Девушка пела в церковном хоре
Часть 8 из 33 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Но потом я подумал: ну почему обязательно японец. Умный Илья взял себе китайского вестового, и это логично – если китайские прачечные множатся по всей России. Другое дело, откуда китайцы на флоте? Ладно еще сибиряки или, например, корейцы… Хотя какое мне до этого дело.
В общем, китаец или нет, его зовут Ен, совсем молодой парень, денег у меня не берет, он очень вежливый и правильный вестовой. И мне еще только предстояли связанные с ним довольно печальные события – у других берегов, в ином году.
Впрочем, до этого иного, то есть 1905-го, года оставалось немного.
Я разгуливал по палубе в пробковом шлеме из Дакара, мы сидели в кают-компании – с разрешения дамы – в одних рубашках, и мы все были, наконец, друзьями. Ну а на тех, кто все еще смотрел на меня немножко волком, я перестал обращать внимание.
В этой самой кают-компании меня перестали стесняться, ругая всеми словами «этих, под иглой». Игла высится над Адмиралтейством, которым моряки были не очень довольны.
И в ходе этих разговоров постепенно мне стало ясно, что анонимный Прибой был прав в куда большей степени, чем я думал. Господа офицеры с большим знанием дела объясняли мне: в прошлом веке Япония имела только один броненосец, захваченный у побежденных ею китайцев. Россия же имела 16 эскадренных броненосцев. А сейчас…
– Считаем: у них шесть новеньких броненосных крейсеров первого ранга, так?
– Так, мичман, и девять защитных крейсеров первого ранга, и пять защитных быстроходных крейсеров второго ранга, и два минных крейсера, у нас таких и близко нет…
– Да, и все это – только со стапелей. Но ты не забудь миноносцы – и вот тут, господин сочинитель, уже не шутки. Их у япошат почти сто – правильно, друзья? А скорость, какая у них скорость! И вот посмотрите на нашу коллекцию музейных экспонатов пополам с новыми кораблями.
– Да у нас не сводная, а сбродная эскадра…
Получалось, что на крейсере безо всякого Прибоя знали, что японский флот превосходит наш более чем вдвое: 170 судов и тридцать с лишним тысяч моряков.
Любой другой на моем месте задумался бы. Но вся компания офицеров не слишком беспокоилась, объясняя мне, что в настоящей войне многое решает ситуация – обнаружат нашу эскадру или нет, сколько кораблей ее подстерегают… не предскажешь.
Мне тогда вообще казалось, что та война – она же на другой стороне земного шара (что было просто фактом). Порт-Артур в те дни держался, хотя бои уже шли за гору Высокую. Вот если японцы возьмут ее – можно выбрасывать белый флаг: с этой горы простреливался весь город и все корабли на рейде. Но ведь не взяли.
На реке Шахэ в тот момент не происходило ничего: сражение выдохлось, кончилось непонятно чем, уж точно не победой, и французские газеты из Дакара озабоченно писали о наших невиданных потерях – сорок тысяч человек! И какая разница, что японцы потеряли столько же.
Но нам, огибавшим Африку, оставалось только бормотать: вы продержитесь, братцы, вот мы придем – и тогда посмотрим, чья возьмет.
А пока… в офицерской ванной два дня как плавает небольшой крокодил из Дакара, которого потом все-таки вышвырнули в море. Попугай Васька никому не мешает, так что он шел с нами до самого Мадагаскара, где дезертировал от нас в джунгли. На других кораблях везут обезьян.
Рузскую кормят фруктами – мы все купили в Дакаре бананов, загадочных мангустинов и многого другого. И теперь по вечерам перед гордым и доброжелательным профилем строгой Инессы всегда стоит ваза, куда постоянно что-то подкладывают как ее визави – Лебедев и Блохин, так и мы все.
– Восхищена вашей деликатностью, – сказала мне она как-то вечером на верхней палубе. – Вы не делаете глупостей, вы даже на меня не смотрите лишний раз. А раз так, неплохо бы зайти к вам еще раз, да вот хоть сегодня вечером. Ну, поговорить и посмеяться, что ли. Да?
