Дева в саду
Часть 66 из 94 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Присядь.
Маркус сел, вытянул из-под простыни вялую Симмонсову руку и сжал ее. Она дрожала. Маркус продолжал:
– Понимаете, я пришел. Наше исследование – там все было правильно. Просто вам помешали. Вы ведь и волновались, что так будет. И вы мне должны сказать – но не сейчас, а потом, когда будете готовы, – что случилось.
– Что случилось? Ничего. Так, один постыдный эпизод.
– Это не важно, сэр. Главное, чтобы вы поправлялись.
– Они вырезают из меня куски. Но не те, что надо. Из мозга вырезают. Они… Они портят мне память. А потом я потеряю работу. Да, вероятно, так. Не позволяй им, Маркус. Не… Не уходи. Спасибо, что пришел.
Маркус чувствовал, что лишь пыльная посмертная маска не дает ему разрыдаться.
– Я не уйду. Я обещаю вам, что не уйду.
Симмонс проговорил:
– Дай я шепотом.
Маркус приблизил глиняное лицо к губам Симмонса.
– Мне страшно, – с трудом прошептал тот. – Но это не важно, не важно, что со мной. Ты… Ты настоящий. Настоящее чудо. Не дай им насовать в тебя проводков. Не поддавайся. Не подпускай их к мозгу. Ты нужен Богу.
– Или еще чему-то.
– Богу или еще чему-то, – с мучительной улыбкой повторил Симмонс. – Или мне. Ты ведь не уйдешь.
– Не уйду.
И он не уходил, довольно долго не уходил, хотя Симмонс вел сложную битву с непобедимым врагом. Учитель и ученик плакали, была минута – оба кричали. Когда Лукас прикасался к нему, Маркус от жалости и тоски вцеплялся в койку. Лукасу что-то кололи. Наконец они победили его тело, и Лукас впал в бесчувствие. Под конец своего бдения Маркус сидел над храпящим куском мяса.
Как ни странно, пока в больнице не знали, кто такой Маркус и откуда он взялся, ему разрешали сидеть с Лукасом. Время от времени кто-то приходил, задавал вопросы, но Маркус на все отвечал вежливой улыбкой на пыльном призрачном лице.
Наконец Дэниел, начиная отчаиваться, позвонил в больницу в третий раз, и начальство очнулось. Маркус поднял усталую голову от стакана с водой (от еды он по-прежнему отказывался) и увидел родителей. Уинифред отвела глаза от тела, лежавшего на койке, а Билл сказал:
– Ну вот. Теперь все в порядке, ты вернешься домой, и вся эта чушь кончится, как будто ее и не было.
Маркус закричал. Он сперва удивился, что может производить столько звука, а потом – что никак не может перестать. Потом обнаружил вокруг себя некую звуковую оболочку. Его отец что-то говорил с серьезным лицом, но голоса слышно не было. Какой-то старик велел Маркусу заткнуться, но тот решил, что обругали Билла, и засмеялся сквозь крик. Вызвали врача. Вызвали крепкого медбрата. Маркус кричал, плакал и получил укол. Билл и Уинифред поговорили с врачами, и было решено, что Маркусу лучше остаться в больнице на ночь. Тут его понаблюдают, и он не испугается, если придет в себя. Потом можно будет всем вместе обсудить дальнейший курс действий. Уинифред позвонила Фредерике, сказала, что Маркус нашелся, но он в больнице и они тут с ним, ночевать не приедут. Фредерика же не боится ночевать одна? Нужно просто запереть хорошенько двери и сказать Дэниелу, который, кстати, Маркуса и нашел, что она и одна справится. Фредерика отвечала, что справится вполне.
42. Дева в саду
Фредерика отменила поиски. Александра найти не составило труда, что до сих пор поражало ее. Так долго она была в него влюблена, а видела – с огромным прыжком сердца – раз в две-три недели, а то и реже. Теперь, влюбленный во Фредерику, он никогда не забывал сказать ей, где будет или где можно оставить для него записочку. Это желание всегда быть в ее распоряжении для Фредерики было синонимом огромной, пугающей власти.
Уилки было труднее разыскать с тех пор, как кончилась «Астрея». Пока шли спектакли, он снимал комнату где-то в Калверли, но чуть ли не чаще ночевал в Лонг-Ройстоне. Что же до его калверлейского обиталища, которое Фредерика никогда не видела, там висел только платный телефон в коридоре. Обычно звонки на него уходили в никуда, но иногда трубку снимали неизвестные, которые либо понятия не имели, кто такой Уилки, либо видали его, но недели две-три назад.
