Девочка в красном пальто

Когда она говорит, цветы на ее шляпе наклоняются на своих проволочках в нашу сторону, как будто они тоже хотят поговорить. Она продолжает:

– Какая благая весть! Какое счастье, что вы решились проделать такой дальний путь и добрались до нас.

Дедушка берет ее руку и прижимает к своей груди.

Он волнуется, что люди не соберутся. Мы пришли рано, но его знакомый по имени Билл уже стоит там и курит, и дым поднимается в воздух прямой струйкой. Время идет, больше никого не видно, и дедушка спрашивает Билла, все ли листовки он раздал, а мужчина говорит – да, все, не волнуйтесь.

И вот на другом конце поля, вдалеке, показываются люди, фигурки совсем крошечные из-за большого расстояния, с каждым ударом колокола – «бом, бом, бом» – разносится с крыши – они приближаются, как будто змеи сползаются к обеду по сигналу. Когда люди приблизились, я вижу, что некоторые на инвалидных креслах, некоторые опираются на палки. Кое-кто поет.

– Дева Мария, о Дева Мария! – говорит дедушка женщине в шляпке таким голосом, словно вот-вот заплачет. Я надеюсь, что он все-таки удержится.

Эти люди приближаются к нам с таким видом, словно мы какие-то особенные, и я не знаю, чего от них ждать.

Муж женщины в шляпке выходит вперед, и я зажимаю рот рукой, чтобы не закричать: из глаза у него свисает огромное яйцо, наполненное каким-то желе.

– Пастор Пэйтрон. – Он ни за что не хочет отойти от дедушки. – Мы безумно, безумно рады, что вы приехали к нам, поверьте.

Видно, как трудно ему говорить. Яйцо закрывает одну сторону рта, и он со свистом выдавливает слова через щелочку с другой стороны. Отвращение, которое вызвал у меня его глаз, когда я подумала, что это мешок со слизью, проходит, мне просто жалко его, и все. Когда они с женой проходят в церковь, цветы у нее на шляпке покачиваются.

– Додошка, а что все эти люди здесь делают?

Но он не слышит меня. Он занят тем, что треплет по щекам детей в детских колясках и гладит по волосам детей постарше в инвалидных колясках.

Дороти особо не разговаривает. На ней нарядный красный костюм с юбкой до колен, шелковые чулки, туфли на каблуках и жемчужные серьги в ушах. Прическа тоже другая – волосы собраны в пучок, и она вообще не похожа на себя.

Когда люди заходят в церковь, дедушка говорит:

– Пора, наш час пробил!

Он подталкивает нас по очереди рукой в спину, заставляя одного за другим переступить порог. Сам он, похоже, хочет войти последним.

Внутри находится сцена с микрофоном, ряды стульев, синий ковер тянется от входной двери прямо к сцене. Еще есть проигрыватель, который надтреснуто играет какую-то музыку. С каждым поворотом пластинки от нее отражается солнце.

Все оборачиваются, смотрят на нас. Я вижу мужчину с яйцом вместо глаза и женщину в шляпке с цветами. Я улыбаюсь им, они улыбаются в ответ, и цветы на шляпе качают головками.

Дедушка поднимается на сцену, но мы не идем за ним. Я сажусь рядом с Мелоди с краю на одну из скамеек, стараюсь прижаться к ней поближе.

– Что тут будет? – спрашиваю я у нее.

– Сейчас увидишь. Мы будем петь и молиться. Потом папа скажет слова, и сойдет дух.

Все поднимаются, мне почти ничего не видно из-за спины высоченного мужчины, который стоит передо мной, его синяя рубашка вся мокрая от пота. Я слышу дедушкин голос – он, судя по всему, говорит в микрофон, потому что звук очень громкий и разносится по всему залу:

– Великий день! Великий день, когда исцеляющий дух Господа нашего снизойдет на это место…

Кто-то громко выкрикивает с задних рядов:

– Аминь!

Я чуть не подпрыгиваю от неожиданности, этот вскрик словно заводит всех, люди начинают завывать.

