшно, когда он их ловил, но было еще и мерзко, когда он их трогал, целовал. Она заглядывала в его холодные рыбьи глаза и думала о том, что он ее ненавидит. И все-таки не хочет она ему брюхо резать, мерзко ей второй раз в его вонючую кровь пачкаться. Когда он ей не нужен станет, так она велит Игнатию его убить. Самой противно.
Он освободил от всякого хлама стул, скинул все на пол и с поклоном предложил ей сесть. Стул был грязен, запылен, и Агнес сделала жест Уте, указала ей на стул. Та, сразу все поняла, быстро подошла и передником своим протерла стул. Только после этого девушка с гримасой брезгливости села на стул.
— Я все вызнал для вас, — шепелявил Игнаас ван Боттерен, или Удо Люббель. — Желаете заказать посуду аптекарскую, большой набор, со всеми колбами, риторами и печами малыми, со всем, со всем, что есть и может понадобиться, это будет вам стоить пятьдесят два талера. — Он помолчал и добавил. — Это без моих услуг и доставки.
Агнес посмотрела на него, как на какое-то насекомое мерзкое и заговорила не о деле, заговорила совсем о другом:
— Отчего у тебя так воняет на первом этаже? Такая там вонь, аж глаза разъедает, ты что, подлец, не можешь горшок в окно выплеснуть, гадишь прямо в дому у себя? Я и сама теперь воняю, словно в нужнике побывала.
Девушка скорчила гримасу отвращения.
И Удо Люббель скорчил гримасу, правда, не понять было, что он хотел выразить ею, то ли тоже отвращение, то ли веселости вопросу предать хотел. Он стоял и скалился, а потом с неловкостью продолжил:
— А еще я разослал письма всем известным мне букинистам насчет редких книг, что вам потребны.
Но девушка почти не слышала его, за его гримасой, за его тоном, она разглядела то, что чувствовала в людях лучше всего. Мерзавец был не из робкого десятка, а тут, как заговорили про нужник, что он устроил у себя на первом этаже, так в нем страх ожил. Да-да, это был именно страх. Хоть и глубоко он его прятал, хоть и заговаривал он его словами, но страх в нем присутствовал. А чего же он боялся? Ну, кроме нее, конечно. И чем больше она на него смотрела пристально, тем сильнее его страх становился.
— Просил указать, какие редкие книги у них есть и сколько они за них хотят, — продолжал книготорговец.
Он говорил и говорил, а она не сводила с него глаз. Ловя каждое его движение, каждую его гримасу.
— И когда они ответят, у вас, госпожа, будет возможность выбрать то, что вам нужно, и посмотреть… — он не договорил, замолчал, съежился под ее взглядом.
Так и стоял молча, как стоял бы смерившийся с участью осужденный на эшафоте перед палачом.
— У тебя что, мертвяк там? — спросила его Агнес, не отрывая глаз от него своих страшных.
От слов ее он и вовсе оцепенел. Теперь он смотрел на нее с ужасом. Словно смерть свою видел. Точно так же и на эшафоте себя бы чувствовал.
— Оттого ты и гадишь там, что завонял мертвяк у тебя, чтобы запах мертвечины перебить, — догадалась Агнес.
Девушка смотрела на старика, а тот на нее не смотрел, взгляд отводил.
— Отчего же ты его не вынесешь? — медленно продолжала девушка. — Убил опять ребенка? Так зачем ты его труп в доме держишь, недоумок ты старый?
В ее голосе показались нотки злости, от этого он, кажется, в себя пришел.
— Так два месяца назад, — начал, запинаясь, Удо Люббель, — два месяца, как я уже одного ребенка, мальчонку одного, в проулке выбросил. Так его нашли, родители буйствовали, коммуна местная тоже в ярости была, сержантам стражи велено за проулком смотреть, они так и рыскают по нему ночью. Боязно мне теперь выносить его. Случая удобного жду.
Теперь она смотрела на него, не скрывая злобы, так и горели ее глаза яростью. Ублюдок этот стал для нее опасность представлять, без всякого сомнения. Схватят его поздно или рано, а как начнет с него палач, кожу сдирать на дыбе, так он про нее обязательно вспомнит. Из подлости души своей поганой. Чтобы не одному на колесе лежать на площади.
— Не жди случая, — сказал Агнес, голоса не повышая. Говорила она ровно, но от говора ее даже у Уты мурашки по спине побежали, не то, что у книготорговца. — Не жди. Мертвяка порежь на куски сегодня же. Куски заворачивай в тряпки, камни туда клади. И начинай ночью выносить, все в ручьи и канавы с водой бросай, и не рядом с домом, подальше относи. Только без одежды, одежду и обувь сожги. Этаж первый вычисти, сам мой или баб каких найми, но что бы вони в нем не было. Но прежде убедись, что бабы ничего страшного не найдут. На все тебе три дня даю. Не исполнишь, так лучше беги из города, — она повернулась к нему. — Хотя куда ты от меня убежишь?
— Я все сделаю, госпожа, как вы велите, — промямлил книготорговец.
Только вот все это она говорила ему, чтобы он не волновался. Она уже все решила. Она собиралась наведаться к нему сегодня же вечером. Или, вернее, ночью.
Агнес встала. Пошла к двери. Она, когда шла к нему, хотела с ним поговорить о деле деликатном. О том, что ее волновало сильно, как молодую женщину. Хотела она говорить об отростке своем, что уже на два мизинца вырос из ее крестца. И который уже никак было не спрятать, если снимать с себя одежду. Хотела девушка, чтобы он помог ей от него избавиться. Он, вроде, хвастался в прошлый раз, что такое уже делал. Но теперь, думая, что этот грязный и вонючий выродок к ней хоть пальцем прикоснется, ее начинало тошнить.
— Госпожа, — окликнул ее Удо Люббель.
Она остановилась у двери, даже голову к нему не повернув.
— Госпожа, я написал мастерам, что могут сделать хрустальный шар.