Фредерика передала в нескольких местах, чтобы Александр ей перезвонил, и стала ждать, не объявится ли Уилки. И он объявился: с ревом пронесся по улице на мотоцикле, в кожаном пальто и огромных очках-консервах, похожий на вестников смерти в «Орфее» Кокто. Фредерика вдруг поняла, что не очень-то надеялась вместе с Александром найти брата. Глядя, как Уилки снимает объемистый шлем, она осознала, что боялась: Маркуса, страшно покалеченного, найдет Уилки.
– Все в порядке. Его нашли. Он, оказывается, пошел в психушку, куда положили этого Симмонса. Его сперва в одну психушку положили, потом в другую. И Маркус между ними бродил. Врачи говорят, что он болен: то ли с ума сошел, то ли болезнь какая-то.
– Понятно. Ну, тогда я возвращаюсь к своему плану поехать на побережье. Поедешь со мной?
– Не могу. Родители там с Маркусом остались, пока он под наблюдением. Теперь я за весь дом отвечаю.
– За что тут отвечать? Ты могла бы соврать родителям, что заночуешь у подруги. Морской воздух пошел бы тебе на пользу.
– Не глупи. Я так не могу. Зайди лучше выпей кофе.
– Благодарю, но у меня дела. – Уилки стал надевать обратно краги и шлем. – Я остался, только потому что Маркус пропал. Но я буду объявляться, пока не уеду в Лондон. Береги себя, дитя мое.
Он перекинул ногу через сиденье, несколько раз очень громко дал газ и с ревом умчался, чем-то странно похожий на черного рыцаря. Фредерика вернулась в дом и стала бродить по комнатам. Она никогда еще не оставалась дома совсем одна. Тесноватая тишина и пустота пугали ее, но вскоре все вокруг сделалось понарошным и легкоустранимым. Это было приятно. Ваза, которая никогда не нравилась Фредерике, отправилась в кухонный шкаф. Вдохновленная, Фредерика вернулась в гостиную и избавилась от семейных фотографий, стоявших на бюро. Свое детское фото со Стефани не без удовольствия сунула в ящик письменного стола. Над фотографией брата замерла, осознав то, что подспудно знала давно: как Уинифред любила этого малыша и как она, Фредерика, его ненавидела. И как защищала от этой ненависти себя и его, решительно отказываясь что-либо знать о нем и его непростой натуре. Для нее он был лишь живым проявлением мировой несправедливости, в ответ на которую вспыхивал гнев. Его фото она тоже кинула в ящик, а следом отправились Билловы трубки, ершики для трубок и пепельницы. Жаль, что Уилки не остался на кофе. Впервые в жизни у нее было место, куда она могла кого-то пригласить, а он не понял этого, развернулся и укатил.
Она уже собиралась выйти в садик позади дома и нарезать роз, чего Уинифред никогда не делала, как к дому мягко подъехала серебряная машина Александра. Он выскочил и поспешил по дорожке к дому на манер убегающего оленя. Он решительно отвернулся от калитки четы Перри, не желая даже знать, не дрогнула ли на окне занавеска и не виден ли под дверью свет. Фредерика с помпой распахнула входную дверь:
– Весь дом в моем распоряжении.
– Тогда впусти меня быстрей, пожалуйста, не стой так. Ну, как он? Как Маркус?
– В порядке. Не то чтоб совсем в порядке, но они его хотя бы нашли. Дэниел был прав: он пошел в ту психбольницу, а там не знали, кто он. Теперь он там и лежит, говорят, болен, но чем и насколько серьезно – пока не известно. Но главное, что родители остались там с ним и весь дом в моем распоряжении.
Она провела Александра в гостиную:
– Не хочешь чашечку кофе?
– С удовольствием, – вежливо отвечал Александр.
Фредерика принялась деловито и не слишком ловко греметь чем-то на кухне. Александр пошел за ней следом и, прислонясь к буфету, стал смотреть на нее. В доме все сделалось двойственно, и они оба это чувствовали. В замкнутом, таинственном пространстве они были одни. Но это был дом Билла Поттера, где Фредерика была вечно ругаемой девчонкой, а Александр – младшим коллегой, где в воздухе тяжело висел гнев, где стены помнили лишь неизбывный жалкий круг уборки, еды и сна. Фредерика и Александр взяли кофе в гостиную, чинно сели в кресла и завели вежливый разговор о Маркусе.
– У меня совесть неспокойна, – признался Александр. – Маркус ведь приходил ко мне, говорил, что Симмонс сходит с ума, а я его всерьез не принял.