И она посмотрела на меня с любопытством: что скажу.
А я не сказал ничего, лишь благодарно наклонил голову.
И подумал, что мало какая женщина умеет, после сладкой и неторопливой любви, шептать настолько важные вопросы: каким вы видите себя через несколько лет, Алексей, что для вас по-настоящему в этой жизни существенно? И шептать снова и снова.
Еще: я долго размышлял о том, что пора спускаться вниз, туда, где матросы. Меня, правда, беспокоило собственное неловкое чувство, что я там буду вести себя – ну, примерно как при встрече с Рожественским: в общем, как в зоосаде. Мир устроен неприятно, подумал я: в нем всегда будут верхние палубы и нижние. Но это не значит, что мне не надо учиться – и особенно мне, и особенно для того, что мне в ближайшие годы предстоит, – учиться понимать весь мир и всех людей, а не только кают-компанию.
И я взял блокнот и пошел к перепелкинским гальванерам, совершенно честно сказав им, что мне надо научиться совсем другому русскому языку, на котором они говорят, – это для начала.
Они долго смеялись, а я унес в блокноте, например, вот это: «хрен в огороде искать» – то есть плыть куда-то за тридевять земель от дома, мимо Африки, или это: «сделали бунт». Последнее касалось споров нижних чинов с боцманами насчет того, можно ли стоять четыре смены подряд, если температура тридцать восемь градусов.
Я мог бы уже тогда заметить то, что к тому моменту понимали все офицеры: со всей эскадрой, а не только с нашим «Донским», уж очень часто происходят неприятности.
Она попросту тормозила. Сначала поломка возникла на безупречном всеобщем любимце – броненосце «Бородино», потом из строя вышел с заклинившим рулем сам «Суворов», и поломалась даже «Аврора». И как только вся ждавшая очередного инвалида эскадра начинала вновь развивать скорость, оказывалось, что наш самый медленный корабль – транспорт «Малайя» – не может держать даже девять узлов, причем безо всяких поломок.
А еще корабли, точнее люди на них, фатально не могли выполнять команды адмирала, на ходу учившего всех перестраиваться и маневрировать. Адмирал посылал виновным злобные и издевательские сигналы с мачт, и все понимали, что он в общем-то прав. Но ничего не может сделать.
И тут наши изнывающие от дикой жары корабли попали под жуткую грозу у африканского берега, она налетела и улетела буквально за десять минут, оставив в ушах шум от артиллерийски-громовых раскатов и еще – дымящуюся от улетающей влаги эскадру. Мы – у пустынного берега, где-то там, за мысом и довольно далеко, французский городок Либревиль, а здесь – пустынный берег, лазурная вода, надвигающаяся (конечно же) погрузка угля и… еще кое-что. Немного удовольствий.
Кают-компания возбуждена: у нас гостья. В мои относительно зрелые годы пора уже понимать, куда девать в таких случаях глаза: в стол, или лучше – неотрывно – на Инессу Рузскую. Но уши-то слышат:
– Господа, я вижу, что вы воспгинимаете слово «сестга» всерьез. Но столько шампанского я все… – Тут Вера запнулась. – Я в любом случае не выпью. Пгоявите милосегдие.
Инесса – вот это здорово: она нежно и покровительственно относится к новой (но временной же!) царице кают-компании, она ей улыбается, по своей привычке, непрерывно. В прошлый раз в каюте я ехидно спросил ее насчет этой привычки, и она ответила, почти мурлыча:
– Милый мальчик, все так просто. От улыбки разглаживаются морщины.
И вот она вся тянется к госпоже Селезневой – на правах хозяйки «командирского» конца стола, она только что не называет ее деточкой. Как все чудесно.
А потом новые чудеса – над нами немыслимые звезды снежной россыпью, и…
– И не отходите от меня, – сказала она. – Не знаешь, чего больше опасаться – матгосов, котогым хочется посмотгеть на женщину. Или этого бгоненосца, Гузскую.
– Стою здесь, на балконе, охраняю вас, – поклялся я. – Хотя еще месяца полтора назад сказал бы, что это просто корма.
