Девочка в красном пальто

Прошлым вечером я ходила возлагать руки на его жену. Ее кожа была сухой и шершавой, как лист старой бумаги. В доме пахло очень странно, а когда я рассказала об этом Силвер, она захихикала и сказала: «Свинячий корм». Я не поняла, что она имеет в виду, пока не увидела у них в саду сегодня утром свинью.

– Она выглядит бодрее. Попросила на завтрак яйцо. Клянусь вам, не помню, когда она в последний раз ела яйцо.

Он снова встречается взглядом со мной и опускает глаза. Мне становится не по себе. Неприятное чувство не проходит, пока он не отправляется восвояси.

– Мелоди, я тебе что-то скажу по секрету, только ты поклянись, что сохранишь это в тайне.

Глаза у нее становятся большие, но она кивает.

– Когда я вырасту, я больше не буду этим заниматься с дедушкой и с Монро.

– Почему?

– Я хочу лечить людей, но нормально – без завываний и молитв. В приличном месте. Например, в больнице.

– А папа и Монро об этом знают?

– Нет. Только ты. Никому не скажешь?

– Нет, конечно. Но все же ты будь осторожна. Мне кажется, им это не понравится.

Дороти подходит с оранжевым горшком в руках.

– Смотри-ка, ты прямо звездой заделалась!

Она произносит это, как будто осуждает меня.

Как будто я специально выставляюсь. Я ничего не говорю в ответ, и она поднимает горшок повыше.

– Ну, хватит болтать. Давайте посмотрим, что притащил нам старик. Достойна ли его стряпня того, чтобы попасть нам в рот.

На щеках у нее проступили красные пятна, такое впечатление, что она куда-то торопится, хотя мы никуда не собираемся. Утром мне становится известно куда.



Едва проснувшись, я понимаю – Дороти с двойняшками сбежали. В фургоне тишина. Я вспоминаю ночные шорохи, скрип кроватей, шепот. Я сижу, выпрямившись на кровати, тяжело дышу. Фургон кажется таким зловещим. Откидные кровати пусты. Многие вещи исчезли.

– Додошка? – зову я. Может, он тоже сбежал? Может, я осталась одна на свете?

Я иду на цыпочках, останавливаюсь за занавеской и прислушиваюсь. До меня доносится чье-то дыхание.

– Додошка! – зову я громче. – Это ты?

Никакого ответа, поэтому я проскальзываю за занавеску. Дедушкино тело возвышается под одеялом – на кровати он один.

– Додошка, вставай! У нас беда.

Он спит в спортивном костюме и выглядит спросонок не так, как обычно. Лицо у него розоватое, и вид без очков смешной. Я ведь никогда раньше не видела его в постели, хотя она совсем рядом, за занавеской.

– Что случилось? – Он тянется к полке и пытается нащупать свои очки.

– Дороти и двойняшки. Они сбежали. – Я чувствую, что сейчас расплачусь.

Он садится, надевает очки. Теперь он выглядит более привычно.

– Может, они отлучились на прогулку? Или купить что-нибудь.

Он вылезает из кровати, покачивает ногами в воздухе, чтобы попасть на коврик с цветами. Ногти на ногах у него старые и корявые. Странно находиться так близко от него – я даже чувствую его странный запах. Дедушка выходит за занавеску прямо в спортивном костюме, так он раньше никогда не поступал.

– Посмотри, сколько вещей они взяли с собой. – Я открываю их шкаф: там пусто, если не считать пары совсем старых платьев.

Я начинаю хлюпать носом. Пусть Дороти бывала злой и я понимала, что мамой она мне не станет, я все же совсем не хотела, чтобы она уходила, а тем более – Мелоди. Я не хочу оставаться с дедушкой один на один.

Лицо у него становится напряженным, лоб надувается под растрепанными седыми волосами, он до сих пор не причесался.

– Аки тати в нощи… – тихо говорит он.

– Может, еще вернутся? – надеюсь я и вытираю нос рукавом ночной рубашки.

Он идет за занавеску и возвращается с денежной Библией. Открывает – она пуста, как кокосовый орех. Он стоит какое-то время неподвижно, смотрит на нее. Мы озираемся, чтобы проверить, что еще пропало, и перечисляем друг другу:

– Новые кастрюли.


– Хорошие наволочки и рюкзаки.

– Мои часы. – Лоб у него надулся так, что того и гляди лопнет. – И моя записная книжка.

– А книжка-то ей зачем? – Я так хотела перечитать ее еще раз.

Он опять заходит за занавеску, и оттуда доносится «как улика», но я не уверена, что правильно расслышала. Он одевается, и я делаю то же самое по свою сторону занавески. Потом он велит мне сесть рядом с ним в кабину на то место, которое обычно занимала Дороти, и мы долго-долго едем, высматривая их по сторонам дороги. Мы доезжаем до автобусной станции, бродим среди людей с рюкзаками, которые ждут автобусов. Машины приходят и уходят, но Дороти нет среди людей вокруг. Ни Дороти, ни девочек.

– Наверное, она поехала к себе в Мексику. Ей нравится, что там все время тепло, – говорю я.

Теперь мы едем обратно. Как странно сидеть в кабине на ее месте. Это означает, что жизнь на самом деле полностью переменилась.

– У них тяжелый багаж, – прибавляю я.

Я представляю, как они бредут по пыльной дороге, сгибаясь под тяжестью рюкзаков, к которым привязаны кастрюли.

– Она, верно, хочет найти двойняшкам мужей, прожаренных на солнце, – говорит дедушка. Его губы вытягиваются в ниточку, а глаз за стеклами очков я не вижу – в линзах отражается белесое небо.

