Дикая кровь

— То ладно бы, — протянул он и взглянул на нее пристально и серьезно.

— Чего ты, гостюшко? — удивилась Феклуша, оглаживая свои бедра.

— Полюби меня — в Томск свезу, повенчаемся!

— Прежнюю-то женку куда денешь?

— К тестю в Тобольский город отправлю. Ты любее.

— А что со Степанкой делать, с мужем? — спросила Феклуша.

— Старый он. Брось его!

— Жалко.

Говоря с Матвейкой, она в душе смеялась над ним. Ну, бежала бы с тобой, а что потом? И от тебя куда-нито бежала бы, потому что нельзя любить всех. С Куземкою — так хоть на край света! И не задумалась, и не охнула бы — вот как дорог он Феклуше.

— Ты не жалей его, мужа-то, — советовал Матвейко.

— Да неужто закаменело у меня сердце?

— Дай-ка ощупаю, сыск наведу, — подхватил он.

— Иди, — с мягкостью в голосе пригласила Феклуша, грудью подавшись к Матвейке.

Он торопливо встал и зашагал к ней, слегка пошатываясь. Она выждала, когда он вплотную приблизится, и дерзко сунула кукиш ему под нос.

— Во тебе, — и тут же, задышав тяжело и часто, схватила со стола и кинула к порогу кораллы. — Уходи, гостюшко! Не то всю образину тебе исцарапаю!

Матвейко даже ахнул, удивился, а хмель как рукой сняло. Стал казак торопливо застегивать пуговицы кафтана. Отступая к двери, он что-то растерянно и глупо шептал, чего Феклуша никак не могла разобрать.

Когда же Матвейко ушел, на нее напал безудержный смех, и смеялась она раскатисто и долго, да самого прихода Артюшки, а пришел он к ней без приглашения.

— Степанко твой жив-здоров и велел кланяться.

— Ты не части, расскажи все как есть, — вытирая выступившие от смеха слезы, попросила Феклуша.

И Артюшко принялся вспоминать день за днем неблизкий путь сотни. Рассказал о трудных, таежных и степных, переходах, и о голодной — пропади она пропадом — казачьей жизни. Однако Степанко еще крепок, молодцом держится.

— А иные-то как?

— Чо?

— Как все прочие? — смутилась Феклуша. — Как сам атаман?

— Чудо! Сердит на Еренячку, уж и сердит!

— А Куземко? — вымолвила она и осеклась.

— Киргиз, он хилый супротив казака. Ежели стрелить, так еще может, а в копье — ни-ни…

— Про Куземку, работника нашего, скажи, — робко напомнила она.

— Про него я все сказал Куземкиной женке. У нее спроси.

Феклуша достала с полки кувшин с водкой, подала Артюшке одну за другой несколько емких чарок, и он выпил их и закусил только раз, огурчиком. Раскраснелся лицом, веснушки явственней проступили у переносья. Попросил закурить.

— Киргиз, он шибко увертлив…

— Как же он там, Куземушко, пеший? Ноги, поди, потер?

— Ты целься в него, а он все лезет — уж и настырен! — прикуривая от лампадки, сказал Артюшко.

— Кто? — с тревогой спросила она.

— Киргиз…

Артюшку, уже совершенно раскисшего и дурного, увела к себе жена Якунки Торгашина. Было то в сумерках, когда пастух уже пригнал стадо, и Феклуша засобиралась доить коров.

А ночью, вольно раскинувшись на прохладной постели, она снова думала о Куземке. И ей было сладко думать о нем. Думать и ждать, не шелохнется ли вдруг у нее под сердцем.




Едва над Афонтовой горой поднялся сигнальный белый всплеск дыма, в городе ударили сполох. По Енисею, по всей котловине заходили тревожные вздохи колокола, и призывный тот гул услышали люди в Лодейках и в Бугачевской деревне. Побросав работу, дворы, все свое хозяйство, конные и пешие устремились в острог, под защиту его лиственничных стен и грозных пушек.

А в самом остроге — в толк и не в толк беготня, позвякивание доспехов, заполошные и зычные выкрики. В панцирях, в шлемах спешили казаки на стены, в руках у них копья, бердыши, пищали. У подошвенных бойниц толкались степенные черкасы: кто в кафтане, а кто в свитке, и все — в высоких запорожских шапках.

Атаман Михаил Злобин, взобравшись на звонницу собора, поглядывал на маревые верховья Енисея, откуда с минуты на минуту ждали неприятеля, и покрикивал казакам конной сотни:

— Разберись!

На Быковском земляном раскате, обращенном в сторону Бугачевской деревни, и на рубленой из комлевого лиственничного кругляка площадке Покровской башни копошились ухватистые и смекалистые пушкари. Забивали в стволы орудий тугие посконные пыжи и чугунные ядра. И под прямыми лучами бешеного солнца жерла пушек дышали сухим жаром.

Суетливый, обеспокоенный случившимся воевода в неизменном колонтаре, в наручах и в калмыцком посеребренном шлеме, по пьяному делу подаренном ему Шандою, грозно поднялся на смотровую площадку Спасской башни. Отсюда были видны ближние и дальние подступы к городу, все те опасные места, где могли вдруг появиться киргизы. Ребром приставив ко лбу ладонь, воевода оглядывал левобережные хмурые горы и мысы и цепочку лесистых островов на Енисее. Он раздраженно поеживался в ожидании кровопролитного, беспощадного боя, ругая про себя нерасторопного Родиона Кольцова, который позволил киргизам улизнуть от погони и появиться сейчас под Красным Яром. В то же время воевода понимал, что Киргизская степь — не торговая площадь, что скрыться в таком просторе — раз плюнуть.

