Девушка пела в церковном хоре
Часть 15 из 33 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Да кто угодно. Любой офицер, все их каюты здесь. Затем, по нашему коридору постоянно топают два матроса, поодиночке, но одни и те же – не очень молодые, мордатые, физически, очевидно, не слабые и мрачные какие-то. Чьи-то вестовые, наверное. Один из них – вроде как Дружинина, я видел, как он заходил в дружининскую каюту, замыкающую наш коридор. А второй? Но еще есть вестовые прочие, да хоть Ен.
И именно Ен в этот же день начал задавать мне вот какие вопросы.
– Вашбродь, дозвольте спросить – а если дома все так плохо, то нас что – вернут обратно? А если нас забыли, то, может, мы сами вернемся? А кто тогда даст нам угля? Что вы думаете? У нас все волнуются.
Понятно, что у них, в носовой части корабля, волнуются. У нас, на корме, то же самое.
Ен очень нервный и затаенный. А что вы хотите от китайца.
Еще была Инесса. Я встретил ее у чугунного кнехта на палубе утром (когда исчезли мои прокламации), и она ласково положила мне мягкую кисть на рукав:
– Вы замечательны, Алексей. Вы не бегаете за мной, как гимназист, и не играете в отвергнутого демонического соблазнителя. Вы настоящий, понимающий, щедрый мужчина – и более не будем об этом. Благодарность вам, с занесением в формуляр.
Я вздохнул и улыбнулся. Вспомнил ее лицо на подушке… стерлась пудра и часть гримировки, и еле заметный запах – я знаю, что это Regent de France… и внимательно посмотрел на нее: в тщательной прическе, снисходительно улыбающуюся, и этот ее профиль с изогнутым носом…
У нас здесь много людей с птичьими фамилиями, подумал я, стараясь не думать о Вере Селезневой, птичке водной и летучей. Похож ли Илья на перепелку? А ведь в чем-то – да. Зато Инесса, если бы была птицей, то получился бы гордый кондор с испанским воротником из белых перьев.
– Скажите, Алексей, а вы все-таки с кем подрались? Моряки с какого корабля – не знаете?
– Да нет же, какие моряки? Все здешние. Трое очень смуглых, с острыми носами, с этаким местным тяжелым ножом, тощие голые ноги. Все, что успел заметить – на бегу из этого переулка.
– Да, а в переулок этот…
Она замолчала, эта деликатная женщина, не стала выяснять, что я делал в переулке и кто меня туда отправил. А я бы и не сказал.
Илья – ну, конечно, он заходил, и не раз, почему-то в форменной тужурке со стоячим воротничком, только что без орденов. Принес свой смит-и-вессон, тяжелый, основательный. Показал, как им пользоваться, сообщил, что у него остается еще браунинг, маленький и слабый, но мне, видите ли, оружие нужнее.
Так и должен вести себя человек, отправивший меня на смерть? Вполне возможно, что да.
Я подержал эту мощную штуку в руке и засмеялся, вообразив себя ковбоем на Диком Западе, где-то в Эль Пасо, куда убегают гимназисты. Отложил эту железку в дальний угол.
Но прежняя жизнь, в общем, кончилась.
Потому что Илья был и оставался моим главным подозреваемым, просто за неимением неглавных. Он что-то сделал не так. Отправил меня к девице, которая наводила на клиентов всяких местных громил… хорошо, он не знал, чем она опасна… так? Или не так? В общем, авантюрные прогулки лучше отменить. Вот же Рузская – да я вообще ее не видел на берегу. И, кстати, почему? На катере она виднелась с палубы не раз, но куда шел катер – кто же знает. А это интересно.
А кто такая вообще Инесса Рузская, тесно подружившаяся с Ильей Перепелкиным?
Ладно, черт с ними с обоими, я сижу здесь с моими повязками. Не так уж тут и скучно. На корабле стала популярна библиотека – Лебедев, как я узнал, распорядился устроить ее не на офицерской территории, возле кают-компании, а где-то поближе к орудиям, чтобы брали и сдавали книги также и матросы. Так-то обычно библиотек две.
