Дикая роза

– Давай таблетки и не рассуждай! – крикнула Уилла.

Шейми не спорил. Уилла проглотила таблетки, торопливо запила и откинулась на подушку, отчаянно надеясь, что действие лауданума окажется мгновенным.

Шейми подошел к изножью кровати и стал расшнуровывать ее ботинки. Этого Уилле совсем не хотелось. Ей вообще не хотелось его помощи. Она помнила, как нехотя он разговаривал с ней на лестнице.

– Не трогай ботинки. Со мной все в порядке. Иди, – потребовала она.

– Заткнись, Уилла!

Она чувствовала, как он стаскивает ботинки, потом закатывает одну брючину, расстегивает пряжки и снимает протез. Шейми выругался. Уилла знала почему. Она хорошо представляла, как выглядит ее натруженная культя.

– Ты только посмотри, – сказал Шейми. – Нога в жутком состоянии. Распухла и кровоточит. И ты ходишь на этом? – сердито спросил он, потрясая ее протезом. – Это что? Бычья кость? Полнейшее варварство.

– Подножье Эвереста не может похвастаться обилием ортопедических фабрик, – огрызнулась Уилла.

– Зато в Лондоне их достаточно. Тебе нужно показаться ортопеду и сделать протез точно по ноге. Если ты этого не сделаешь, тебе грозит новая ампутация. Твое тело не может выносить такое издевательство. Да и ничье не может.

Шейми ушел. Стиснув зубы, Уилла смотрела на потолок и ждала, когда таблетки подействуют. Они уступали густой коричневой опиумной пасте, которую она курила на Востоке, но запасы опиума закончились еще несколько недель назад, на подходе к Суэцкому каналу. Уилла была вынуждена довольствоваться тем, что имелось на корабле, а потом – таблетками лауданума от лондонских аптекарей.

Через несколько минут Шейми вернулся, принеся тазик с теплой водой, тряпки, карболку, мазь и бинты.

– Ты прости, что накричала на тебя, – сказала она уже более спокойным голосом, поскольку боль немного отступила.

– Все нормально, – ответил Шейми, поставил тазик на ночной столик и сел на кровать.

– Нет, не нормально. Я… Ой! Черт! Что ты делаешь? – спросила Уилла.

– Промываю воспаленное место.

– Мне больно. Ты можешь дать мне спокойно полежать?

– Не могу. Ты подхватишь инфекцию.

– Не подхвачу. В Ронгбуке проносило.

– Проносило, потому что там дьявольски холодно. Микробы на холоде не выживают. А здесь, если не забыла, Лондон. Здесь теплее. И грязнее… Как ты вообще?

– Как я вообще? – переспросила Уилла, удивляясь странному вопросу.

– В смысле, после похорон. Как твоя мама? Как семья?

Уилла понимала: Шейми затеял разговор, чтобы отвлечь ее от боли, но старается не затрагивать щекотливых тем, связанных с прошлым.

– С мамой мы нашли общий язык, что и следовало ожидать. А вот с Альби – никак. Он едва разговаривает со мной.

– Он отойдет, – сказал Шейми.

А как ты вообще, Шеймус Финнеган? – подумала Уилла, глядя на него самого и знакомое обаятельное лицо. Как ты жил все эти годы? Но Уилла удержалась, вновь почувствовав, что не имеет права на подобные вопросы. Вместо этого она заговорила о похоронах и о тех, кто пришел в аббатство отдать последние почести ее отцу.

– Собственно похороны были тяжелее всего, – призналась Уилла. – Проезжаешь через высокие черные ворота кладбища. Оно какое-то серое и отвратительное. Весь катафалк задрапирован черным. И эти отвратительные черные султаны на лошадях. Когда они везли отцовский гроб к вырытой могиле, я только и думала о тибетской небесной погребальной церемонии и жалела, что отец ее не удостоился.

– Что это за церемония? – спросил Шейми.

Он зубами оторвал кусок бинта и теперь обвязывал вокруг тряпки с нанесенной мазью.