– Да что ты, им же только одиннадцать, – удивляюсь я. – Они маленькие.

– У них там замуж выходят рано. Чертова Мексика, будь она неладна. Они же язычники, варвары.

Я никогда раньше не слышала, чтобы он чертыхался. Я вспоминаю черепа, которые прятала Дороти, и думаю, что он, наверное, говорит об этом. Если он, конечно, знал о них, но это неважно.

Дедушка продолжает:

– Язычники. Девочек выдадут замуж, едва им исполнится двенадцать. Таков был ее план, она задумала это с самого начала. Лгунья, воровка.

Я выглядываю в окно. Бедная Мелоди, бедная Силвер. Выходить замуж, когда тебе всего двенадцать лет. Я представляю их в день свадьбы, обе в одинаковых белых платьях с пышными растопыренными юбками. Мужья у них взрослые, волосатые. Может, Дороти даже найдет для них близнецов, ведь она всегда покупает им все одинаковое. Девочки не будут любить своих мужей, не будут чувствовать то, что я чувствую к Нико, они будут дрожать под своими пышными белыми платьями.

Это ужасно глупо, но я никак не могу отделаться от одной мысли: Мелоди не сможет теперь учиться письму. А ведь она добилась в последнее время больших успехов, и ей оно нравилось больше всего.

Когда мы возвращаемся на нашу стоянку и дедушка идет за водой, я смотрю на всю ту пустоту, которая осталась после их бегства, и вспоминаю бабочек, которые порхали в глазах у Дороти, – ее тайные мысли, которые она прятала от дедушки. Я сижу на кровати, вокруг тишина, мне так одиноко без них, что кажется, я не вынесу этого. Я беру подушку, чтобы хоть к чему-то прижаться.

И тут я замечаю ее. Маленькая книжечка с приклеенной фотографией Мёрси внутри – ее паспорт. Он лежал у меня под подушкой, и я знаю, знаю точно, что это Мелоди засунула его туда перед тем, как бежать.

Она не хотела, чтобы я оставалась одна. Она хотела, чтобы со мной рядом был другой ребенок. Я открываю книжечку, и личико Мёрси смотрит на меня. Я засовываю паспорт в карман и решаю никогда не расставаться с ним. Теперь Мёрси будет моей сестрой – вот что хотела мне сказать Мелоди.





44





ДВА ГОДА ТРИСТА ОДИН ДЕНЬ


Пятнадцать лет прошло с тех пор, как я была в родительском доме последний раз.

Черно-белая плитка на дорожке блестит после дождя, который прошел десять минут назад. Я не ступала по ней со времен ранней юности. Вест-Хемпстед. Вилла.

Холл все тот же. Приглушенный зеленоватый свет, под зеркалом позолоченный столик с перекрещенными ножками, пухлые белые губы шелковых орхидей рядом с телефоном цвета авокадо. С этого телефона я обычно звонила Полу, заправляя прядку волос за ухо, улыбаясь в кругляшок трубки и поворачиваясь спиной к закрытой двери в гостиную, где, я знала, мама прислушивается изо всех сил. Я встретила его, когда мы с подругами ходили в поход. «Я так и знала, что нам не следовало тебя отпускать, так и знала». Охваченная страстью, я предпочла Пола университету в Эдинбурге или другому ВУЗу где-то на восточном побережье. Подразумевалось, что я должна учиться где-то там, а я, если честно, опасалась, что его любовь не выдержит моего пребывания в холодном шотландском городе в течение четырех лет.

Тот же самый запах у нижней площадки лестницы, раньше я его никак не определяла, даже, наверное, не замечала, но сейчас, после стольких лет отсутствия, легко разложила на составляющие – консервированные фрукты и полироль для мебели.

В гостиной мы с мамой расположились на чистейших, без единого пятнышка, серых бархатных креслах с зеленой бахромой на подушках. Обе сели не глубоко, на край. Мамины синие глаза осматривали меня с головы до ног, как будто она не могла до конца поверить, что я после стольких лет снова дома. Цвет ее глаз похож на папин просто до неприличия, и, когда я подросла, они подчас казались мне не столько мужем и женой, сколько братом и сестрой. Но ведь и у меня глаза такого же синего цвета. Упаковочные коробки стояли одна на другой возле стены. Они продавали свою виллу, а на вырученные деньги собирались купить квартиру в Лондоне и домик в Норфолке. Я была им очень благодарна за их поддержку и вот теперь приехала, в свою очередь, помочь с переездом.

– Как подвигаются дела? – спросила я.

– Прекрасно. Ты знаешь, сколько вещей накапливается с годами. Так странно встречаться с ними снова, рассматривать.

Потом мы молчим. Когда мы встречались в Норфолке, все было по-другому, там мы чувствовали себя легко друг с другом. Но мое возвращение в отчий дом после стольких лет отсутствия, казалось, раздуло какую-то еле тлевшую искру. В атмосфере ощущалось некоторое замешательство. Ведь в таких семьях, как наша, раздоры и скандалы исключены. Хотя, безусловно, бывало всякое – в том числе исчезновение дочерей. Как в любой другой семье.

Я заметила тележку с напитками и предложила, чтобы разрядить атмосферу:

– Может, выпьем за встречу?

Тележку явно приводили в движение только ради гостей, бутылки и бокалы выстроились шеренгами и сияли, отсвечивая зеленью оливкового ковра, который лежал на полу. Мама колебалась, и я сказала:

– Я не алкоголичка, ты же знаешь. Я просто хотела выпить для настроения.