У меня с собой книг почти не было, и, благодаря корабельной коллекции, давно я не читал в столь неумеренных количествах дрянной литературы. Кто, например, приволок на корабль сочинения господина Гр. Самарова? И что такое «Гр» – граф или, допустим, Григорий? Из любовно захватанных томов этого классика я узнал, что внешность графов и герцогов – неизменно «аристократическая», что пейзаж обязательно «красивый», потому что слов господин Самаров знает немного. И еще из этих шедевров (один – «За гробом», другой – «Призрак») видно, что автора по-настоящему волнуют не потусторонние феномены, а то, как дворянину сохранить репутацию в свете, но все-таки не упустить хорошее наследство или приданое. Разрешить эту тяжелую проблему может прежде всего справедливый – но изобретательный – государь.
Чехов оставил после себя странную пустоту, подумал я, глядя на муар отражений моря на потолке. Он закрыл эпоху беспомощной и моралистской литературы, потому что после него делать такую литературу если не стыдно, то неловко. И вот мы ждем какого-то совсем другого, нового Чехова, или новых Чеховых, потому что прошлый век уже точно ушел вместе с ним. И всего-то в минувшем году.
А ведь эти Чеховы – они сегодня молоды, но они уже здесь, ходят среди нас, многих я наверняка знаю, но не воспринимаю пока всерьез.
Эта несчастная война может разрушить многое, но вдруг она освободит новые таланты, покажет им, что сегодня в словесности не только можно, но и нужно что угодно?
Еще произошло вот что: со своей (офицерской) кормы я увидел, как на палубу – видимо, с катера – поднимается смутно знакомый мне матрос. Толстощекий, не очень молодой, серьезный… лицо сильного человека… а он же был там, на берегу, – о чем-то говорил с Лебедевым. «И что вы хотите, с такой фамилией – Шкура, тут неприятности неизбежны», так? Значит, Шкура.
Так вот, сначала этот самый Шкура передал пачку газет моему (нашему с Ильей) Ену. А через некоторое время Ен возник у меня в каюте со словами «просили передать». И вручил, похоже, те самые газеты. Французские, местные. С чересчур очевидным названием «Журналь».
Это кто же просил мне передать? Уже потом я начал расспрашивать Ена, и тот, со своим каменным китайским лицом, сообщил, что не знает, а ему эту пачку вручил некто Шкура. Как интересно.
Итак, некто Шкура хочет, чтобы я прочитал какие-то газеты – а мы и виделись-то в течение полсекунды неделю назад. Или Шкуре их вручил кто-то еще?
Но эту загадку я забыл полностью, когда развернул газеты… а до того я целых два дня был поглощен то своими ранами, то пачкой старых бумаг, присланных Станиславом… развернул газеты и узнал то, о чем, похоже, только и говорила кают-компания, а я там не засиживался, ел и брел к себе.
В Москве убит великий князь Сергей Александрович. Генерал-губернатор, дядя государя. Бомбиста взяли, но никто не знает его настоящего имени.
Слушайте, у меня нет особой любви к нынешнему высочайшему семейству. Я допускаю, что мы, наш Союз, созываем Учредительное собрание и ставим там вопрос о новой династии, связанной настоящей конституцией. Но убивать человека посреди Кремля – а это вообще что? И зачем? Я никогда их не понимал, этих бомбистов.
И кто же это взорвал бомбу в день нашего отхода из Либавы, и зачем…
А теперь – в городе баррикады. Да-да, в Москве баррикады. То же в других городах, да и в столице. Люди убивают друг друга на улицах.
Куда они лезут, была моя мысль. Нам нужны были великие перемены и обновление одряхлевшей державы, а не убийства. Кто такие эти эсеры… а понятно, что убийство генерал-губернатора – это только они… кто они такие, чтобы лезть в нашу работу?
Или это всегда так бывает: одни люди сеют ветер, прекрасный и освежающий ветер, а пожинают даже не бурю – потому что тут на твои улицы и площади выходят совсем другие люди и попросту начинают убивать?
История с этими убийствами – конечно, говорили о них в каждом экипаже – прорвала какую-то плотину. Вдруг здесь, на Мадагаскаре, все поняли, что так дальше с эскадрой продолжаться не может. Потому что пока дома убивают, тут, под боком у Африки, стало твориться нечто иное.