– Да-да, знаю, что балкон, у нас такой тоже есть… Слушайте, Алексей… э?..
– Юрьевич.
– Это вы нагошно, чтобы была буква «г». Хогошо, пусть Югьевич. Мне все снится ваш ангел, летящий в будущее спиной впегед. Не надо его гифмовать, он и так хогош. А вы сами куда летите, Алексей… Югьевич? Как это вас сюда занесло? Говогя высоким штилем, зачем вы живете на свете? Вот вы пишете ваши очегки в жугнал – а зачем?
Ну кто же удержится, глядя на россыпь корабельных огней, протягивающих к нам среди черноты дрожащие дорожки по воде. Кто же не станет загадочным и значительным.
– Я готовлюсь, – просто ответил я. – Пришел другой век, вы не заметили? Зато я заметил.
Она вдруг потянулась к моему рукаву – да, вот это ей было почему-то всерьез интересно.
– Ну-ка, ну-ка – и что в этом веке нового? На первый взгляд, все как и было.
– Да-да, седые бороды, разложенные вправо и влево по сюртукам. Ужасный Победоносцев. И другие заядлые консерваторы. Тоска, и безнадежность, и безвременье. Но моя работа в этой жизни – видеть, как все это уже уходит навсегда. Вот я и пишу – потому что учусь. Учусь говорить, замечать, видеть новое, и великолепное, звездное.
– Что, что, ну – что именно?
– То, чем я занимаюсь. Истории. Истории замечательных людей нашего с вами возраста. Хроники их замечательных дел. Что именно, вы говорите. Вот вам история некоего господина Фрезе, Петра Фрезе. Электрический свет – вот он, вы его видите. А электрическую повозку видеть не приходилось? На вашей улице?
– Вы шутите, господин Немоляев.
– Да какие ж шутки, эти «кукушки» уже четыре года как есть. Скорость до тридцати пяти верст в час, лошадь устанет за ним гнаться. Потому что каждая повозка сильнее девяти лошадей. Поднимает шестьдесят пудов.
– А что этот монсг делает на моей улице?
– Возит почту, госпожа Селезнева. Желтые такие тележки с огро-омным аккумулятором. А узнал я об этой истории, когда меня, начинающего тогда репортера, послали – как положено – на пожар. Пожар на петербургском почтамте. Тогда все четырнадцать штук этих «кукушек», или как их там, сгорели. Но ведь интереснее, что они были. И будут новые. А когда слышишь, что жизнь беспросветна и что Россия – ад, то это ведь смешно. А вот вам еще история… я не наскучил вам? Или давайте полюбуемся на этот горизонт?
– Давайте, давайте вашу истогию, гогизонтом я каждый день любуюсь…
– Хорошо, вот вам человек уж совсем нашего с вами возраста. Без седой бороды с бакенбардами на две стороны. И что он сделал: он отправился в Арктику. Спасать учителя. Помните, был такой барон Эдуард Толль? Так вот, наш герой, лейтенант или еще мичман с «Рюрика», он изучал гидрологию, вдобавок к китайскому языку, и клянчил у Толля – возьмите меня на север. Толль взял его, а потом ушел в другую экспедицию и пропал. И вот этот мичман решил отправиться на его поиски. Что интереснее всего, за ним пошли люди, ему дали средства на все предприятие…
– Но Толль погиб, я же помню…
– Но мы даже об этом не узнали бы в точности, если бы не экспедиция этого замечательного юноши. Такого по годам, повторю, как вы или я. Вы знаете, что такое зависть, госпожа Селезнева?
– Знаю. Напомните, как зовут вашего мичмана, котогый ушел на Север…
– У него слегка турецкая фамилия – Колчак. Александр Васильевич Колчак. Кстати, а ведь у вас есть шанс его скоро увидеть.
– На Севеге?