Тревога оказалась напрасной. Сперва на Афонтовой горе погас костер, а через короткое время с верховий Енисея прискакал расторопный дозорщик из тех, что редко попадают впросак. Морщась от досады, он сказал, что к городу подплывают казаки пешей сотни. А тут уж самому воеводе видно: из-за Посадного острова ертаульный плот показался. Герасим сразу угадал на плоту щуплую фигурку Степанки Коловского, с ним же, со Степанкой, было не менее десятка ертаулов.

Просиявший Герасим на радостях приказал выстрелить холостым с Быковского раската. Одно дело — свои, а не киргизы приплыли, другое — посрамить Родионово хвастливое воинство. Лукавый воевода решил встретить пешую сотню с отменным почетом, как встречают победителей, на потеху всем служилым и посадским людям.

Пушка гулко грохнула в небо, как в бочку. Облаком смахнуло в тальник сизый дымок. И к галечной отмели, кружась на волне, стали причаливать отливавшие медью сосновые плоты с казаками. Сотня выглядела и впрямь нищей ватагой: заросшие волосами испитые люди в пестром рванье кафтанов и сползших с плеч засаленных рубах.

Родион, рослый, обычно приметный, сейчас напрочь потерялся среди казаков. Сколько воевода ни смотрел на плоты, на берег, а не углядел удальца-атамана, и подумал Герасим с осуждением и злорадством: «Привези Родион победу — то-то был бы спесив да задорист. Уж и показал бы себя».

Смолкли языкастые колокола — ударили в литавры звонкоголосые глашатаи-бирючи, они созывали народ в Малый острог на смотр воинских людей. А за бирючами по улицам катилась вылетавшая из подворотен голопузая и бесштанная детвора.

Воевода не дал Родионовой сотне отдохнуть и наесться. Прямо с берега казаки поволокли свое рубище на общий смотр, давно приевшийся красноярцам. Герасим уже поджидал их на крыльце приказной избы, но он заговорил с ними не сразу — дал построиться в ряды черкасам и конной сотне. А натолкавшись вдоволь, все встали на свои места — в окружении этих молодцов Родионова сотня и вовсе походила на баранов в репьях. И Герасим еще более нахмурился, хотя в выпученных, как у филина, его глазах поблескивали торжествующие огоньки.

Скрипя ступенями крыльца, к воеводе, что к самому Богу, поднялся торжествующий Васька Еремеев. Герасим снял с головы тяжелый шлем и передал Ваське, а сам с непокрытой головою поклонился Родионовой сотне, и тут же, застучав кулаком по столбу, потребовал, чтобы Родион, которого он приметил лишь теперь, был впереди своего отряда.

Родион покорно протиснулся к крыльцу и встал в тени избы, в пылающее лицо ему плеснуло прохладой. Вытянув худую, жилистую шею, он огляделся и увидел вокруг лес копий и бердышей над скисшими от воеводина гнева колпаками, шапками, боевыми шлемами. Взгляд выделил из толпы потупленные фигуры еще молодого атамана Михаила Злобина, пятидесятника Дмитрия Тюменцева. Один Трифон Еремеев уставил руки в бока — дурной, еще темечко ладом не окрепло, — вызывающе глядел на Родиона.

Атаману пеших казаков уже было известно, какую встречу подготовил ему Герасим Никитин, поэтому Родион не суетился, держал себя с подобающим достоинством, хотя это было и нелегко рядом с жалкою рванью, еще недавно так выхвалявшейся своею осанкой и лихостью. И то сказать — пощелкали зубами, выхудали, окоростели и обовшивели.

Воевода расправил плечи и задиристо вскинул круглую бороду в сторону пешей сотни:

— Гей, стрельцы! Спасибо, защитили Красный Яр. Мы уж тут в колокола били атаману Родиону в почесть…

Войско подавленно молчало. Родион неподвижным взглядом уткнулся в крыльцо — взгляд тускл, как у самого Спаса, чья икона многие годы под дождем да снегом висит на острожной башне.

— …Как он, атаман пеший, побил на бою киргизов, — продолжал воевода, опершись рукою на точеный столб крыльца.

К Родиону протолкался Степанко, встал у всех на виду, между атаманом и воеводою:

— За то мы в ответе. Атамана не поноси, отец-воевода! На нем нет вины.

— На ком же она есть?

— Не знаю, только мы не нашли киргизов.

Сотня отозвалась Степанке шумным вздохом.

— Не видели киргизов!

— Еренячко ударился в бега!

— Отощали мы, отец-воевода. Дай покормиться!

Воевода позволил казакам выговориться до конца, а снова примолкла площадь — швырнул в толпу, что кость собакам:

— Напрасно послал с вами сына боярского Ивашку.

Толпа приняла вызов.

— То напрасно, — согласились казаки. Но сразу поправились: — Бог тому судья да ты, отец-воевода!

Следом за Степанкой, бойко работая локтями, из толпы выбрался Ульянко Потылицын. Кудри по лбу рассыпались, когда он снял колпак перед воеводою и поклонился:

— Дай слово молвить, отец-воевода! Спаси бог, как намучились, и скорбь та от происков киргиза Ивашки. Сами пригрели мы змею запазушную!..

— Выдь-ко и ты, сын боярский Ивашко. Отвечай, что сотворил.

«Надобно ославить Ивашку. Тем перед батюшкой-государем за промашку с киргизами оправдаюсь», — думал воевода.

Ивашко был готов к словесной схватке с воеводою, знал, что так не обойдется ему воинская неудача. Но не успел он раскрыть рта, за него заступился Родион:

— Я — атаман, и во всем виноват сам! Сын боярский ничего, кроме доброго, мне не советовал.

— Так, так, бачка! — откуда-то из-под крыльца крикнул Бабук.