Дева в саду

Она шла медленно. Ее обволакивало странное оцепенение, которым здесь было отмечено все, словно целый мир устал и выдохся. Все казалось выцветшим. Кое-где проступали намеки на цвет, но тут же таяли, как на передержанном негативе. Песок был прозрачного серебристо-пепельного цвета, пропущенного через желтый фильтр. Перламутровые утесы кое-где испачканы призрачно-телесным. Небо белое с бежевыми заломами, как на мятой чертежной бумаге. Вода – как разбавленное молоко, и дальние скалы вставали из нее добела обветренными скелетами морских тварей.

От утесов беззвучно приближалась всадница на коне. Их облекал собственный вихрь, трепавший складки их многослойных одеяний. Конь тяжело скакал в пляшущей бахромчатой попоне, тянул вперед белую морду, почти закрытую длинным капюшоном. Уши его были тревожно прижаты, рот пенился, глаз не видно из-за налобника. Всадница была, как в кокон, увита в золотистые и беловатые сквозистые покрывала. Они взметывались, летели за ней, она судорожно прижимала их к груди вместе с фестончатым поводом и какой-то вещью, обернутой в ткань. Лицо, неподвижное среди беснующихся покрывал, было костяной белизны.

Они промчались мимо, и Стефани, обернувшись, проводила их взглядом к далекой воде. Потом с трудом двинулась дальше. Теперь, когда всадница и конь увлекли вихрь за собой, воздуха почти не осталось. Стефани нужно было что-то найти среди скал. Она была уверена, что, когда доберется до них, вспомнит, что именно. А потом уверенность схлынула, и стало ясно, что она себя переоценила. В голове было пусто.

Сзади зашлепали копыта по мокрому песку. Усталый пони возвращался вдоль края воды, которая вдруг подобралась совсем близко. Проворные блестящие волны оделись гребнями и живо выбегали на берег, почти что ей под ноги.

Она дотянулась и поймала повод. Прикосновение теплых, мягких, чуть опушенных бархатной шерстью губ и деликатно нюхающего носа отдалось в ней неожиданно и странно. Она отпустила повод, но пони зашлепал рядом, понурив голову. Он, как оказалось, не был ни дик, ни особенно умен. Да и тяжеловат: с пузом-бочонком и толстыми мохнатыми копытами. Всадница бессильно покачивалась в седле. Стефани ощутила груз ответственности: обязательно нужно было, чтобы они стали как прежде и двинулись дальше. Любой ценой. И тут ее охватил довременный ужас человека, оказавшегося в чужой сказке, из которой хочешь вон, конца которой знать не хочешь.

Она посмотрела на поникшую всадницу, на судорогу пальцев и ткани и осторожно спросила, не лучше ли будет ей двинуться дальше? Женщина промолчала. От нее исходил острый, мучительный страх. Рассказчик чужой сказки открыл Стефани, что мир тонет, что урну нужно зарыть. Она с силой шлепнула пони по твердому крупу. Пони дернулся и по мелководью затрусил прочь.

Стефани оглянулась и увидела, что высокие блестящие волны, так быстро наполнившие бухту, катят теперь к ней.

Она хотела убежать, но только топталась на месте, а мелкая вода легко и гладко настигала ее.

Когда во сне ловец настигает добычу, сон или обрывается, или продолжается по-другому и в другом месте.

Под утесами, недалеко от костяных скал, Стефани, тихо плача, мокрыми руками рыла яму, а стенки ее крошились и оползали в темно-мерцающую влагу, шевелившуюся на дне. Было невыносимо жарко. Стефани уже по локоть врылась в песок, когда показалась ржавая труба и на темной глади вспузырилось белое кольцо пены. Тогда она села на корточки и осмотрела свою работу. Это вовсе не урна, а выход канализации. Нужно все зарыть обратно. Урну нужно не спрятать, а умножить. Она роет не в том месте. Все не то и не так. Ее накажут.

