Девчонки, я приехал!

Такая беда у неё случилась. Как дальше жить? Как справляться?



Хорошо, Агаша рядом, а вдруг с той тоже что-нибудь приключится и Надинька останется совсем-совсем одна?..



Глаза у девушки налились слезами, она шмыгнула носом и отвернулась, чтоб Агаша не заметила, но та увидела, конечно.



— Ты поплачь, — сказала тихо. — Слёзы душу омывают. А ты даже на похоронах не заплакала, всё себя держала!



— Если я заплачу, то, наверное, умру, Агаша.



— Будет глупости болтать!



— И мама, — словно про себя продолжала девушка. — Зачем она умерла? Она же вернулась живой! Я так помню, как она вернулась, Агаша!



— Да как же тебе не помнить, ты уж большая была, восемь лет.



— Мы всё на станцию бегали встречать! А она никак не приезжала! А потом вдруг калитка открылась, и она по дорожке идёт!



— Ты её за почтальоншу приняла, — подхватила Агаша, — потому что в форме она была! А ты и не признала!..



— А как я к ней на руки залезла и не хотела слезать? Как ты её в ванной мыла, ещё мыло такое вонючее невозможно!



— Дегтярное, — вставила Агаша. — От вшей.



— А мне так нравилось, как она пахнет, мама!.. Я потом с ней всё время спала, а ты меня прогоняла.



— Да как же тебя было не гонять, если ты уж совсем большая, а Любочке отдохнуть надо было!



— Агаша, зачем она умерла?



Няня украдкой взглянула на воспитанницу — опять ни единой слезинки, только на щеках два красных пятна, как от лихорадки.



— Да ведь человек не сам решает, когда ему жить, а когда помереть. — Агаша ладонью смела со стола хлебные крошки. — Заболела она, а сил-то и нету, все на войне порастратила.



Любочка, Любовь Петровна, вернулась в сентябре сорок четвёртого и прожила всего до Нового года. А потом продрогла где-то, воспаление лёгких, за неделю сгорела, хотя Павел Егорович как-то умудрился пенициллин достать, на самолёте из Казани примчался.



Только попрощаться им не довелось. Любочка в себя так и не пришла.




Остались они тогда втроём. Надинька горе быстро и приняла, и пережила — детское горе лёгкое, короткое. А Павел Егорович в одночасье постарел, сгорбился, весь словно осел и заледенел. Может, тогда сердце у него и надорвалось…



Но всё-таки, приезжая на дачу, открывал дверь и первым делом возвещал: «Девчонки, я приехал!»



Агаша утёрла глаза — она бесслёзно печалиться не умела, да и горе уж больно велико. Как его поднять, как теперь нести?..



— Поставлю-ка я чаю, Агаша, — Надинька поднялась и подхватила пустые тарелки. — Между прочим, у меня в портфеле две сушки! — прокричала она из кухни. — С маком! Нина угостила, а я забыла съесть!



Ничего она не забыла, конечно, а приберегла, чтобы разделить с Агашей.



— А рояль? — продолжала Надинька, точно зная, что Агаша стоит у неё за спиной. — Куда мы его поставим в квартире?..



— Да уж поставим, — пробормотала Агаша. — Отойди, я сама тарелки ополосну. Ручки побереги!



— Нет, Агаша, мы с тобой теперь наравне должны вести хозяйство.



— Чего удумала?! Хозяйство вести! Без тебя управлюсь! Ступай, ступай!..



Надинька повернулась, обняла Агашу, прижалась горячим, худеньким лицом к плечу.



Агаша проглотила моментально набежавшие слёзы, похлопала девочку по спине, поцеловала в рыжую макушку.



— Ничего, ничего. Проживём с Божьей помощью.



Надинька оторвалась от неё и стремительно вышла из кухни. Через секунду зазвучал рояль — сразу грозно, мятежно, — и также неожиданно умолк.



— Агаша, — издалека громко спросила Надинька. — А он есть?



— Кто?



— Бог.



Агаша достала из буфета чашки и сахарницу, непривычно лёгкую. Заглянула — почти пусто.



— По-нынешнему выходит, что нет.