– Ха. Он в Порт-Артуре. Не может сидеть на месте. Он же морской офицер, вот и вернулся на флот. Мы с ним договорились о свидании на берегах азиатских морей. Могу его вам тогда представить. И вот вообразите – я говорил с ним, долго, потом писал о нем – и тут понял: сколько же их, таких. То есть нас. Первопроходцы, инженеры, молодые поэты и прозаики – это уж по моей части, я только с ними и говорю, вы не знаете их имен, но когда они ворвутся в мир – то все сразу. Можете представить, что кто-то будет сильнее Пушкина?
– Не-ет.
– Я тоже – но сейчас-то почему нет? А вдруг? От талантов страна содрогается, как готовый к бегу конь, – вы чувствуете? Будет что-то невообразимое – взлет, полет, и главное, что теперь это будет наш полет. Наша очередь.
Какие же у нее огромные глаза, подумал я, – и как хорошо, что я знаю, что они бледно-зеленые, а в темноте светлые глаза другие, они…
– Вы так убеждены, что вам будет место в этой вашей великолепной стае, – неуверенно сказала она.
– Оно там уже есть, – твердо сказал я. – И самое смешное, что не надо ничего делать – просто подождать. Седые бороды сами уйдут, зачем их нервировать. И кому же достанется их наследие…
– Да неужели же вам?
– А кому? Не мне. Нам. Лучшим. Лучше всех образованным. Готовым к чуду. Мичманам, молодым поэтам, открывателям будущего – которые куда умнее отцов. Вы не узнаете Россию. И мы – мы готовимся…
Вот этого нельзя было говорить ни в коем случае. И я начал поспешно бормотать что-то другое. Об умении ждать и умении слышать, как страна взрывает старые путы легким напряжением выросших мышц.
Ей было интересно, я это видел. Она наклонила вбок голову в белом монашеском куколе – с иронией, с насмешкой. Но одновременно она чуть вытянула эту голову ко мне. Что-то ее возмущало, что-то смешило, но…
– Пожалуйте в шлюпку, моя прекрасная Вера, – раздался над ухом баритональный тенор Перепелкина.
И тут началась история, прогремевшая на всю эскадру.
Сам я, по понятным причинам, сцены этой не видел, но Илья передавал мне ее во всех подробностях потом не раз (и не без удовольствия).
Началось все с того, что он постучал в командирскую каюту, куда Лебедев удалился некоторое время назад, давая этим заодно общий сигнал, что развлечения надо потихоньку сворачивать.
В общем, китаец или нет, его зовут Ен, совсем молодой парень, денег у меня не берет, он очень вежливый и правильный вестовой. И мне еще только предстояли связанные с ним довольно печальные события – у других берегов, в ином году.
Впрочем, до этого иного, то есть 1905-го, года оставалось немного.
Я разгуливал по палубе в пробковом шлеме из Дакара, мы сидели в кают-компании – с разрешения дамы – в одних рубашках, и мы все были, наконец, друзьями. Ну а на тех, кто все еще смотрел на меня немножко волком, я перестал обращать внимание.
В этой самой кают-компании меня перестали стесняться, ругая всеми словами «этих, под иглой». Игла высится над Адмиралтейством, которым моряки были не очень довольны.
И в ходе этих разговоров постепенно мне стало ясно, что анонимный Прибой был прав в куда большей степени, чем я думал. Господа офицеры с большим знанием дела объясняли мне: в прошлом веке Япония имела только один броненосец, захваченный у побежденных ею китайцев. Россия же имела 16 эскадренных броненосцев. А сейчас…
– Считаем: у них шесть новеньких броненосных крейсеров первого ранга, так?
– Так, мичман, и девять защитных крейсеров первого ранга, и пять защитных быстроходных крейсеров второго ранга, и два минных крейсера, у нас таких и близко нет…
– Да, и все это – только со стапелей. Но ты не забудь миноносцы – и вот тут, господин сочинитель, уже не шутки. Их у япошат почти сто – правильно, друзья? А скорость, какая у них скорость! И вот посмотрите на нашу коллекцию музейных экспонатов пополам с новыми кораблями.
– Да у нас не сводная, а сбродная эскадра…
Получалось, что на крейсере безо всякого Прибоя знали, что японский флот превосходит наш более чем вдвое: 170 судов и тридцать с лишним тысяч моряков.