– В Тибете, когда кто-нибудь умирает, семья отдает тело буддистским священникам, а те относят его в священное место. Там они разрезают плоть на мелкие кусочки, а кости дробят. Затем священники скармливают это хищным птицам. Всё: кусочки тела, кости, внутренности. Птицы пожирают телесные останки, а душа, освобожденная из земной тюрьмы, вырывается на свободу.

– Представляю, как тяжело на это смотреть, – сказал Шейми, опуская брючину на увечной ноге Уиллы.

– Поначалу было тяжело, потом уже нет. Сейчас я предпочитаю такие похороны принятым у нас. Мне ненавистно думать, что отец, который так любил море и небо, лежит в холодной, насквозь промокшей земле. – Она замолчала, справляясь с нахлынувшими эмоциями, затем со смехом добавила: – Правда, не представляю, как бы мне удалось убедить мамочку скормить ее мужа стае хищных птиц.

Шейми тоже засмеялся.

– Твой отец был прекрасным человеком, – сказал он. – Он гордился тобой. Твоими достижениями в альпинизме. А как он радовался, что ты поднялась на вершину Кили. Конечно, дальнейшее повергло его в ужас, но даже тогда он гордился твоим восхождением. Я это помню, хорошо помню… – Шейми замолчал, словно пожалев, что эти слова вырвались у него.

Уилла, стараясь не трогать болезненную для нее тему подъема на Килиманджаро, быстро заговорила, торопясь заполнить словами неловкое, тягостное молчание:

– Ты должен рассказать мне о Южном полюсе. Как здорово участвовать в такой экспедиции! Мне даже не представить всего, что ты там делал и что видел. Подумать только: войти в число тех, кто впервые достиг Южного полюса. Восхитительно! Ты столького достиг. Шейми, я не преувеличиваю. Ты ведь получил все. Все, что хотел.

Шейми смотрел на моток бинта, который все еще держал в руке:

– Нет, Уилла. Я получил не все. Я не получил тебя.


Уилла, потрясенная грустью в его голосе, не могла вымолвить ни слова.

– Я пообещал себе больше не видеться с тобой. Никогда не говорить о тебе. И вот ты снова здесь. Мне нужно знать. Все эти долгих восемь лет я хотел знать: как ты могла, Уилла? Как ты могла признаться мне в любви, а затем сбежать от меня?

Уилла чувствовала, что его слова прожигают ее насквозь. Боль Шейми – боль в его голосе и сердце – мучили ее сильнее, чем нога, сильнее, чем падение при спуске с Килиманджаро. Эта боль была сильнее всех болей, перенесенных ею.

– Я была зла, – тихо произнесла Уилла. – Я винила тебя за случившееся, за потерю ноги. Меня сжигала зависть. Ты по прежнему мог покорять вершины. А я уже не могла.

– Ты винила меня? – повысил голос Шейми. – Винила меня. – Он встал; его лицо было перекошено гневом. – А что мне оставалось делать? – закричал он. – Позволить тебе умереть?

Разъярившись, Шейми швырнул бинт, затем столкнул тазик, расплескав по полу окровавленную воду.

– А что оставалось делать мне? – закричала в ответ Уилла. – Вернуться в Англию? Сыграть миленькую свадьбу с тобой? Шить, стряпать, играть в домохозяйку, пока ты покоряешь Южный полюс? Да я бы лучше умерла!

– Нет, – сокрушенно возразил Шейми. – Ничего такого я от тебя не ждал. Но ты хотя бы могла поговорить со мной. Только и всего. Просто поговорить. А ты уехала, вырвав мне сердце.

Уилла поднесла кулаки к глазам. Боль внутри сделалась невыносимой, и она потянулась за протезом и начала надевать его, желая поскорее уйти от Шейми.

– Давай, Уилла, убегай снова. Это у тебя получается лучше всего, – сказал он, следя за ее действиями.

Уилла повернулась к нему. Глаза ее были полны гневных, горестных слез.

– Я поступила гадко. Доволен? – крикнула она. – Сама знаю. Давно. Вот уже восемь лет. Едва забравшись в поезд, уходивший из Найроби, я поняла, что совершила ошибку. Но вернуться я не могла. Было слишком поздно. Я боялась… боялась, что после этого ты не захочешь знаться со мной.

Шейми покачал головой.