Почему-то – вовсе без связи с тем, что должен был чувствовать тогда Маркус, – Фредерика пришла в ярость:
– С какой стати он к тебе явился? Нес всю эту чушь? Они оба сумасшедшие… А ты что тогда сделал?
– Я… я решил, что это все с сексуальным подтекстом. Посоветовал Маркусу с ним не общаться.
– Правильно. Это разумно.
– Выходит, что не слишком-то. Но я тогда из-за тебя совсем запутался…
– Из-за меня?
– Мне казалось, я не имею морального права. Это совращение малолетней. Твой отец мне доверяет и так далее…
– Не слишком-то красиво все это мне выкладывать.
– Брось. Ты сама не ангел.
– Я?
– Конечно. Иначе мы бы не говорили о себе, а беспокоились о Маркусе.
– Наше беспокойство ему ничем не поможет. О Маркусе и раньше бесполезно было беспокоиться, а теперь тем паче.
– Как он, расскажи.
– Я уже сказала: не знаю.
Они молча пили кофе и думали о двух странных, невозможных людях, с которыми, однако, так долго жили бок о бок.
Проснулся телефон. Звонила Уинифред. Маркусу стало хуже, он не ест – не хочет или не может. В основном без сознания, перевозить опасно. Уинифред остается с ним.
– А папа?
– Говорит, что тоже останется.
Отношений между матерью и дочерью в обычном смысле почти не существовало. Фредерика не сочувствовала матери, а та сочувствия и не ждала. Фредерика сказала:
– Так странно: я одна в доме и мне совершенно нечем заняться.
На том конце провода повисло оторопелое молчание.
Фредерика продолжала:
– Я ужасно себя чувствую. Раньше была пьеса, а теперь эта противная, идиотская история с Маркусом, и больше ничего… Мам? Ты меня слушаешь?
– Да.
– Я, может быть, на несколько дней уеду к подруге.
– К какой?
– К Антее. Помнишь Антею Уорбертон? Миленькая такая, играла в самодеятельной части спектакля.
– Да. Извини, я сейчас ничего не соображаю, волнуюсь из-за Маркуса. Поезжай.
– Ты точно не против?
– Нет-нет, почему ты так спрашиваешь?
– Ну, я думала, может, я тебе зачем-то понадоблюсь…
Маркус сел, вытянул из-под простыни вялую Симмонсову руку и сжал ее. Она дрожала. Маркус продолжал:
– Понимаете, я пришел. Наше исследование – там все было правильно. Просто вам помешали. Вы ведь и волновались, что так будет. И вы мне должны сказать – но не сейчас, а потом, когда будете готовы, – что случилось.
– Что случилось? Ничего. Так, один постыдный эпизод.
– Это не важно, сэр. Главное, чтобы вы поправлялись.
– Они вырезают из меня куски. Но не те, что надо. Из мозга вырезают. Они… Они портят мне память. А потом я потеряю работу. Да, вероятно, так. Не позволяй им, Маркус. Не… Не уходи. Спасибо, что пришел.
Маркус чувствовал, что лишь пыльная посмертная маска не дает ему разрыдаться.
– Я не уйду. Я обещаю вам, что не уйду.
Симмонс проговорил:
– Дай я шепотом.
Маркус приблизил глиняное лицо к губам Симмонса.
– Мне страшно, – с трудом прошептал тот. – Но это не важно, не важно, что со мной. Ты… Ты настоящий. Настоящее чудо. Не дай им насовать в тебя проводков. Не поддавайся. Не подпускай их к мозгу. Ты нужен Богу.
– Или еще чему-то.
– Богу или еще чему-то, – с мучительной улыбкой повторил Симмонс. – Или мне. Ты ведь не уйдешь.
– Не уйду.
И он не уходил, довольно долго не уходил, хотя Симмонс вел сложную битву с непобедимым врагом. Учитель и ученик плакали, была минута – оба кричали. Когда Лукас прикасался к нему, Маркус от жалости и тоски вцеплялся в койку. Лукасу что-то кололи. Наконец они победили его тело, и Лукас впал в бесчувствие. Под конец своего бдения Маркус сидел над храпящим куском мяса.
Как ни странно, пока в больнице не знали, кто такой Маркус и откуда он взялся, ему разрешали сидеть с Лукасом. Время от времени кто-то приходил, задавал вопросы, но Маркус на все отвечал вежливой улыбкой на пыльном призрачном лице.