Любой другой на моем месте задумался бы. Но вся компания офицеров не слишком беспокоилась, объясняя мне, что в настоящей войне многое решает ситуация – обнаружат нашу эскадру или нет, сколько кораблей ее подстерегают… не предскажешь.
Мне тогда вообще казалось, что та война – она же на другой стороне земного шара (что было просто фактом). Порт-Артур в те дни держался, хотя бои уже шли за гору Высокую. Вот если японцы возьмут ее – можно выбрасывать белый флаг: с этой горы простреливался весь город и все корабли на рейде. Но ведь не взяли.
На реке Шахэ в тот момент не происходило ничего: сражение выдохлось, кончилось непонятно чем, уж точно не победой, и французские газеты из Дакара озабоченно писали о наших невиданных потерях – сорок тысяч человек! И какая разница, что японцы потеряли столько же.
Но нам, огибавшим Африку, оставалось только бормотать: вы продержитесь, братцы, вот мы придем – и тогда посмотрим, чья возьмет.
А пока… в офицерской ванной два дня как плавает небольшой крокодил из Дакара, которого потом все-таки вышвырнули в море. Попугай Васька никому не мешает, так что он шел с нами до самого Мадагаскара, где дезертировал от нас в джунгли. На других кораблях везут обезьян.
Рузскую кормят фруктами – мы все купили в Дакаре бананов, загадочных мангустинов и многого другого. И теперь по вечерам перед гордым и доброжелательным профилем строгой Инессы всегда стоит ваза, куда постоянно что-то подкладывают как ее визави – Лебедев и Блохин, так и мы все.
– Восхищена вашей деликатностью, – сказала мне она как-то вечером на верхней палубе. – Вы не делаете глупостей, вы даже на меня не смотрите лишний раз. А раз так, неплохо бы зайти к вам еще раз, да вот хоть сегодня вечером. Ну, поговорить и посмеяться, что ли. Да?
И она посмотрела на меня с любопытством: что скажу.
А я не сказал ничего, лишь благодарно наклонил голову.
И подумал, что мало какая женщина умеет, после сладкой и неторопливой любви, шептать настолько важные вопросы: каким вы видите себя через несколько лет, Алексей, что для вас по-настоящему в этой жизни существенно? И шептать снова и снова.
Еще: я долго размышлял о том, что пора спускаться вниз, туда, где матросы. Меня, правда, беспокоило собственное неловкое чувство, что я там буду вести себя – ну, примерно как при встрече с Рожественским: в общем, как в зоосаде. Мир устроен неприятно, подумал я: в нем всегда будут верхние палубы и нижние. Но это не значит, что мне не надо учиться – и особенно мне, и особенно для того, что мне в ближайшие годы предстоит, – учиться понимать весь мир и всех людей, а не только кают-компанию.
И я взял блокнот и пошел к перепелкинским гальванерам, совершенно честно сказав им, что мне надо научиться совсем другому русскому языку, на котором они говорят, – это для начала.
Они долго смеялись, а я унес в блокноте, например, вот это: «хрен в огороде искать» – то есть плыть куда-то за тридевять земель от дома, мимо Африки, или это: «сделали бунт». Последнее касалось споров нижних чинов с боцманами насчет того, можно ли стоять четыре смены подряд, если температура тридцать восемь градусов.
Я мог бы уже тогда заметить то, что к тому моменту понимали все офицеры: со всей эскадрой, а не только с нашим «Донским», уж очень часто происходят неприятности.
Она попросту тормозила. Сначала поломка возникла на безупречном всеобщем любимце – броненосце «Бородино», потом из строя вышел с заклинившим рулем сам «Суворов», и поломалась даже «Аврора». И как только вся ждавшая очередного инвалида эскадра начинала вновь развивать скорость, оказывалось, что наш самый медленный корабль – транспорт «Малайя» – не может держать даже девять узлов, причем безо всяких поломок.
А еще корабли, точнее люди на них, фатально не могли выполнять команды адмирала, на ходу учившего всех перестраиваться и маневрировать. Адмирал посылал виновным злобные и издевательские сигналы с мачт, и все понимали, что он в общем-то прав. Но ничего не может сделать.