– Уилла, – дрогнувшим голосом произнес он, – я же любил тебя, черт побери! И сейчас люблю.

Уилла заплакала:

– И я тебя люблю, Шейми. Я никогда не переставала тебя любить. Я скучала по тебе с тех самых пор, как села в тот поезд.

Шейми подошел к ней, взял в ладони ее заплаканное лицо и поцеловал. Уилла потянула его на кровать. Они сели, глядя друг на друга. Уилла засмеялась, потом снова заплакала. А затем страстно принялась целовать Шейми, запустив пальцы в его волосы. Она снова держала Шейми в объятиях. Он снова был рядом. Уиллу захлестнула радость, какой она не испытывала все эти годы: безумная, опьяняющая и опасная.

– Я люблю тебя, Шеймус Финнеган, – сказала она. – Люблю. Люблю. Люблю.

Шейми отвечал ей такими же страстными поцелуями. Его руки скользнули к ней под блузу. Сладостный шок его прикосновения заставил Уиллу вскрикнуть. Шейми снял с нее блузу, взял в ладони ее маленькие груди и поцеловал. Уилла тщетно пыталась расстегнуть пуговицы его рубашки, пока буквально не вырвала их из петель. Она притянула Шейми к себе, наслаждаясь ощущением его тела – тяжелого, придавившего ее к матрасу и такого теплого.

Она хотела этого. Хотела чувствовать его рядом. Очень хотела. Взяв его за руку, Уилла поцеловала ему ладонь. И вдруг перед ней блеснуло его золотое обручальное кольцо.

– Боже! – сдавленно пробормотала Уилла. – Шейми, погоди… остановись… Я так не могу. Нам нельзя. Это неправильно. Есть не только мы с тобой. Есть еще один человек. Дженни. Твоя жена. Ты не можешь ее предать.

Шейми повернулся на спину. Он смотрел в сумрак чужой, тускло освещенной комнаты.

– Я уже предал ее. Я предал ее в тот день, когда снова увидел тебя в гостиной вашего дома. И я буду предавать ее дальше. Каждый день моей жизни. Сто раз на дню. Предавать желанием быть с тобой.

Уилла уперлась головой в его плечо.

– Что же нам теперь делать? – шепотом спросила она.

– Не знаю, Уилла, – ответил Шейми. – Как бы мне хотелось это знать!





Глава 28




– Дженни, ты не можешь вернуться в Лондон. Я тебя не отпущу. С кем я буду разговаривать? Тут только белки и коровы. За эти три недели я совсем рехнулась. Как же я выдержу еще семь месяцев? – причитала Джози Мидоуз.

Дженни, сидевшая возле уютного камина своего домика в Бинси, подняла голову от вязания и сурово посмотрела на Джози:

– Значит, хочешь вернуться в Лондон? Я слышала, Билли Мэдден очень сокрушается по поводу твоего исчезновения. – (Джози побледнела и замотала головой.) – То-то. Найди себе занятия. Ты умеешь вязать. Знаю, что умеешь. Сама тебя учила. Свяжи что-нибудь для малышки. Ей понадобится теплая одежда. Надеюсь, ты и читать не разучилась. Задай пищу мозгам. Можешь взяться за французский. В Париже очень пригодится. Я найду самоучитель и пришлю тебе. – Джози с несчастным видом кивала, и Дженни смягчила тон: – Ты же знаешь: нужно выдержать несколько месяцев. Потом родится ребенок, я отдам его в приют, а ты отправишься в Париж и начнешь новую жизнь.

Дженни думала, что Джози улыбнется, ведь она старалась, чтобы ее слова звучали ободряюще. Однако Джози даже не улыбнулась.

– Значит, моя малышка отправится в приют? – тихо спросила Джози, которая почему-то была уверена, что у нее родится дочка.

– Да. А куда же еще?

– Не люблю я приюты. Моя ма побывала в приюте. Еще в Дублине. Она такого порассказывала. Волосы дыбом встают. Дженни, я не хочу, чтобы с моей крошкой было так же. Не хочу. Разве мы не можем подыскать ей семью? Такую, где у нее была бы ласковая ма и добрый па? Где о ней будут заботиться и любить?