– На живот пожалуйте, – сказал мне добрый доктор. – Ну, сейчас будем дергать. Семь раз. И сможете возвращаться к вашей разгульной жизни. Так, сначала мазью… Только не советую. Я насчет разгула. Люди как-то оскалились, знаете ли. Офицеры с «Александра» напоили шампанским обезьяну и собаку и заставили их драться – ставили большие деньги, между прочим. А шампанское здесь стоит уже шестьдесят франков, не знали? Вывески везде на русском, и дерут, дерут деньги.
– Дергайте смелее, – мужественно сказал я.
– Да дергаю, дергаю, вот вам… Люди сходят с ума. Это я вам ответственно заявляю. И не разберешь, в чем дело. То ли от российских новостей ополоумели. Так-с… последний шов. То ли от дрянного провианта на борту. Едим замороженное и подпорченное. Вы в кают-компании давно были?
И тут я вспомнил, что ковылял туда в последние дни в не вполне урочное время, ел не разбирая что… но и правда это было как-то не очень вкусно.
И этим же вечером я вышел обратно в свет – с наказом доктора назавтра снять последнюю повязку самому и выкинуть ее вон – и, наконец, понял, что эскадра и правда сходит с ума.
Никто не обращал на меня особого внимания, потому что две мои царапины – не худшее, что происходило на берегу, да и на кораблях тоже.
– Офицер переоделся матросом и начал бросаться на людей и кусать их. Это как?
– А это делириум тременс, вот как. Водка из пальмы – очень не советую, как врач вам говорю. И кстати, о водке…
– На «Орле» старший офицер распорядился организовать плетение лаптей. А где, в самом-то деле, взять обувь и обмундирование? Четыре с половиной месяца в плавании. То уголь, то ремонт. Даже почетный караул на судах похож на ободранных корсаров.
– Бешеный Бык устал телеграммы в столицу давать. И распорядился командирам как угодно вести заготовки на берегу. А что тут заготовишь?
(Блохин очередного «Бешеного Быка» демонстративно не заметил.)
– Константин Платонович, откройте секрет. Что вам сказали сегодня на флагмане? Мы же слышали…
Блохин издал вздох, похожий на рычание:
– Секрета нет. Второго февраля вышла из Либавы третья эскадра в составе пяти кораблей и группы транспортов.
– Время в пути – сколько?
– Как пойдет.
– Ну вот, теперь все ясно. Хоть не домой с поджатым хвостом.
Разговоры стихли, и кто-то в командирском углу задушевно сказал:
– А что-то давно не звучал этот, модный, Рах… как его там. Пластинки в шторм не побились?
И мы опять услышали звон рояльных клавиш под вашими, Сергей Васильевич, пальцами.
А, как я вам и говорил, если бы этой музыки не было, то дальнейшие события пошли бы хоть на миллиметр, но по-другому.
А пошли они вот как: ко мне подошел Шкура. Или, точнее, сигнальщик какой-то статьи… в этих статьях я путался тогда, путаюсь и сейчас. А сигнальщики – что важно для понимания последующих событий – грамотные люди, которые знают все, потому что читают все эти завораживающие мигания огней на мачтах.
Итак, вот он, Шкура – Федор Шкура, человек, умеющий держаться с достоинством. С одной стороны, «дозвольте обратиться», с другой – никаких вашбродей, даже несжеванного «вашего благородия», а просто «господин Немоляев».
И обратился он ко мне с предложением, которое просто нельзя было отвергнуть.
– Господин Немоляев, матросы сейчас очень взбудоражены. Читают все, говорят обо всем. Читают вас в «Ниве». И возникла к вам просьба – пойти к нам и поговорить. О чем угодно. Обо всем.
Тут я застыдился. Уже который месяц я упрекал себя – нельзя жаться к офицерской кормовой части крейсера, надо научиться говорить с матросами, особенно если ты собрался пробуждать, вместе с первыми умами империи, лучшее в этой империи. То есть один или два раза я даже пересиливал себя и шел вниз. Но каждый раз проклятая застенчивость задавала мне вопрос: а это как? Ты опять пойдешь в кочегарку, в трюм, скажешь среди пахнущей маслом и углем духоты: ну как живете, братцы? И они так к тебе и кинутся открывать душу.