И тут наши изнывающие от дикой жары корабли попали под жуткую грозу у африканского берега, она налетела и улетела буквально за десять минут, оставив в ушах шум от артиллерийски-громовых раскатов и еще – дымящуюся от улетающей влаги эскадру. Мы – у пустынного берега, где-то там, за мысом и довольно далеко, французский городок Либревиль, а здесь – пустынный берег, лазурная вода, надвигающаяся (конечно же) погрузка угля и… еще кое-что. Немного удовольствий.
Кают-компания возбуждена: у нас гостья. В мои относительно зрелые годы пора уже понимать, куда девать в таких случаях глаза: в стол, или лучше – неотрывно – на Инессу Рузскую. Но уши-то слышат:
– Господа, я вижу, что вы воспгинимаете слово «сестга» всерьез. Но столько шампанского я все… – Тут Вера запнулась. – Я в любом случае не выпью. Пгоявите милосегдие.
Инесса – вот это здорово: она нежно и покровительственно относится к новой (но временной же!) царице кают-компании, она ей улыбается, по своей привычке, непрерывно. В прошлый раз в каюте я ехидно спросил ее насчет этой привычки, и она ответила, почти мурлыча:
– Милый мальчик, все так просто. От улыбки разглаживаются морщины.
И вот она вся тянется к госпоже Селезневой – на правах хозяйки «командирского» конца стола, она только что не называет ее деточкой. Как все чудесно.
А потом новые чудеса – над нами немыслимые звезды снежной россыпью, и…
– И не отходите от меня, – сказала она. – Не знаешь, чего больше опасаться – матгосов, котогым хочется посмотгеть на женщину. Или этого бгоненосца, Гузскую.
– Стою здесь, на балконе, охраняю вас, – поклялся я. – Хотя еще месяца полтора назад сказал бы, что это просто корма.
– Да-да, знаю, что балкон, у нас такой тоже есть… Слушайте, Алексей… э?..
– Юрьевич.
– Это вы нагошно, чтобы была буква «г». Хогошо, пусть Югьевич. Мне все снится ваш ангел, летящий в будущее спиной впегед. Не надо его гифмовать, он и так хогош. А вы сами куда летите, Алексей… Югьевич? Как это вас сюда занесло? Говогя высоким штилем, зачем вы живете на свете? Вот вы пишете ваши очегки в жугнал – а зачем?
Ну кто же удержится, глядя на россыпь корабельных огней, протягивающих к нам среди черноты дрожащие дорожки по воде. Кто же не станет загадочным и значительным.
– Я готовлюсь, – просто ответил я. – Пришел другой век, вы не заметили? Зато я заметил.
Она вдруг потянулась к моему рукаву – да, вот это ей было почему-то всерьез интересно.
– Ну-ка, ну-ка – и что в этом веке нового? На первый взгляд, все как и было.
– Да-да, седые бороды, разложенные вправо и влево по сюртукам. Ужасный Победоносцев. И другие заядлые консерваторы. Тоска, и безнадежность, и безвременье. Но моя работа в этой жизни – видеть, как все это уже уходит навсегда. Вот я и пишу – потому что учусь. Учусь говорить, замечать, видеть новое, и великолепное, звездное.
– Что, что, ну – что именно?
– То, чем я занимаюсь. Истории. Истории замечательных людей нашего с вами возраста. Хроники их замечательных дел. Что именно, вы говорите. Вот вам история некоего господина Фрезе, Петра Фрезе. Электрический свет – вот он, вы его видите. А электрическую повозку видеть не приходилось? На вашей улице?
– Вы шутите, господин Немоляев.
– Да какие ж шутки, эти «кукушки» уже четыре года как есть. Скорость до тридцати пяти верст в час, лошадь устанет за ним гнаться. Потому что каждая повозка сильнее девяти лошадей. Поднимает шестьдесят пудов.
– А что этот монсг делает на моей улице?