Она стала карабкаться по скалам. Желание сбежать из сказки было сильней, но долг есть долг. Скалы шли уступами, где, как на аптечных полках, стояли ряды алебастровых урн, ваз и банок с пробками и крышечками. Они выглядывали из прядей пузырчатых водорослей, среди гладких, пухлых, рогатых капсул, в которых дремлют зародыши морской собаки[264]. Их еще называют «русалкины сумочки»…

Стефани почему-то не смела дотронуться до алебастровых сосудов, до жути похожих, но не одинаковых. Она села на кучу водорослей – тех самых, что похожи на жесткий, небеленый лен. Их живая ткань кажется нитяной, фестончатой, как конская сбруя. Воздух туманился чем-то мутно-млечным и облекал ее все туже. Она потеряла урну, в которой было все, что необходимо спасти. И напрасно щетинились камни другими горлышками и крышками, скрывавшими неведомый прах или волшебные мази. Нужно было ей не метаться, а сидеть тихо. Она что-то важное не сделала, а теперь уж обратно не дойти по шипящей пузырчатой дряни. Белая вода подымалась, всхлипывала, обсасывала костяные холодные камни.

Стефани проснулась в ужасе: лицо мокрое и скользкое от слез, мочевой пузырь сейчас лопнет. Вернувшись из уборной, она уже не уснула и отчасти поэтому смогла удержать в памяти недавний сон и вызвать его во всех подробностях. Впрочем, она знала уже, что такие сны тянутся за тобой в явь, вплетаются в ее разумный ход. Еще только рассвело, в комнате было бледно, серо и лилово. Она села в кровати и, завернувшись в одеяло, стала думать.

В пустоте вились и закручивались концы стихотворных строк, словно нити из клубка или осенняя светлая, летучая паутинка. Скрывать его подобно смерти. Как нежно вьются нити млечной пены[265]. Хладная пастораль. Мир, тонущий на мелководье[266]. Подобно Вечности, отводишь нас от мысли… За ними маячили высокие формы высшей литературы и смутные грамматические остовы забытых строф. Слабо шевелились в памяти отзвуки ритма, тянулись неслышимые мелодии. Она чуть не заплакала: такое все это было выцветшее – до неотзывчивой белизны.

Было и другое. Гнев: что сделал сон с воспоминанием полнокровным и непростым? Тот единственный день в Файли, ревущий ветер, дикое море, пестренькие местные мелочи, настоящее, живое чувство – во сне обезличились, обобщились, полиняли и окостенели. Вот они, высокохудожественные аллюзии, модернистские наносы литературных осколков, останки затонувшей культуры. Разве могла она этого хотеть? Разве она могла такое сотворить? Призвала с брегов Леты бесплодный призрак английской поэзии и не нашла для него жертвенной крови, чтобы он заговорил.

Жутковатая шутка в духе всеупрощающих фрейдистских картинок, выпяченных смыслов куцего символического языка. И все же бережно и прилежно она принялась распутывать ветви этих психоаналитических зарослей.

Образ первый: пузырчатые водоросли. Воспаленный мочевой пузырь. Для женщины, страдающей посткоитальным циститом, шутка особенно болезненная.

Образ второй: связка утроба – урна – могила. До оскорбительности шаблонно. Вдобавок еще водоросли и ямы, чтобы уж вовсе не было сомнений. А что в итоге? Намек, аллюзия, размытое указание на то, что в настоящем сне предстает настоящим событием, ощутимым предметом или толчком к действию и поражает нас до горячих слез, до ужаса и безумия.

Образ третий: отчаянно роющие руки. Стремясь не то найти, не то спрятать ту единственную, бесценную урну, она вырыла глубокую кровавую яму, на дне которой обрела ржавую, в мутной пене, пародию мужского органа. Это было особенно тошно, потому что в настоящем Файли были настоящие, ржавые сточные трубы, и пена была, и кровяного цвета глина.

Ассоциация, настолько ловко и мерзко подвернувшаяся, что Стефани почти удалось ее подавить: пенные круги на песке и следы пены вокруг темной, злобной ямы отцовского тонкогубого рта.

Поучительный вывод, словно продиктованный сушеной очкастой пифией при sortes Virgilianae[267] на английской хрестоматии. «Скрывать его подобно смерти»[268]. Это ослепший Мильтон. Он говорит о творчестве и об утраченном пути к нему, тоскливое оцепенение свое сравнивает со страшной долей раба, трусливо зарывшего талант в землю, вместо того чтобы его приумножить. Еще «Ода греческой урне»: «нетронутая невеста» – чувственность без чувств, истинно мозговая. Погребение в урнах[269]. Алебастровые надгробья. Глаже алебастровых надгробий[270]. Ну это, положим, притянуто за уши. Ассоциация связывает совершенно посторонние вещи. Белизна, бледность, холод, урна, конь, небо, море.