– Видите ли, господин Шкура… эм-м-м… но рассказывать обо всем слишком легко. Давайте подумаем… мои очерки, вы говорите… чем я занят в жизни – а я смотрю на людей вокруг себя, тех, кто создает смысл жизни. То есть – на литераторов, поэтов. И раз так…
И раз так, то тем же вечером я воспользовался наконец давно данным мне Лебедевым разрешением ходить по всему крейсеру и говорить с кем угодно. Все свободные от вахты были здесь, кроме одного члена команды; история с его отсутствием прозвучала громко только на следующий день. Все были здесь, потому что, несмотря на общий развал и шатания, никто в эскадре не нарушал пока приказа адмирала – с наступлением темноты все сообщения между кораблями прекращаются, никто не едет на берег, с бортов спускаются противоминные сетки, вахтенные начеку.
Я думал, что окажусь на жилых палубах, где множество коконов – то есть коек матросов – и меж ними подвесные столы, там пьют чай и читают. Россия неграмотна, говорите вы; но на наших кораблях читают все подряд, старики говорят, что никогда у народа не было такой жадности к знаниям. И здесь грамотные – ценные люди, они читают вслух прочим. Грамотных на кораблях, кстати, очень много.
Но меня повели на батарейную палубу, я устроился с оглядкой на мощную казенную часть какого-то орудия. Здесь был воздух. Во многих помещениях корабля такового не обнаруживалось, крейсер за день раскалялся до безумия. И первое, что встречало человека в душных переходах – это запахи, самые неприятные.
А я как раз тогда начал заниматься смешным делом, на которое натолкнула меня Инесса с ее Regent de France. Дело в том, что я как-то хорошо запомнил запах того разгоряченного персонажа, который стаскивал с меня в гальюне рубашку и рассматривал мои родинки. И сейчас я попросту принюхивался ко всем и каждому – и пока что того запаха не обнаруживал; сразу скажу, не обнаружил его и здесь, хотя, по правде, к матросам в задних рядах не приближался.
– Знаете, вашбродь, что такое снаряд для двенадцатидюймовых? Это двадцать пудов. Полузаряд пороха – десять пудов. У нас тут послабже, калибр не тот. Не-ет, человек такое не подымет. Гидравлика, электричество, вашбродь. Вон оттуда, по элеваторной трубе, из бомбовых погребов, с самого дна возносится. Ну вот, все собрались. Начинайте, вашбродь.
Что ж, я этого хотел – я это получил.
– Уважаемые господа, я буду говорить с вами о смысле поэзии. Почему во всех странах во все времена поэт – это божий человек?
Я увидел, что к нам присоединился отец Петр; интересно, что он мне потом скажет насчет ереси и прочего.
И именно Ен в этот же день начал задавать мне вот какие вопросы.
– Вашбродь, дозвольте спросить – а если дома все так плохо, то нас что – вернут обратно? А если нас забыли, то, может, мы сами вернемся? А кто тогда даст нам угля? Что вы думаете? У нас все волнуются.
Понятно, что у них, в носовой части корабля, волнуются. У нас, на корме, то же самое.
Ен очень нервный и затаенный. А что вы хотите от китайца.
Еще была Инесса. Я встретил ее у чугунного кнехта на палубе утром (когда исчезли мои прокламации), и она ласково положила мне мягкую кисть на рукав:
– Вы замечательны, Алексей. Вы не бегаете за мной, как гимназист, и не играете в отвергнутого демонического соблазнителя. Вы настоящий, понимающий, щедрый мужчина – и более не будем об этом. Благодарность вам, с занесением в формуляр.
Я вздохнул и улыбнулся. Вспомнил ее лицо на подушке… стерлась пудра и часть гримировки, и еле заметный запах – я знаю, что это Regent de France… и внимательно посмотрел на нее: в тщательной прическе, снисходительно улыбающуюся, и этот ее профиль с изогнутым носом…
У нас здесь много людей с птичьими фамилиями, подумал я, стараясь не думать о Вере Селезневой, птичке водной и летучей. Похож ли Илья на перепелку? А ведь в чем-то – да. Зато Инесса, если бы была птицей, то получился бы гордый кондор с испанским воротником из белых перьев.
– Скажите, Алексей, а вы все-таки с кем подрались? Моряки с какого корабля – не знаете?
– Да нет же, какие моряки? Все здешние. Трое очень смуглых, с острыми носами, с этаким местным тяжелым ножом, тощие голые ноги. Все, что успел заметить – на бегу из этого переулка.
– Да, а в переулок этот…
Она замолчала, эта деликатная женщина, не стала выяснять, что я делал в переулке и кто меня туда отправил. А я бы и не сказал.
