Детская книга

— Ты правда, что ли, царевич Дмитрий? — спросила княжна Соломка. — Или брехня?

— Брехня.

— Так я и думала. А что из Иного Мира к нам попал — тоже враки?

— Нет, не враки.

Она усиленно заморгала пушистыми белесыми ресницами.

— Значит, ты вправду ангел, и имя твое Ерастиил? — Бесцеремонно пощупала его щеку, подергала за ухо, ущипнула за бок. — Но это ты раньше был ангел, а теперь сделался живой человек, правда? Не то как мы с тобой жениться-то будем?

Сказано было более или менее понятно (Аще яко нам с тобою женитися?), но Ластик решил, что ослышался и подглядел в унибук. Прочел перевод — челюсть отвисла.

— Это что у тебя, зуб железный? — заинтересовалась Соломка, заглядывая ему в рот. — Дай потрогать.

И, не дожидаясь разрешения, полезла пальцами в рот.

— Здорово! Вот бы мне такой! То-то мамки с няньками меня боялись бы!

— Это кто же решил, насчет женитьбы? — не мог прийти в себя Ластик.

— Батюшка. На то его отцовская воля, — смиренно потупилась княжна.

— Как батюшка? Он ведь Шуйский, и звать его Василием, а ты по отчеству Власьевна, и фамилия — Шаховская.

— Батюшке цари жениться не разрешают. Он самый знатный из князей после Федора Ивановича Мстиславского — тому тоже нельзя, чтоб дети были. Боятся государи, как бы мы сами не захотели престола, вот и воспрещают наследников иметь. Поэтому батюшка, когда меня родил, заплатил старому Шаховскому, чтоб тот признал меня законной дочкой. Шаховские род старинный, но захудалый. Князь Власий воеводой в Сибирское царство поехал, навечно, а я у батюшки живу. И все про то знают. А вотчины, поместья и холопов батюшка в завещании на меня отписал, так что ты не думай, я невеста ого-го какая богатая.

— Да разве в нашем возрасте женятся?

— Всяко бывает. Мою двоюродную сестру Самсонию одиннадцати годов под венец свели. Нас, девушек, не спрашивают, — вздохнула Соломка, но без особой печали.

— И тебя тоже не спросили?

Она фыркнула, тряхнула косой:

— Еще чего! Я батюшке сказала: ладно, погляжу на него. Понравится — так и быть.

Ластик выжидательно смотрел на нее.

— Чего уставился? — Соломка покровительственно потрепала его по вихрам. — Согласна я. Иначе стала бы я с тобой худосочным разговаривать. Но гляди, целоваться пока не лезь. Батюшка мне с тобой любиться еще не велел, только дружиться.

Так Ластик обзавелся другом, учительницей старомосковской речи, а также бесценным источником информации.

Соломка знала обо всем, что происходит в доме, в городе и Наверху, то есть в царском дворце. Невзирая на малые лета, в тереме холостого Василия Ивановича она была на положении хозяйки. Ее звонкий голосок, то сердитый, то деловитый с утра до вечера доносился из самых разных мест — из внутренних покоев, со двора, от кухонь.

К гостю-пленнику Соломка являлась, когда ей вздумается, и запертая дверь ей была нипочем — у княжны имелся собственный набор ключей от всех замков.

Про то, отчего боярин содержит Ластика в строгой тайне, она объяснила так: боится Шуйский, что слуги проведают о воскресшем отроке — то ли ангеле, то ли царевиче Дмитрии — и побегут в царский дворец с доносом. И так уже в доме болтают всякое. Кто-то что-то подслушал, кто-то увидел, как Ластик ночью прогуливается по двору в сопровождении Шарафудина, вот и шепчутся, будто князь прячет в честной светлице не то злого колдуна в полтора аршина ростом, не то немецкого карлу (карлика). Однако правды пока не вызнали — иначе вся Москва сбежалась бы на чудесного отрока поглазеть. А уж поклонилась бы чудесно спасенному либо разорвала на куски — то одному Богу известно. Толпа — она и есть толпа. Кто знает, в какую сторону ее качнет. Если озлится, разнесет боярские хоромы по бревнышку, никакие ворота и холопы с пищалями (ружьями) не остановят.

На Москве, по словам Соломки, и так было тревожно.