У коня имелись предшественники, представленные в памяти совокупно и смутно образом из Апокалипсиса: Смерть, четвертый всадник, конь блед. Еще был какой-то древний конь, от которого подымался в ней безотчетный страх, и весьма точный литературный образ наездника, спешащего куда-то, чтобы спрятать сокровище. Она очистила голову и стала ждать, заклинанием повторяя: «мелководье тонущего мира». И вот, в негативе сна, горбатый и черный, по черному песку тяжело пробежал приснившийся Вордсворту верблюд.

Стефани вызвала еще разные словесные причуды: из «Моби Дика» и «Догадки о гармонии в Ки-Уэсте» Уоллеса Стивенса, из Арнольдова «Берега Дувра» и Теннисона с его последними битвами в тумане. Но она знала, что суть – в Мильтоне, Вордсворте и в погребении урны. Она взяла из шкафа «Прелюдию», купленную еще в Кембридже. Сон приходится на середину бесцветной пятой книги «Прелюдии» под названием «Книги». Рассказчику снится всадник – не вполне бедуин и не вполне Дон Кихот. Он мчится от наступающих вод последнего потопа, чтобы зарыть и сберечь раковину и камень, во сне означающие некую великую Оду и Евклидовы «Начала»[271], то есть язык и геометрию.

Стефани читала. Некоторые страсти часто становятся предметом художественного изображения. Другие, темные и неясные, описанию недоступны. Страсть к чтению находится где-то посредине меж теми и другими: на нее можно намекнуть, но не выразить вполне. Чтобы описать, например, страстное чтение «Книг», понадобится много больше страниц, чем их есть в самих «Книгах», а выйдет слабей, чем в жизни.

Точно так же нельзя, подобно Борхесу, вживить «Книги» в этот текст, хотя страх перед гибелью книг и стремление облечь сновиденную фигуру в словесную плоть могли бы, пожалуй, придать повествованию некую особую вордсвортовскую силу. В снах Вордсворта и Стефани суть событий сообщал неведомый рассказчик. Тщательное, осознанное чтение не так уж просто описать в виде события. В «Книгах» Стефани увидела страх, доходящий до чрезмерного. Страх потопа, утраты, темных сил. Неясно, что грозит смертью – реальность или воображение, неясно, где они сливаются, где неведомый рассказчик говорит дело, и есть ли вообще в книге такое место. Стефани, тихо и чуть картинно плача, подумала, что думает следующее: ей нельзя выходить замуж, согласившись, она потеряла или зарыла целый мир. Нужно вернуться в Кембридж и написать диссертацию о Вордсворте и его страхе, что потоп поглотит книги. Потом подумала, что это бред, и истерически рассмеялась. Потом подумала, что боится пребывать вся в одной точке: мыслью, воображением и телом, а Дэниел от нее этого непременно захочет. И не будет тогда отдельного, собственного места для урны или пейзажа… Но если скрывать их подобно смерти, то замуровать себя с ними уж точно смерть. Ответа нет, и, коли так, она сделает самое простое: то, что все равно уж делается. Она выйдет замуж. Стефани открыла книгу с начала и принялась лихорадочно читать, словно на кону была ее собственная сущность.





29. Бракосочетание




По случаю коронации журналисты превозносили особый английский талант устраивать красивые церемонии. Свадьба у Поттеров была отмечена неразберихой, раздражением и вольностями по части венчальной литургии. Билл выждал, чтобы закончились приготовления, и тогда произнес перед домочадцами небольшую речь. Как они, вероятно, догадываются, он не намерен поощрять эту затею и ни в какую церковь не пойдет. Это на случай, если они вдруг рассчитывают, что он поведет невесту к алтарю и сам передаст жениху. «Нет, дорогой, конечно, не рассчитываем», – отвечала Уинифред, после чего пошла к Александру и попросила его быть посаженым отцом. Как многие мягкие люди, доведенные до крайности, Уинифред действовала слишком решительно. Она не спросила мнения Стефани на этот счет, а Стефани, узнав, готова была сгореть от стыда. К тому времени Александр, любивший церемонии, уже успел с большой деликатностью согласиться.