Илья – ну, конечно, он заходил, и не раз, почему-то в форменной тужурке со стоячим воротничком, только что без орденов. Принес свой смит-и-вессон, тяжелый, основательный. Показал, как им пользоваться, сообщил, что у него остается еще браунинг, маленький и слабый, но мне, видите ли, оружие нужнее.
Так и должен вести себя человек, отправивший меня на смерть? Вполне возможно, что да.
Я подержал эту мощную штуку в руке и засмеялся, вообразив себя ковбоем на Диком Западе, где-то в Эль Пасо, куда убегают гимназисты. Отложил эту железку в дальний угол.
Но прежняя жизнь, в общем, кончилась.
Потому что Илья был и оставался моим главным подозреваемым, просто за неимением неглавных. Он что-то сделал не так. Отправил меня к девице, которая наводила на клиентов всяких местных громил… хорошо, он не знал, чем она опасна… так? Или не так? В общем, авантюрные прогулки лучше отменить. Вот же Рузская – да я вообще ее не видел на берегу. И, кстати, почему? На катере она виднелась с палубы не раз, но куда шел катер – кто же знает. А это интересно.
А кто такая вообще Инесса Рузская, тесно подружившаяся с Ильей Перепелкиным?
Ладно, черт с ними с обоими, я сижу здесь с моими повязками. Не так уж тут и скучно. На корабле стала популярна библиотека – Лебедев, как я узнал, распорядился устроить ее не на офицерской территории, возле кают-компании, а где-то поближе к орудиям, чтобы брали и сдавали книги также и матросы. Так-то обычно библиотек две.
У меня с собой книг почти не было, и, благодаря корабельной коллекции, давно я не читал в столь неумеренных количествах дрянной литературы. Кто, например, приволок на корабль сочинения господина Гр. Самарова? И что такое «Гр» – граф или, допустим, Григорий? Из любовно захватанных томов этого классика я узнал, что внешность графов и герцогов – неизменно «аристократическая», что пейзаж обязательно «красивый», потому что слов господин Самаров знает немного. И еще из этих шедевров (один – «За гробом», другой – «Призрак») видно, что автора по-настоящему волнуют не потусторонние феномены, а то, как дворянину сохранить репутацию в свете, но все-таки не упустить хорошее наследство или приданое. Разрешить эту тяжелую проблему может прежде всего справедливый – но изобретательный – государь.
Чехов оставил после себя странную пустоту, подумал я, глядя на муар отражений моря на потолке. Он закрыл эпоху беспомощной и моралистской литературы, потому что после него делать такую литературу если не стыдно, то неловко. И вот мы ждем какого-то совсем другого, нового Чехова, или новых Чеховых, потому что прошлый век уже точно ушел вместе с ним. И всего-то в минувшем году.
А ведь эти Чеховы – они сегодня молоды, но они уже здесь, ходят среди нас, многих я наверняка знаю, но не воспринимаю пока всерьез.
Эта несчастная война может разрушить многое, но вдруг она освободит новые таланты, покажет им, что сегодня в словесности не только можно, но и нужно что угодно?
Еще произошло вот что: со своей (офицерской) кормы я увидел, как на палубу – видимо, с катера – поднимается смутно знакомый мне матрос. Толстощекий, не очень молодой, серьезный… лицо сильного человека… а он же был там, на берегу, – о чем-то говорил с Лебедевым. «И что вы хотите, с такой фамилией – Шкура, тут неприятности неизбежны», так? Значит, Шкура.
Так вот, сначала этот самый Шкура передал пачку газет моему (нашему с Ильей) Ену. А через некоторое время Ен возник у меня в каюте со словами «просили передать». И вручил, похоже, те самые газеты. Французские, местные. С чересчур очевидным названием «Журналь».
Это кто же просил мне передать? Уже потом я начал расспрашивать Ена, и тот, со своим каменным китайским лицом, сообщил, что не знает, а ему эту пачку вручил некто Шкура. Как интересно.
Итак, некто Шкура хочет, чтобы я прочитал какие-то газеты – а мы и виделись-то в течение полсекунды неделю назад. Или Шкуре их вручил кто-то еще?