Царем объявили юного Борисова сына, Федора. Про него Ластику известно было следующее: раньше батюшка думал Соломку за него выдать, и она сильно не возражала, потому что Федор собою пригож, статен, очи коришны плюс брови собольи, но теперь Василий Иванович отдает предпочтение Ерастиилу-Дмитрию, ибо положение нового государя шатко.

С юго-запада идет на Москву вор-самозванец, который врет, будто он и есть царевич Дмитрий, чудесно спасшийся от ножа убийц. А между тем известно, что никакой это не царевич — беглый монах-расстрига Гришка, в миру звавшийся Юшкой Отрепьевым. Польский король, враг православия, ему войско дал, и теперь самозванец хочет Годуновых прогнать, сам на царский престол сесть. Сила у него великая, бьет он государевы войска раз за разом. И стоит уже недалеко от Москвы, у города Путивля. Про вора Гришку толкуют, что он ведун (колдун) и чернокнижник, нечистая сила ему помогает. Во время битвы с князем Мстиславским — тем самым, которого Ластик в чулане видел, — напустил Вор на царское войско дьявольскую птицу, плюющуюся огнем. Стрельцы испугались, побежали, потоптали своих же товарищей до тысячи человек. Только батюшка, говорила Соломка, в эти небылицы не верит. Брешет, мол, Мстиславский, чтоб свою дурость прикрыть. Да не в Мстиславском беда — беда в том, что войско у нас хуже польского. Лишь глотки драть и брагу пить умеют, а как в сражение идти, трусят.

Еще Соломка сообщила, что Вор прислал к царю Федору гонца с письмом — мол, оставь престол по доброй воле, тогда не трону. Только кто ж ему, разбойнику, поверит? Грамотку самозванца сожгли, гонца, как положено, замучили до смерти.

Однако княжна не только рассказывала — еще и спрашивала про жизнь в Ином Мире.

Сначала без большого интереса: не скучно ли все время играть на арфах и лютнях, не зыбко ли ходить по облакам и возможно ли по обличью отличить мужскую душу от женской, ведь и та, и другая бесплотные. Но когда Ластик объяснил, что в мире, откуда он пришел, мужчины и женщины есть и вполне себе отличаются друг от друга, глаза Соломки зажглись любопытством и вопросы посыпались прямо-таки градом.

Как в раю одеваются женщины? Красят ли лица, плетут ли косы?

Одеваются кто как хочет, отвечал Ластик, а косы отращивают редко. Многие вообще под мальчиков стригутся.

Страх какой, осудила Соломка и пожелала узнать про одежду подробно.

— Ну, большинство молодых женщин ходят в портах (штанах), — стал объяснять он.

Княжна так и ахнула:

— Как татарки, что ли? А платьев вовсе не носят?


— Носят, но совсем короткие.

— Вот досюда? — Она подняла сарафан до середины бедер. Ноги у нее оказались крепенькие, как грибы-боровички. — Ох, срам! Волосья-то хоть покрывают? Платком либо кикой?

— Только если холодно.

— Простоволосой перед мужчинами ходить стыдней, чем нагишом, — строго сказала Соломка и вздохнула. — Да что с бесплотных возьмешь? Любви-то между вашими мужиками и женками, поди, не бывает?

— Еще как бывает.

Здесь Ластик тоже вздохнул — вспомнил особу с соседней парты. Эх, знала б она, куда занесло Фандорина, и еще неизвестно, вынесет ли обратно. Но настоящего вздоха не получилось — очень уж далека была окружающая действительность от лицейской жизни.

Глаза у Соломки разгорелись еще пуще.

— Раз так, обязательно в рай попаду — когда помру. Грешить не буду ни вот столечко. А если все-таки придется, сразу грех замолю. И девкам-холопкам накажу, чтоб за меня молились. Монастырю либо церкве чего-нито пожалую. Буду я в раю, вот увидишь, — с убежденностью заявила она.

Василий Иванович тоже расспрашивал про Иной Мир, но интересовало его совсем другое — не любовь и наряды, а землеустроение, то есть политическая система.

— А какая у вас на Небе власть? Кто над душами властвовать поставлен? Ангелы, над ними архангелы, а над архангелами апостолы святые?

— Вроде того, — отвечал Ластик, плохо представлявший себе небесную иерархию.

— И сверху, надо всеми, Господь Бог Саваоф с Иисусом Христом?

— Нет, Бог он отдельно, а у нас правит главный архангел, его Президентом зовут.