В церкви очень жарко, у меня кружится голова, мне страшно. Я впиваюсь в руку Мелоди, она крепко сжимает мою. Билл меняет запись в магнитофоне, теперь только музыка без пения. Он включает какой-то прибор, и на стене за спиной у дедушки высвечиваются слова, и все поют про стебель травы, который будет срезан.

Пение заканчивается, все остаются стоять. Я пытаюсь выглянуть из-за спины человека в синей рубахе на сцену, но так, чтобы не выпустить руку Мелоди. Мне кажется, что дедушка плачет. Он закрыл лицо руками, плечи содрогаются, люди подвывают и покачиваются из стороны в сторону. Мне кажется, что прошла целая вечность, когда он, наконец, отводит руки от лица, широко разводит их в стороны, и я перевожу дыхание. Он смотрит в потолок.

– Сойди, сойди, Дух Святой, мы призываем тебя!

Пластинка продолжает крутиться без музыки, слышен только треск. Никто не шевелится, все замерли, словно должна разорваться бомба.

У меня кончаются силы, мне кажется – я больше не выдержу, и тут выскакивает мужчина и бежит к дедушке на сцену. Он молодой, чернокожий, на нем блестящий синий костюм, который ему маловат.

Билл включает новую запись – медленное, низкое пение.

Дедушка берет микрофон.

– Скажи мне, сын мой, как тебя зовут? – задает вопрос он.

Его голубые глаза смотрят на нас, как будто он нас спрашивает.

Мужчина называет свое имя в микрофон, но так неразборчиво, что я не понимаю, что-то вроде «Флим». Он широко улыбается народу.

– Чем ты болен, сын мой? Что мучает тебя?


Непохоже, чтобы Флима что-то мучило, особенно когда он вспрыгивал на сцену. Он ничего не отвечает. Судя по всему, ему просто приятно стоять на сцене, он улыбается и машет нам. Вряд ли он догадывается, что дедушка начинает злиться, ведь они незнакомы. Но я прекрасно знаю эти признаки. Его шея надувается, начинает выпирать из воротника, скрещиваются руки на груди и сжимаются локти. Но дедушка говорит только:

– Сядь, пожалуйста.

Билл садится на один из деревянных стульев, которые стоят на сцене.

Дедушка просит в микрофон:

– А теперь, сын мой, вытяни ноги.

Флим послушно вытягивает ноги, как палки, так что все могут видеть его ярко-желтые носки и коричневые ботинки.

Дедушка отдает Биллу микрофон, приподнимает ноги Флима и покачивает на весу, сильно нахмурившись. Потом он начинает дергать и тянуть их, хмурясь все сильнее. Билл подносит микрофон дедушке, и все слышат, как дедушка говорит:

– Сын мой, ты знаешь, что у тебя ноги разной длины?

Флим перестает улыбаться. Он широко открытыми глазами смотрит на свои ноги, словно на самую диковинную вещь.

Билл подносит микрофон Флиму, и тот говорит:

– Нет, сэр. Не знаю. В первый раз слышу.

Дедушка смотрит на потолок, в каждой руке он держит по ноге Флима, его губы шевелятся. Потом он подскакивает, взмахивает руками, выхватывает микрофон у Билла и выкрикивает:

– Встань, Флим, и иди!

Флим встает очень медленно, на лице у него снова широкая улыбка. Но когда дедушка протягивает ему микрофон, он говорит плачущим голосом:

– Благодарю тебя, Господи, благодарю!

И с таким видом, словно его переполняют чувства, которых он не может выразить, хватается руками за голову и сбегает со сцены.

А потом происходит такое, что я уже не могу сдержаться и подскакиваю, и рука Мелоди выскальзывает из моей руки. Мужчина передо мной в синей рубашке, мокрой от пота, падает на ковер в центре зала. Его подбородок дрожит, рот открывается, и из него вырываются нечленораздельные звуки.

Кроме меня, на него никто не обращает внимания. Никто не говорит: «Давайте вызовем «Скорую помощь» этому несчастному». Все продолжают кричать и хлопать в ладоши, как будто его тут вовсе нет, и покидают свои места, и идут к сцене, так что я совсем больше не вижу дедушку из-за их спин. Пахнет потом.

И тут Дороти хватает меня за руку.

– Пусти, – говорю я, потому что не понимаю, что у нее на уме.