Но эту загадку я забыл полностью, когда развернул газеты… а до того я целых два дня был поглощен то своими ранами, то пачкой старых бумаг, присланных Станиславом… развернул газеты и узнал то, о чем, похоже, только и говорила кают-компания, а я там не засиживался, ел и брел к себе.
В Москве убит великий князь Сергей Александрович. Генерал-губернатор, дядя государя. Бомбиста взяли, но никто не знает его настоящего имени.
Слушайте, у меня нет особой любви к нынешнему высочайшему семейству. Я допускаю, что мы, наш Союз, созываем Учредительное собрание и ставим там вопрос о новой династии, связанной настоящей конституцией. Но убивать человека посреди Кремля – а это вообще что? И зачем? Я никогда их не понимал, этих бомбистов.
И кто же это взорвал бомбу в день нашего отхода из Либавы, и зачем…
А теперь – в городе баррикады. Да-да, в Москве баррикады. То же в других городах, да и в столице. Люди убивают друг друга на улицах.
Куда они лезут, была моя мысль. Нам нужны были великие перемены и обновление одряхлевшей державы, а не убийства. Кто такие эти эсеры… а понятно, что убийство генерал-губернатора – это только они… кто они такие, чтобы лезть в нашу работу?
Или это всегда так бывает: одни люди сеют ветер, прекрасный и освежающий ветер, а пожинают даже не бурю – потому что тут на твои улицы и площади выходят совсем другие люди и попросту начинают убивать?
История с этими убийствами – конечно, говорили о них в каждом экипаже – прорвала какую-то плотину. Вдруг здесь, на Мадагаскаре, все поняли, что так дальше с эскадрой продолжаться не может. Потому что пока дома убивают, тут, под боком у Африки, стало твориться нечто иное.
– На живот пожалуйте, – сказал мне добрый доктор. – Ну, сейчас будем дергать. Семь раз. И сможете возвращаться к вашей разгульной жизни. Так, сначала мазью… Только не советую. Я насчет разгула. Люди как-то оскалились, знаете ли. Офицеры с «Александра» напоили шампанским обезьяну и собаку и заставили их драться – ставили большие деньги, между прочим. А шампанское здесь стоит уже шестьдесят франков, не знали? Вывески везде на русском, и дерут, дерут деньги.
– Дергайте смелее, – мужественно сказал я.
– Да дергаю, дергаю, вот вам… Люди сходят с ума. Это я вам ответственно заявляю. И не разберешь, в чем дело. То ли от российских новостей ополоумели. Так-с… последний шов. То ли от дрянного провианта на борту. Едим замороженное и подпорченное. Вы в кают-компании давно были?
И тут я вспомнил, что ковылял туда в последние дни в не вполне урочное время, ел не разбирая что… но и правда это было как-то не очень вкусно.
И этим же вечером я вышел обратно в свет – с наказом доктора назавтра снять последнюю повязку самому и выкинуть ее вон – и, наконец, понял, что эскадра и правда сходит с ума.
Никто не обращал на меня особого внимания, потому что две мои царапины – не худшее, что происходило на берегу, да и на кораблях тоже.
– Офицер переоделся матросом и начал бросаться на людей и кусать их. Это как?
– А это делириум тременс, вот как. Водка из пальмы – очень не советую, как врач вам говорю. И кстати, о водке…
– На «Орле» старший офицер распорядился организовать плетение лаптей. А где, в самом-то деле, взять обувь и обмундирование? Четыре с половиной месяца в плавании. То уголь, то ремонт. Даже почетный караул на судах похож на ободранных корсаров.
– Бешеный Бык устал телеграммы в столицу давать. И распорядился командирам как угодно вести заготовки на берегу. А что тут заготовишь?
(Блохин очередного «Бешеного Быка» демонстративно не заметил.)
– Константин Платонович, откройте секрет. Что вам сказали сегодня на флагмане? Мы же слышали…
Блохин издал вздох, похожий на рычание:
– Секрета нет. Второго февраля вышла из Либавы третья эскадра в составе пяти кораблей и группы транспортов.
– Время в пути – сколько?
– Как пойдет.
– Ну вот, теперь все ясно. Хоть не домой с поджатым хвостом.
Разговоры стихли, и кто-то в командирском углу задушевно сказал:
– А что-то давно не звучал этот, модный, Рах… как его там. Пластинки в шторм не побились?