— Ишь ты, у нас про такого и не слыхивали, — подивился боярин. — Его, архангела Президента, Бог назначает?

— Нет, его выбирают граждане, ну, то есть райские жители.

— Как Бориску Годунова, что ли? — Шуйский неодобрительно покачал головой. — Пустое это дело, когда все жительствующие правителя выбирают. Тут кто громче орет, да побольше вина выкатит, того и крикнут на царство. Неосновательно у вас устроено.

Подумал немножко, и вдруг ликом просветлел — видно, обнаружил для себя в загробной жизни некие перспективы.

— А есть ли ангелы, которые побогаче остальных? Ну, там нектару у них запасец или амброзии поднакоплено? — хитро прищурился правым глазом боярин.

— Есть, конечно, — честно признался Ластик. — Только богатые, они не ангелы.

— Ну неважно, пускай души блаженные.

Известие это Василия Ивановича явно обрадовало. И к выводу он пришел такому же, что Соломка, только опять-таки на свой манер:

— Значит, и в раю жить можно, ежели с умом.

Но тут же затревожился:

— А что у вас там про Ад сказывают?

— Ничего.

— Совсем ничего. Поня-атно, — протянул Шуйский по своему обыкновению, и чело на время омрачилось, но не сказать, чтобы очень надолго.

Довольно скоро опять разгладилось, в уголках рта появилась улыбка. Наверное, скумекал, как от Ада отмажется. А может, подумал про что другое.

О чем размышляет боярин, Ластик никогда не знал — очень уж хитрого, скрытного ума был человек.

Может, оттого это, что он, по словам Соломки, много страсти претерпел? Ластик тогда еще в старорусском не очень поднаторел и удивился — князь вовсе не казался ему человеком страстным. Но оказалось, что страсти — это опасности, испытания. Царь Иван Грозный любил бояр пугать. Кого казнит, кого в тюрьму посадит, кого по миру пустит. Не миновала горькая чаша и Шуйских. Побывал Василий Иванович и в опале, и в темнице, где готовился принять лютую смерть, да сжалился Господь. «Кто при Грозном Государе состоял, они все по гроб жизни напуганные, — объяснила княжна. — Не живут, а дрожат, не говорят, а шепчут. Глаз-то один у батюшки завсегда прикрыт, видел? Это он себе нарочно воли не дает. Однажды сказал мне: мол, поднимусь на самый верх, тогда буду на мир двумя глазами глядеть, в оба, а пока погожу».

Однажды, еще в самом начале, сел Ластик с хозяином в шахматы играть. У папы выигрывал запросто, был уверен, что и этого средневекового обитателя, не слыхавшего про гамбиты и этюды, обставит в два счета. Но Василий Иванович поставил ему мат, причем всего лишь на двенадцатом ходе.

Сыграли еще — на десятом ходе Ластик прозевал ферзя и был вынужден сдаться.

И тогда, задетый за живое, он сделал ужасную глупость — прибег к помощи унибука. Шахматная программа в нем, конечно, имелась. Достаточно было шепнуть в сгиб страниц «шахматы», и на экране появилось клетчатое поле. Научившись им управлять, Ластик, конечно же, разгромил боярина в пух и прах. Начали играть по-новой. Вдруг, внезапно приподнявшись, Василий Иванович подглядел в книгу, хоть «ангел» и держал ее вертикально.

Глаза Шуйского блеснули, а Ластик помертвел, проклиная свой идиотизм. Хуже всего было то, что князь ни о чем не спросил.

В ту же ночь, косясь на дверь, Ластик спрятал унибук в печь, которую с наступлением тепла уже не топили. Да если случайно и зажгут, нестрашно — компьютер профессора Ван Дорна в огне не горел.

Назавтра князь заглянул опять. Поговорил о том, о сем и как бы между делом спросил, где «ангельская книга» про земномерие и иные премудрости?

— В обрат на Небо изъяли, — ответил Ластик. — Во мне боле не надобна, аз уже гораздо разумею человеческой речи.

Посверлил его боярин своим выпученным глазом, но объяснением вроде бы удовлетворился.

А Ластик твердо решил: без крайней нужды унибуком больше пользоваться не станет. Взбредет в голову Шуйскому, что премудрая «ангельская книга» ему пригодится, и выкрадет, миндальничать не станет. Тогда всё, пиши пропало. Останешься в семнадцатом веке до самой смерти.