Она сжимает мою руку крепче и тащит вперед.

В просвете между людьми мелькает дедушкино лицо, он улыбается такой улыбкой, какой я никогда раньше не видела. Все зубы наружу, на щеках розовый румянец, он протягивает руку и кладет ладонь на голову какой-то женщине. Она худая, в длинном синем платье, с шапкой кудрявых волос, и ее кудряшки, как пружинки, отталкивают дедушкину ладонь, так что ему приходится поднажать. У меня захватывает дух: как будто электрический заряд пробегает по ее телу, и выходит он из дедушкиной ладони. Она падает на пол. Люди столпились, смотрят на нее. Они что-то бормочут, кто-то даже дотрагивается до нее пальцем, но она не шевелится. Тогда двое мужчин – у них лица покрыты потом – поднимают ее и относят в сторону.

Я не хочу подходить к дедушке, а то вдруг он и меня повалит на пол. Мое сердце бьется очень быстро, к тому же у меня такое чувство, что оно стало в два раза больше обычного и подпирает горло. Но Дороти крепко держит меня своими тонкими цепкими пальцами. Она намного, намного сильнее, чем кажется.

Дороти тащит меня не на сцену, а в боковой проход. Большая толстая женщина в разноцветном платье – на нем синие, желтые, розовые треугольники – перегораживает нам путь. Когда она отодвигается, я вижу мальчика, светленького и бледного, он сидит в инвалидном кресле. Он очень худенький, маленький, ножки-прутики. Коричневые брюки кажутся пустыми, такой он тощий. Его бледные руки лежат на зеленых пластмассовых подлокотниках кресла-каталки. Волосы у него тонкие и золотистые, как у младенца. Мне кажется, он вот-вот хрустнет и сломается, я никогда в жизни не видела такой хрупкости. Даже стеклянные ангелы, которых мы с мамой вешали на елку на золотистых шнурках, кажутся более прочными, чем он. Дороти толкает меня к нему, а он держится за свои пластмассовые подлокотники и смотрит на меня, лицо у него вспотело.

Дороти берет мои ладони и кладет ему на голову, а сверху прижимает своими, так что мне деваться некуда.

Его череп напоминает яичную скорлупку. Как бы не раздавить его, думаю я. А то пальцы окажутся в жидком желтке, который внутри. Дороти грудью налегает на меня сзади, и я всем телом чувствую ее горячее дыхание. Волосы у него мягкие, шелковистые, а под ними чувствуется череп-скорлупка, мне кажется, что сейчас я упаду в обморок.

Я начинаю падать на мальчика и вот-вот раздавлю его, как птичье яйцо, но в этот момент шум вокруг меня затихает, словно куда-то удаляется. Я открываю глаза.

Остаемся только мы вдвоем. Я забываю про Дороти, про толпу, которая кричит и визжит, про магнитофон, который шуршит и потрескивает. Губы у него как будто нарисованные – как на манекене в витрине магазина, а лицо терпеливое, будто он давно привык к тому, что с ним происходит, и не протестует, только ждет, когда все закончится. Его губы шевельнулись, мне кажется, он хочет мне что-то сказать, и я наклоняюсь, подставляю ему ухо, но слышу только какой-то шипящий звук.

– Что ты говоришь? Повтори.

– Шшш, шшш, шшш.

Чего мне на самом деле хочется – так это вывезти его отсюда, вытащить на свежий воздух, на солнышко, чтобы мы сели рядом и смотрели вниз с холма. Мне кажется, что ему тоже этого хочется гораздо больше, чем находиться тут.

Рядом появляется дедушка, откуда ни возьмись. Дороти отдергивает мои руки от головы мальчика, но не выпускает их из своих цепких пальцев.

Дедушка склоняется над мальчиком сзади, нависает над ним.

– Все смотрите сюда. Встань, мальчик, встань и иди.

С минуту ничего не происходит, потом мальчик пытается пошевелить своими ножками-прутиками, они дрожат и трясутся.

– Встань, мальчик. Встань! – кричит дедушка.

Несчастный, правда, старается. Он сжимает изо всех сил зеленые подлокотники своей каталки и становится еще бледнее.

– Да! Видите? Видите, как мальчик встает!