Наконец Дэниел, начиная отчаиваться, позвонил в больницу в третий раз, и начальство очнулось. Маркус поднял усталую голову от стакана с водой (от еды он по-прежнему отказывался) и увидел родителей. Уинифред отвела глаза от тела, лежавшего на койке, а Билл сказал:
– Ну вот. Теперь все в порядке, ты вернешься домой, и вся эта чушь кончится, как будто ее и не было.
Маркус закричал. Он сперва удивился, что может производить столько звука, а потом – что никак не может перестать. Потом обнаружил вокруг себя некую звуковую оболочку. Его отец что-то говорил с серьезным лицом, но голоса слышно не было. Какой-то старик велел Маркусу заткнуться, но тот решил, что обругали Билла, и засмеялся сквозь крик. Вызвали врача. Вызвали крепкого медбрата. Маркус кричал, плакал и получил укол. Билл и Уинифред поговорили с врачами, и было решено, что Маркусу лучше остаться в больнице на ночь. Тут его понаблюдают, и он не испугается, если придет в себя. Потом можно будет всем вместе обсудить дальнейший курс действий. Уинифред позвонила Фредерике, сказала, что Маркус нашелся, но он в больнице и они тут с ним, ночевать не приедут. Фредерика же не боится ночевать одна? Нужно просто запереть хорошенько двери и сказать Дэниелу, который, кстати, Маркуса и нашел, что она и одна справится. Фредерика отвечала, что справится вполне.
42. Дева в саду
Фредерика отменила поиски. Александра найти не составило труда, что до сих пор поражало ее. Так долго она была в него влюблена, а видела – с огромным прыжком сердца – раз в две-три недели, а то и реже. Теперь, влюбленный во Фредерику, он никогда не забывал сказать ей, где будет или где можно оставить для него записочку. Это желание всегда быть в ее распоряжении для Фредерики было синонимом огромной, пугающей власти.
Уилки было труднее разыскать с тех пор, как кончилась «Астрея». Пока шли спектакли, он снимал комнату где-то в Калверли, но чуть ли не чаще ночевал в Лонг-Ройстоне. Что же до его калверлейского обиталища, которое Фредерика никогда не видела, там висел только платный телефон в коридоре. Обычно звонки на него уходили в никуда, но иногда трубку снимали неизвестные, которые либо понятия не имели, кто такой Уилки, либо видали его, но недели две-три назад.
Фредерика передала в нескольких местах, чтобы Александр ей перезвонил, и стала ждать, не объявится ли Уилки. И он объявился: с ревом пронесся по улице на мотоцикле, в кожаном пальто и огромных очках-консервах, похожий на вестников смерти в «Орфее» Кокто. Фредерика вдруг поняла, что не очень-то надеялась вместе с Александром найти брата. Глядя, как Уилки снимает объемистый шлем, она осознала, что боялась: Маркуса, страшно покалеченного, найдет Уилки.
– Все в порядке. Его нашли. Он, оказывается, пошел в психушку, куда положили этого Симмонса. Его сперва в одну психушку положили, потом в другую. И Маркус между ними бродил. Врачи говорят, что он болен: то ли с ума сошел, то ли болезнь какая-то.
– Понятно. Ну, тогда я возвращаюсь к своему плану поехать на побережье. Поедешь со мной?
– Не могу. Родители там с Маркусом остались, пока он под наблюдением. Теперь я за весь дом отвечаю.
– За что тут отвечать? Ты могла бы соврать родителям, что заночуешь у подруги. Морской воздух пошел бы тебе на пользу.
– Не глупи. Я так не могу. Зайди лучше выпей кофе.
– Благодарю, но у меня дела. – Уилки стал надевать обратно краги и шлем. – Я остался, только потому что Маркус пропал. Но я буду объявляться, пока не уеду в Лондон. Береги себя, дитя мое.
Он перекинул ногу через сиденье, несколько раз очень громко дал газ и с ревом умчался, чем-то странно похожий на черного рыцаря. Фредерика вернулась в дом и стала бродить по комнатам. Она никогда еще не оставалась дома совсем одна. Тесноватая тишина и пустота пугали ее, но вскоре все вокруг сделалось понарошным и легкоустранимым. Это было приятно. Ваза, которая никогда не нравилась Фредерике, отправилась в кухонный шкаф. Вдохновленная, Фредерика вернулась в гостиную и избавилась от семейных фотографий, стоявших на бюро. Свое детское фото со Стефани не без удовольствия сунула в ящик письменного стола. Над фотографией брата замерла, осознав то, что подспудно знала давно: как Уинифред любила этого малыша и как она, Фредерика, его ненавидела. И как защищала от этой ненависти себя и его, решительно отказываясь что-либо знать о нем и его непростой натуре. Для нее он был лишь живым проявлением мировой несправедливости, в ответ на которую вспыхивал гнев. Его фото она тоже кинула в ящик, а следом отправились Билловы трубки, ершики для трубок и пепельницы. Жаль, что Уилки не остался на кофе. Впервые в жизни у нее было место, куда она могла кого-то пригласить, а он не понял этого, развернулся и укатил.