По общему мнению, невеста была как-то отрешена от происходящего. И действительно, Стефани без восторга смотрела на предстоящий ритуал. Конечно, в детстве, как большинство девочек, она играла в «свадьбу»: свершая обряд, предвкушая страсть, упиваясь собой. Как большинство англичанок, она вытягивала шею, заглядывая в окна украшенных лентами машин, чтобы на миг увидеть Невесту – какую-нибудь машинистку, герцогиню, тренершу по верховой езде, школьную директрису, которую никогда больше не увидишь, а увидишь – не узнаешь. В примитивных обществах на все свой ритуал: на обрезание, разрыв с детством, охоту, рыбалку, убийство, рождение, сочетание браком и смерть. Тела украшают шрамами, ожогами, вживленными под кожу предметами, краской, листьями, цветами. В процессии за первой Елизаветой шагали люди с рассеченными щеками – под очень английскими шляпами и шлемами. К ритуалу нам не привыкать. Венчание в церкви претило Стефани, потому что она, как и остальные Поттеры, была убеждена, что Дэниел верует в церемонию как таковую. Стефани знала: никто не будет взирать на них с балки в алтарном своде, никто подлинным волшебством не осенит венчальные кольца, и напрасно загорятся глаза и руки сойдутся в молитве. И все же она в облаке белого тюля встанет у алтаря, бормоча слова, написанные Кранмером[272]. В голове вертелись мысли безбожные и малопристойные. Например, ужасающая реализмом история замужней подруги. На медовый месяц в Дувр молодые опрометчиво отправились сразу после венчания. Достигнув наконец гостиницы, новоиспеченный супруг переоделся в пижаму и стал ждать. Супруга боролась в ванной со скользкой и поразительно неуступчивой диафрагмой, время шло. Он подумал-подумал и снял в преддверие консумации пижамные штаны. Снял, да так и заснул, храпя, на покрывале, с голым задом и торсом в полосочку. И ничто в ту ночь не могло прервать его заколдованный сон…

Все, как сговорившись, осаждали Стефани с подобными историями. Хорошо было уж то, что никто не мог бы – на деле или метафорически – вывесить наутро ее окровавленную простынь из унылого окна пригородной постройки.

Воображая уход из родительского дома, она видела себя на фоне покидаемого густого быта и смыкающихся рядов родни. Но в день свадьбы поттеровский дом имел вид растерянный и пустынный, а в рядах зияла порядочная брешь. Завтракали очень рано, женщины сидели неприбранные, кутались в халаты. Билл отсутствовал. У Стефани на тарелке лежал конверт из манильской бумаги. Внутри оказался чек на двести пятьдесят фунтов стерлингов, выписанный на имя Стефани Поттер. Всем стало крайне неловко.

Фредерика нашла нужным озвучить очевидное:

– Когда она придет по нему получать, она будет уже не Поттер.

– Думаю, в банке к этому привыкли.

Маркус в парадных брюках и новой рубашке тихо проскользнул за стол и сел на свое место.


– Куда он, интересно, ушел? – спросила Фредерика.

Никто не ответил. Стефани отодвинула чашечку с нетронутым яйцом. Уинифред стала разливать чай.

– И собирается он прийти хоть на какую-то часть праздника? – продолжала Фредерика.

Все молчали. Молчание затягивалось.

– Ну, раз ни у кого нет интересных тем, пойду-ка я приму ванну.

– Стой! – вскинулась Уинифред. – Не убегай. Тут еще нужно рассчитать. Сегодня главное, чтобы Стефани хватило воды, а нагреватель у нас известно какой… Нужно об этом тоже думать. Распределить время и…

– Мамочка, не глупи! Каждый может делать, что хочет. До начала еще уйма времени – целая пустыня времени, потому что ты вчера заставила всех все сделать заранее. И теперь мы будем лезть на стену от скуки, потому что «вдруг нагреватель полетит», или «вдруг не привезут букеты и придется ехать в Блесфорд», или…

Уинифред поджала губы:

– Я стараюсь, чтобы все прошло гладко, но благодарности тут, видимо, не дождешься. Вы думаете, это все само собой устроилось?

– Мы вовсе так не думаем, но нам не нравится, что жизнь маниакально расписана по минутам. Ты нас этим подавляешь. И нам скучно часами сидеть и ждать…

– Мне все равно, когда мыться, – сказала Стефани.

Уинифред, что-то уловив, тревожно глянула ей в лицо. Стефани сделала над собой усилие:

– Мне все равно, но от горячей воды я очень краснею. Нужно будет время, чтобы краснота сошла, прежде чем…

– Это даже стильно: невеста, зардевшаяся у алтаря, – не утерпела Фредерика.

– Заткнись, – неожиданно сказал Маркус.

Все повернулись и уставились на него. Он встал и пошел в ванную.

– Значит, я после Стефани, – решила Фредерика. – Буду отмокать, петь и приводить себя в благостное расположение духа.

– Дорогая моя, отмокать времени не будет, – сказала Уинифред.