И мы опять услышали звон рояльных клавиш под вашими, Сергей Васильевич, пальцами.
А, как я вам и говорил, если бы этой музыки не было, то дальнейшие события пошли бы хоть на миллиметр, но по-другому.
А пошли они вот как: ко мне подошел Шкура. Или, точнее, сигнальщик какой-то статьи… в этих статьях я путался тогда, путаюсь и сейчас. А сигнальщики – что важно для понимания последующих событий – грамотные люди, которые знают все, потому что читают все эти завораживающие мигания огней на мачтах.
Итак, вот он, Шкура – Федор Шкура, человек, умеющий держаться с достоинством. С одной стороны, «дозвольте обратиться», с другой – никаких вашбродей, даже несжеванного «вашего благородия», а просто «господин Немоляев».
И обратился он ко мне с предложением, которое просто нельзя было отвергнуть.
– Господин Немоляев, матросы сейчас очень взбудоражены. Читают все, говорят обо всем. Читают вас в «Ниве». И возникла к вам просьба – пойти к нам и поговорить. О чем угодно. Обо всем.
Тут я застыдился. Уже который месяц я упрекал себя – нельзя жаться к офицерской кормовой части крейсера, надо научиться говорить с матросами, особенно если ты собрался пробуждать, вместе с первыми умами империи, лучшее в этой империи. То есть один или два раза я даже пересиливал себя и шел вниз. Но каждый раз проклятая застенчивость задавала мне вопрос: а это как? Ты опять пойдешь в кочегарку, в трюм, скажешь среди пахнущей маслом и углем духоты: ну как живете, братцы? И они так к тебе и кинутся открывать душу.
– Видите ли, господин Шкура… эм-м-м… но рассказывать обо всем слишком легко. Давайте подумаем… мои очерки, вы говорите… чем я занят в жизни – а я смотрю на людей вокруг себя, тех, кто создает смысл жизни. То есть – на литераторов, поэтов. И раз так…
И раз так, то тем же вечером я воспользовался наконец давно данным мне Лебедевым разрешением ходить по всему крейсеру и говорить с кем угодно. Все свободные от вахты были здесь, кроме одного члена команды; история с его отсутствием прозвучала громко только на следующий день. Все были здесь, потому что, несмотря на общий развал и шатания, никто в эскадре не нарушал пока приказа адмирала – с наступлением темноты все сообщения между кораблями прекращаются, никто не едет на берег, с бортов спускаются противоминные сетки, вахтенные начеку.
Я думал, что окажусь на жилых палубах, где множество коконов – то есть коек матросов – и меж ними подвесные столы, там пьют чай и читают. Россия неграмотна, говорите вы; но на наших кораблях читают все подряд, старики говорят, что никогда у народа не было такой жадности к знаниям. И здесь грамотные – ценные люди, они читают вслух прочим. Грамотных на кораблях, кстати, очень много.
Но меня повели на батарейную палубу, я устроился с оглядкой на мощную казенную часть какого-то орудия. Здесь был воздух. Во многих помещениях корабля такового не обнаруживалось, крейсер за день раскалялся до безумия. И первое, что встречало человека в душных переходах – это запахи, самые неприятные.
А я как раз тогда начал заниматься смешным делом, на которое натолкнула меня Инесса с ее Regent de France. Дело в том, что я как-то хорошо запомнил запах того разгоряченного персонажа, который стаскивал с меня в гальюне рубашку и рассматривал мои родинки. И сейчас я попросту принюхивался ко всем и каждому – и пока что того запаха не обнаруживал; сразу скажу, не обнаружил его и здесь, хотя, по правде, к матросам в задних рядах не приближался.
– Знаете, вашбродь, что такое снаряд для двенадцатидюймовых? Это двадцать пудов. Полузаряд пороха – десять пудов. У нас тут послабже, калибр не тот. Не-ет, человек такое не подымет. Гидравлика, электричество, вашбродь. Вон оттуда, по элеваторной трубе, из бомбовых погребов, с самого дна возносится. Ну вот, все собрались. Начинайте, вашбродь.
Что ж, я этого хотел – я это получил.
– Уважаемые господа, я буду говорить с вами о смысле поэзии. Почему во всех странах во все времена поэт – это божий человек?
Я увидел, что к нам присоединился отец Петр; интересно, что он мне потом скажет насчет ереси и прочего.