Девочка в красном пальто

Я считаю, что есть такие особые слова – например, как «дедушка» или «папа», они очень важные. Они не просто слова. Они изменяют мое отношение к людям и отношение людей ко мне. Может, мой папа и непутевый, он больше хочет проводить время со своей подружкой, чем со мной, и долго не приезжал на своем красном авто, но все равно он не перестает быть моим папой.

Я специально трогаю пальцами колкую траву.

– Нет, я считаю, что это не годится. Я не смогу. У меня не получится.

– Вот как. – Он мрачнеет. – Может, отец?

Звучит чудовищно.

– Э-э-э… Как-то не очень…

– Почему?

– Похоже на дразнилку: «Отец-молодец».

Он вздыхает, разговор явно начинает его раздражать.

– Дядюшка?

– Не думаю, что это хорошая идея. – Я вцепляюсь в стебелек травы и тяну его, но он сильный, не поддается и не хочет вылезать из земли.

– Давай я буду называть тебя… Додошка[3].

– Как?

– Додошка. Так Сара называет своего дедушку. – Я вспоминаю про Сару. – Можно я напишу своим друзьям? Я бы написала Саре письмо, рассказала, где я, а ты бы отнес на почту, хорошо?

Он молчит, только медленно поводит головой из одной стороны в другую, словно высматривает что-то на горизонте. Наконец, он открывает рот:

– Хорошо, хорошо. Но сейчас не об этом речь. Не отвлекайся, пожалуйста, от темы нашего разговора. Это очень важно.

– Я же сказала – Додошка.

– Ну что ж. Давай остановимся на этом. – Он явно расстроен.

Я улыбаюсь ему, чтобы подбодрить:

– Мне нравится – Додошка. Это звучит по-доброму.

– Ну, полагаю, это важно…

– А Дороти я тоже должна теперь называть по-другому?

– Нет. – Он снова вздыхает и подымается с земли. Видно, что нога у него сегодня болит сильнее обычного. – Нет, полагаю, что Дороти может оставаться Дороти. Хватит проблем с тем, как называть меня. Хотелось бы, конечно, чего-то получше.

Я не хочу создавать проблем. Но я правда не могу называть его папой.

Он возвышается надо мной, стоя спиной к солнцу. От этого его фигура оказывается в тени, и когда он говорит, не видно рта:

– Пойдем, дорогая. Предлагаю немного прогуляться вдвоем. Только ты и я.

Я отрицательно трясу головой. Я не хочу оставаться с ним наедине.

– Почему, дитя мое? Почему ты не хочешь?

Не могу же я сказать, что порой он наводит на меня ужас? Это будет грубо, невежливо. Особенно после того, как он начал заботиться обо мне.

– Я хочу поиграть с девочками.

Он наклоняется и – раз! – тянет меня за руку, как выдергивают сорняки из земли. И не отпускает мою руку, а он сильный.

Мы идем по этой бескрайней земле вдаль, и я чувствую спиной, как три пары глаз с любопытством провожают нас.

Небо над головой огромное, большие валуны выступают из земли, которой, кажется, нет конца. На горизонте что-то смутно голубеет – может, горы, может, облака. Иногда встречаются деревья, но вид у них такой, будто они растут здесь помимо своей воли. А некоторые обгорели, как то дерево, которое я видела во время приступа ускорения. Даже дедушка кажется маленьким в этом бескрайнем пространстве, да к тому же ему с его больной ногой очень трудно идти по камням и жесткой траве. Он вспотел и то и дело останавливается, чтобы вытереть очки платком. Он сильно хромает, его лицо морщится от боли. Я оглядываюсь назад. Фургон превратился в маленькое белое пятнышко, а девочек и Дороти вообще не видно.

Мы останавливаемся у дерева. Это голое кривое дерево, оно обгорело и почернело. Дедушка прислоняется к нему и закрывает глаза. Я думаю, что он отдыхает, поэтому сажусь на землю рядом и обрываю кисточки с травы. Его, однако, не упускаю из виду. Посматриваю на него через плечо.

– Подойди, – слышу, наконец, его голос.

Я не двигаюсь с места, сижу.

– Подойди, я сказал, – повторяет он.


Я не хочу, чтобы он сердился, поэтому подхожу, но чувствую, как сильно колотится сердце. Мы, дети, – как зомби, я с папой видела фильм про них. Мы должны делать, что нам говорят, и подчиняться без раздумий, как будто наш мозг выскребли и съели.