Она уже собиралась выйти в садик позади дома и нарезать роз, чего Уинифред никогда не делала, как к дому мягко подъехала серебряная машина Александра. Он выскочил и поспешил по дорожке к дому на манер убегающего оленя. Он решительно отвернулся от калитки четы Перри, не желая даже знать, не дрогнула ли на окне занавеска и не виден ли под дверью свет. Фредерика с помпой распахнула входную дверь:
– Весь дом в моем распоряжении.
– Тогда впусти меня быстрей, пожалуйста, не стой так. Ну, как он? Как Маркус?
– В порядке. Не то чтоб совсем в порядке, но они его хотя бы нашли. Дэниел был прав: он пошел в ту психбольницу, а там не знали, кто он. Теперь он там и лежит, говорят, болен, но чем и насколько серьезно – пока не известно. Но главное, что родители остались там с ним и весь дом в моем распоряжении.
Она провела Александра в гостиную:
– Не хочешь чашечку кофе?
– С удовольствием, – вежливо отвечал Александр.
Фредерика принялась деловито и не слишком ловко греметь чем-то на кухне. Александр пошел за ней следом и, прислонясь к буфету, стал смотреть на нее. В доме все сделалось двойственно, и они оба это чувствовали. В замкнутом, таинственном пространстве они были одни. Но это был дом Билла Поттера, где Фредерика была вечно ругаемой девчонкой, а Александр – младшим коллегой, где в воздухе тяжело висел гнев, где стены помнили лишь неизбывный жалкий круг уборки, еды и сна. Фредерика и Александр взяли кофе в гостиную, чинно сели в кресла и завели вежливый разговор о Маркусе.
– У меня совесть неспокойна, – признался Александр. – Маркус ведь приходил ко мне, говорил, что Симмонс сходит с ума, а я его всерьез не принял.
Почему-то – вовсе без связи с тем, что должен был чувствовать тогда Маркус, – Фредерика пришла в ярость:
– С какой стати он к тебе явился? Нес всю эту чушь? Они оба сумасшедшие… А ты что тогда сделал?
– Я… я решил, что это все с сексуальным подтекстом. Посоветовал Маркусу с ним не общаться.
– Правильно. Это разумно.
– Выходит, что не слишком-то. Но я тогда из-за тебя совсем запутался…
– Из-за меня?
– Мне казалось, я не имею морального права. Это совращение малолетней. Твой отец мне доверяет и так далее…
– Не слишком-то красиво все это мне выкладывать.
– Брось. Ты сама не ангел.
– Я?
– Конечно. Иначе мы бы не говорили о себе, а беспокоились о Маркусе.
– Наше беспокойство ему ничем не поможет. О Маркусе и раньше бесполезно было беспокоиться, а теперь тем паче.
– Как он, расскажи.
– Я уже сказала: не знаю.
Они молча пили кофе и думали о двух странных, невозможных людях, с которыми, однако, так долго жили бок о бок.
Проснулся телефон. Звонила Уинифред. Маркусу стало хуже, он не ест – не хочет или не может. В основном без сознания, перевозить опасно. Уинифред остается с ним.
– А папа?
– Говорит, что тоже останется.
Отношений между матерью и дочерью в обычном смысле почти не существовало. Фредерика не сочувствовала матери, а та сочувствия и не ждала. Фредерика сказала:
– Так странно: я одна в доме и мне совершенно нечем заняться.
На том конце провода повисло оторопелое молчание.
Фредерика продолжала:
– Я ужасно себя чувствую. Раньше была пьеса, а теперь эта противная, идиотская история с Маркусом, и больше ничего… Мам? Ты меня слушаешь?
– Да.
– Я, может быть, на несколько дней уеду к подруге.
– К какой?
– К Антее. Помнишь Антею Уорбертон? Миленькая такая, играла в самодеятельной части спектакля.
– Да. Извини, я сейчас ничего не соображаю, волнуюсь из-за Маркуса. Поезжай.
– Ты точно не против?
– Нет-нет, почему ты так спрашиваешь?
– Ну, я думала, может, я тебе зачем-то понадоблюсь…