Но Фредерика оказалась права: лишнего времени было навалом. Вскоре приехал цветочник с букетами. Миссис Тоун позвонила сказать, что банкет готовят. Билл продолжал отсутствовать, а больше не происходило ровно ничего. Женщины бродили по дому в халатах, заваривали никому не нужный кофе и все посматривали мельком в окно. Горками лежали завернутые подарки, а рядом зияла пустота на месте кресла, часов и прочих вещей, взятых для обстановки новой квартиры.

Фредерика понимала: по-настоящему им бы сейчас смеяться и плакать вместе. Но Уинифред и Стефани молча замкнулись каждая в себе, а ее шутки звучали чудовищно: зло и вульгарно. Поэтому со временем она и правда удалилась в ванную, где с мрачным удовольствием пела «Душе моей неведом страх»[273], «Пребудь со мной, Господь» и песенку шута из «Двенадцатой ночи», ту, где «счастье хрупко», а «юность – рвущийся товар»[274]. Потом взвинченная Уинифред ее из ванной выставила, и тогда Стефани быстро помылась, стараясь на себя не смотреть. Не высохнув как следует, покрасневшая, с чуть вьющимися от влаги волосами, медленно побрела в свою комнату. Там села на кровать и стала ждать, когда уже можно будет одеваться. Ждать предстояло несколько часов.

Комната, и раньше пустоватая, казалась обобранной догола. Ее книги, вещицы с каминной полки, пуфик, прикроватная тумбочка были увезены в новый дом. В гардеробе висело только старое, изношенное, отвергнутое. Чтобы хоть чем-то себя занять, она еще с утра ободрала постель и сложила белье тут же. На нем теперь сидела, тихая, не узнавая место, которое нельзя покинуть, ведь его больше нет.

Стефани завидовала Фредерике: та вечно чего-то хотела. Фредерика уже поживилась тут, утащила к себе гобеленовую подушку, низкий столик на модных железных ножках, репродукцию «Весны» Боттичелли. На зеленых обоях остался от картины светлый прямоугольник, от которого все вокруг казалось пыльным. Стефани вспомнила о детстве, но никакой связи не было между ней тогдашней и нынешней. Вспомнила было о Дэниеле и решила о нем не думать. Вспомнила Вордсворта, и на минуту стало полегче.

Постучав, вошла Уинифред. Под халатом на ней был новый корсет из лоснистой синтетики. В руке – очередная чашка разводимого кофе.

– Ну, как ты? Тебе как будто нехорошо?

– Ничего.

Уинифред оглядела комнату:

– Пустовато стало. Мы тут, может быть, кабинет сделаем. Для него… Он так ужасно себя ведет… ты прости меня…

– Ты не виновата. Этого следовало ожидать, конечно.

– Сегодня твой день. А он хочет все испортить.

Стефани увидела, что мать тихо плачет.

– Я хотела, чтобы у тебя была настоящая свадьба… чтобы вся семья…

– Так и будет.

Они смотрели друг на друга с одинаковым видом безнадежного долготерпения. Уинифред спрятала руки в рукава и обхватила себя, словно желая согреться. Стефани думала: «женщина, дом, гнездо»… Хочет ли она вить гнездо для Дэниела? Чего она вообще хочет?

Тут ворвалась Фредерика: желтый поплин, волосы подвязаны длинной каштановой лентой.

– Шевелись, сестрица! Александр уже идет через поле. Весь, с ног до головы, в жемчужно-сером, и еще цилиндр – великолепие! А ты тут в исподнем восседаешь. Начинается наконец! Можно я твою помаду возьму? Новую, светлую, а то мои все слишком яркие. Тут желтый почти пастельный, нужно что-то понежней. Я все же подружка невесты. Ты ведь не хочешь, чтоб я была размалевана, как непристойная девица? Ну и ладненько! И еще тени зеленоватые возьму, хорошо?

Стефани молча кивнула в сторону комода. Фредерика тут же сгребла новенькую, нетронутую свадебную косметику и принялась краситься. Стефани смотрела, как она орудует, и ей было стыдно своей обиды. Подумаешь, великая ценность. Будто она не взрослая женщина, а ребенок на дне рождения. Фредерика тем временем решительно поплевала на брусок твердой туши, повозила по нему щеточкой и начала со знанием дела красить бесцветные ресницы. Зеленоватые тени оказались ей вполне к лицу.

– Ну вот, готово! Теперь я могу встретить Александра, а ты прихорашивайся в темпе. Мама там тебе складки загладила. Прикажете внести платье невесты?