Под деревом нет места для двоих. Я стою сбоку и смотрю на носки своих блестящих лаковых туфель, покрытые пылью.

– Ну, ну, – говорит он и подтягивает меня к себе, так что мы стоим, прижимаясь друг к другу боками. Он снял очки и, наверное, положил их в карман, потому что их не видно. Его бледные глаза блестят.

– Нам нужно поговорить с тобой, Кармел. Разговор будет очень странный, очень необычный. Нам нужно поговорить.

– О чем?

– О боли. – Он пристально смотрит на меня.

– О боли?

– Да, дорогая. О боли. О моей боли. – Он касается ноги. – Ты ведь видишь, как я хожу? Иногда с трудом. С большим трудом.

– Что случилось с твоей ногой, Додошка? – спрашиваю я.

– Меня сбил автомобиль.

Я собираюсь с духом, чтобы не расплакаться, потому что сразу представляю пару коричневых ботинок, которые торчат из-под грузовика.

– Ой… как?

– Это не имеет значения. Только то, что здесь и сейчас, имеет значение.

Он смотрит на меня так пристально, что я боюсь упасть в обморок. Потом тихо вздыхает, но это радостный вздох. Он взбудоражен.

– Пожалуйста, деду… Додошка… Может, пойдем домой?

– Нет, – он отвечает решительно. – Пробил час, понимаешь?

– Пожалуйста, Додошка. – Я обхватываю себя руками и прижимаюсь к дереву. – Я не понимаю… не понимаю, о чем ты говоришь.

– Вот как? А по-моему, ты все прекрасно понимаешь.

Что-то в глубине его глаз наводит меня на мысль о деревьях, которые качаются в штормовую ночь. Мускулы на его лице так напряжены, что мне кажется – если я коснусь его щеки рукой, она отпрыгнет, как резиновый мячик. Под короткими волосами мою голову колет как иголками.

Мне вдруг кажется, что он хочет меня убить прямо сейчас.

Я не знаю, с чего я это взяла, но пытаюсь убежать, однако он хватает меня и тащит обратно.

Он крепко держит меня за руку, а сам меняет выражение лица. Делает его добрее.

– Не убегай, Кармел. Зачем ты убегаешь? Обещай, что ты не будешь так делать.

Я молчу.

– Обещаешь?

Я киваю. Не могу же я признаться, что боюсь, что он хочет убить меня.

– Не знаю, известно ли тебе это, но ты особенная девочка. Исключительная, я бы сказал. Не все это видят, но я вижу. Я-то знаю, что ты необычная.

Он делает несколько шагов.

Я совсем не хочу быть особенной. Я тру руку в том месте, где он сжимал ее.

Может, дедушка знает про приступы ускорения времени, которые случаются у меня, и сейчас говорит про них. Но я никому об этом не рассказывала, а он вряд ли умеет читать мысли. Я пытаюсь сообразить, о чем он, потому что у дедушки такой вид, будто он ждет ответа. У меня есть еще один секрет – я вижу энергию внутри человека, как она прибывает или убывает, и люди бывают полные или пустые, как стакан. Но об этом я тоже никому не рассказывала. Я никому не говорила об этих вещах, это мои тайны, я даже не знаю, как выдать их.

– Я… я не понимаю, Додошка.

– Все ты понимаешь, – он качает головой.

Мне хочется плакать.

– Нет, не понимаю… Пожалуйста, пойдем назад, к Дороти. Я хочу пить.

– В ту самую минуту, когда я увидел тебя, я понял, что ты особенная. И я ждал, ждал момента. Я ждал, когда представится возможность. Я был терпелив, как Иов многострадальный, а это нелегко, Кармел. Знать, как прекрасна может быть жизнь, и ждать. Но иногда приходится ждать, потому что время не наступило, час не пробил. Сегодня я проснулся и увидел это ясное, свежее утро, как будто природа умылась и обновилась. И я подумал: час пробил, сегодня тот день, которого я ждал. Дай мне руку.

Я стою неподвижно.

– Кармел, дай руку. Дай руку, я сказал, перестань упрямиться.

Я хочу спрятать руки за спину, чтобы он даже пальцем не мог коснуться меня. Я хочу убежать назад, к Дороти, хотя знаю, что Дороти больше не любит меня, у нее есть двойняшки. Но если я попытаюсь убежать, он снова схватит меня. Так что я в ловушке. Я начинаю плакать, тихонько всхлипывая.