Дети страха и другие ужасные истории
Часть 10 из 51 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Лана всегда ругает, – вздохнул Пося.
Нинка покрутила на языке имя вожатой. Оно больше не казалось ни мягким, ни круглым. Оно быстро таяло, оставляя неприятное шипение газировки.
– Тогда чего бояться? Поругает, поругает, устанет и спать пойдет. Ты главное всем своим расскажи, что если у них появятся враги, то они могут сходить за клуб и что-нибудь пожелать там. А если в могилу еще и прикопать что съедобное – шоколадку или яблоко, – то верняк исполнится. Твое желание исполнилось – все изменилось. Танька тоже теперь красивая. Про ее шрам никто и не вспомнит. Сама-то она как?
– Плачет.
– А чего плачет? Довольная же уходила.
– Да ее Лана убедила, что все это плохо, что теперь она должна всего бояться и не спать по ночам, вот она и заплакала. – Пося встал на цыпочки, потянувшись к Нинкиному уху. – У директора говорили, что за Танькой отец приедет и увезет.
Нинка понимающе покивала головой. Вот, что бывает, когда люди лезут в дело, не разобравшись.
– Видишь, все твои беды и разрешились, – похлопала мелкого по плечу Нинка.
– А как же ты? – взгляд у Поси был жалостливый. Эдакая вселенская скорбь и готовность спасти последнего муравья.
– Если ты не станешь никому трепать о нашем разговоре, то все будет хорошо.
– А накажут? Танька все рассказала.
– Она рассказала свою версию, а ты гни свою. Вы чего пришли-то туда? Танька предупредила?
– Ее Лана искать начала – все же на речку шли. Девчонки и рассказали, что она наряжалась после завтрака. Мы пошли искать, и вдруг крик.
Тинтина за явление надо будет убить отдельно. А кудрявой респект и уважуха – никому не сказала, куда идет. Может, оно и правильно, растрепала бы, что идет преображаться, за ней толпа халявщиков увязалась бы. На всех могил бы не хватило. А так ей одной досталось.
– Значит, все случайно вышло, ты тут ни при чем.
Мелкий глядел на Нинку с восторгом. Видать, прессанули его в отряде по полной, а тут такая надежда. Нинке даже стало немного совестно – какой-то наивный оказался этот Пося.
– Тебя-то как зовут? – спросила Нинка, сбивая пафос момента.
От вопроса Пося засопел, сунул руки в карманы, словно приготовился к новой порции ругани.
– Я Паша. Павел.
– А Пося тут при чем? От фамилии?
– От имени. Получается Пося.
У Нинки этого не получалось, но Пося убежал, и все это стало неважным.
– Ты почему опять не в отряде? – неожиданно вырулил на нее сутулый старший. – Я не понимаю, твои вожатые собираются думать о безопасности детей или нет?
– Они только о ней и думают, – убедительно соврала Нинка.
– Ты же у нас Козлова?
Нинка покосилась на ветки стоящей поблизости березы. Они свисали тонкими плетями. Солнце поигрывало сквозь маленькие листья. Было красиво.
– Это же ты у нас со справкой?
А кора у дерева была неожиданно темной, вывернутой, словно испачканной. Солнечный свет в ней тонул. Вот бывает же так – в одном месте красиво, а другом – мимо.
– Эй! Ты меня слышишь? Козлова!
– Я, – кивнула Нинка.
– Ты можешь сказать, как все было на самом деле?
Теперь и ветки были некрасивые. Самые обыкновенные. А солнце осталось. Скоро обед.
– Он все специально подстроил. Ходит и постоянно всякую чушь про меня говорит. Что я черного человека вызываю.
– Какого черного человека? – напрягся старший. – Ты пригласила в лагерь взрослого?
Стало лучше. Вот прямо заметно получшело, и бабочки залетали в животе, защекотали своими крылышками. К горлу подкатило счастье.
– Из первого, ну, который Сережа, сначала ко мне подваливал, мол, нравлюсь, а когда я его отшила, стал гадости говорить. Обещал закопать. И специально все с этой кудрявой девчонкой подстроил, чтобы на меня подумали. Мелких подговорил. Спросите кого угодно в отряде. Он уже всех у нас достал. Его Максим от нашей палаты гонял несколько раз.
– Максим?
– Вожатый первого. Ваш Сережа ведь из первого? Вы у Максима спросите. Он вчера весь тихий час около нашей палаты простоял, чтобы этого не пустить.
Сутулый старший наморщился. В целом-то он был симпатичным парнем. И звали его Володя. Мягкие черты лица, темные глаза, ресницы длинные. Но он умел ухмыляться. Смеяться не умел. Дергал уголком рта. Неприятно. От этого все его обаяние улетучивалось. А когда морщился, так вообще становился похожим на старушку. Вот даже не жалко его сейчас было ни разу.
– Так… хорошо… – протянул сутулый старший.
Замечательное слово «так». Все в нем есть. А если чего нет, легко додумывается.