– Возит почту, госпожа Селезнева. Желтые такие тележки с огро-омным аккумулятором. А узнал я об этой истории, когда меня, начинающего тогда репортера, послали – как положено – на пожар. Пожар на петербургском почтамте. Тогда все четырнадцать штук этих «кукушек», или как их там, сгорели. Но ведь интереснее, что они были. И будут новые. А когда слышишь, что жизнь беспросветна и что Россия – ад, то это ведь смешно. А вот вам еще история… я не наскучил вам? Или давайте полюбуемся на этот горизонт?
– Давайте, давайте вашу истогию, гогизонтом я каждый день любуюсь…
– Хорошо, вот вам человек уж совсем нашего с вами возраста. Без седой бороды с бакенбардами на две стороны. И что он сделал: он отправился в Арктику. Спасать учителя. Помните, был такой барон Эдуард Толль? Так вот, наш герой, лейтенант или еще мичман с «Рюрика», он изучал гидрологию, вдобавок к китайскому языку, и клянчил у Толля – возьмите меня на север. Толль взял его, а потом ушел в другую экспедицию и пропал. И вот этот мичман решил отправиться на его поиски. Что интереснее всего, за ним пошли люди, ему дали средства на все предприятие…
– Но Толль погиб, я же помню…
– Но мы даже об этом не узнали бы в точности, если бы не экспедиция этого замечательного юноши. Такого по годам, повторю, как вы или я. Вы знаете, что такое зависть, госпожа Селезнева?
– Знаю. Напомните, как зовут вашего мичмана, котогый ушел на Север…
– У него слегка турецкая фамилия – Колчак. Александр Васильевич Колчак. Кстати, а ведь у вас есть шанс его скоро увидеть.
– На Севеге?
– Ха. Он в Порт-Артуре. Не может сидеть на месте. Он же морской офицер, вот и вернулся на флот. Мы с ним договорились о свидании на берегах азиатских морей. Могу его вам тогда представить. И вот вообразите – я говорил с ним, долго, потом писал о нем – и тут понял: сколько же их, таких. То есть нас. Первопроходцы, инженеры, молодые поэты и прозаики – это уж по моей части, я только с ними и говорю, вы не знаете их имен, но когда они ворвутся в мир – то все сразу. Можете представить, что кто-то будет сильнее Пушкина?
– Не-ет.
– Я тоже – но сейчас-то почему нет? А вдруг? От талантов страна содрогается, как готовый к бегу конь, – вы чувствуете? Будет что-то невообразимое – взлет, полет, и главное, что теперь это будет наш полет. Наша очередь.
Какие же у нее огромные глаза, подумал я, – и как хорошо, что я знаю, что они бледно-зеленые, а в темноте светлые глаза другие, они…
– Вы так убеждены, что вам будет место в этой вашей великолепной стае, – неуверенно сказала она.
– Оно там уже есть, – твердо сказал я. – И самое смешное, что не надо ничего делать – просто подождать. Седые бороды сами уйдут, зачем их нервировать. И кому же достанется их наследие…
– Да неужели же вам?
– А кому? Не мне. Нам. Лучшим. Лучше всех образованным. Готовым к чуду. Мичманам, молодым поэтам, открывателям будущего – которые куда умнее отцов. Вы не узнаете Россию. И мы – мы готовимся…
Вот этого нельзя было говорить ни в коем случае. И я начал поспешно бормотать что-то другое. Об умении ждать и умении слышать, как страна взрывает старые путы легким напряжением выросших мышц.
Ей было интересно, я это видел. Она наклонила вбок голову в белом монашеском куколе – с иронией, с насмешкой. Но одновременно она чуть вытянула эту голову ко мне. Что-то ее возмущало, что-то смешило, но…
– Пожалуйте в шлюпку, моя прекрасная Вера, – раздался над ухом баритональный тенор Перепелкина.
И тут началась история, прогремевшая на всю эскадру.
Сам я, по понятным причинам, сцены этой не видел, но Илья передавал мне ее во всех подробностях потом не раз (и не без удовольствия).
Началось все с того, что он постучал в командирскую каюту, куда Лебедев удалился некоторое время назад, давая этим заодно общий сигнал, что развлечения надо потихоньку сворачивать.