– Не ходи пока никуда, – приказал старший. – Посиди где-нибудь. – Он оглянулся и тоже увидел березу. Нинка сразу представила себя сидящей в развилке веток, над головой летают птички, она отмахивается одуванчиком. Но старший разрушил иллюзию. – Пойдем со мной, в изоляторе до вечера побудешь. Не надо мне, чтобы с вами кто-то еще говорил. Мне и так тут криков хватает. Этого идиота из первого вожатые восьмого чуть не убили. Прямо суд Линча какой-то.
Про Линча Нинка не слышала, но заранее решила, что мужик был неплохой.
Сутулый старший повел Нинку к административному корпусу. Навстречу им уже бежала-катилась полная медичка.
– Что же я раньше не видела? – взмахивала она руками, но не взлетала. Даже пятки от земли не отрывала. – И правда, есть справка. Что ж ты сама-то молчала? Ты же Козлова?
Нинка прошла мимо. Как по ней, так за последнее время она даже очень много чего говорила. А чего не говорила, того и не надо было.
– Но у нее же общая группа здоровья, я и отложила ко всем, – продолжала свои попытки взлететь врач. – Всего лишь повышенная нервозность. Что он там нес про каких-то братьев? Я звонила ее родителям. У нее действительно есть три брата, но они сначала ушли в армию, а потом уехали. Может, это с мальчиком что-то не так?
Хорошо, что Нинка уже прошла мимо и никто не видел ее лица. Потому что она широко улыбалась. Это всегда приятно, когда вот так. Как надо. И прямо красота вокруг разлилась. Сказочная. Теперь так всегда будет. Только хорошее.
С ней потом, конечно, поговорили. Про жестокость подростков, про необдуманность поступков и последствия. Нинка молчала. Ветром принесло информацию, что кудрявая, и правда, уезжает. Что вопрос с Тинтином решается. Оказалось, что его зовут Сережа Нелаев. Нинка пожалела, что узнала его фамилию. Тинтином он был интересней.
А потом у нее от всего этого разболелась голова, и уже в изолятор она пришла с единственным желанием – уснуть. Говорили, что в соседней палате спит в ожидании папы кудрявая. А Тинтина куда-то увели. Не увидятся они больше.
– На-ка, выпей!
Перед Нинкой появился стакан. Держала его пухлая рука в старческих крапинках.
– Зачем?
– Успокаивающее. – Врачиха улыбалась. Лучше бы она этого не делала. Получалось жутковато. – А то вы все как чумные. Лето только начинается, а уже пол-лагеря на ушах ходит. Пей! Дожить бы с вами до конца дня.
Нинка разгладила простыню. Белая и холодная. На удивление – очень холодная. Словно из холодильника. Почему? На улице тепло.
– Я не хочу пить, – наконец сказала Нинка. Вид у врачихи был какой-то недобрый. Куда она парня с коленкой дела? Съела?
– Давай, давай! Ты мне еще будешь капризничать! И так дел по горло. А тут еще истерики. Пей и ложись спать. Чтобы я ни звука не слышала.
Нинка взяла стаканчик. Жидкость масляно колыхнулась в пластиковых границах.
Выпила. Это была вода. Просто вода. Свежая. Словно из бутылки, а не из чайника, как у них в столовой.
– А этот… с коленкой из второго? Уже выписался?
Вдруг подумалось, что докторша может оказаться вампиром. Все, кто с открытыми ранами попадают сюда, никогда уже не выходят.
– Не могу же я вас всех держать вечно.
Докторша ушла. Дверь с ребристой стеклянной вставкой, перетянутой тонкими проволочками, звякнула. Долго дрожало стекло. Коридор за ним ломался и дробился. Фигура докторши расползлась и разошлась в разные стороны.
И правда, поспать надо. Встала рано, бегала много. Скоро все равно в палату идти.
Нинка вытянулась на кровати. Белоснежная простыня, а она вся такая грязная. Даже руки вымыть не успела. Было боязно шевелиться. Простыня крахмально похрустывала. Крахмал… откуда-то Нинка это слово знала. Никто никогда в ее семье ничего не крахмалил. Но вот в книгах про это говорилось. У героев был крахмальный жесткий воротничок. Он упирался в подбородок, натирал. Наверное, если Нинка шевельнется, то острый загиб тоже упрется, и станет больно.
Нинка успела уснуть, потому что движение рукой ее разбудило. Во сне она испугалась, что порежется о простыню, и выпала из дремы в действительность. По голове пробежали мурашки, руки-ноги похолодели. На мгновение показалось, что она не чувствует пальцев на ногах, но это сразу прошло. Тело ее слушалось.
Сон ушел, но открывать глаза все еще не хотелось. А потом появился звук.
«Баю-баюшки баю… не ложися на краю…»
Нинка крутанулась. Песенка звучала, как будто со стен. Стены были белые. Никакие. Просто стены. Просто покрашены. Неплохо даже. Ровненько так.
«Я стою за спиной… я дую тебе в затылок…»
В затылок не дули, но волосы как будто зашевелились. Нинка быстро провела по волосам.
Глупости! Здесь никого нет. И окна закрыты. И двери. Неоткуда дуть. Если только отдушина?
«Смерть идет…»
Отдушины не было. Ровная стена. И эта стена как будто покачнулась. Сам цвет дернулся и пошел волнами.
Нинка подняла руку, и на мгновение ей показалось, что рука растворилась в белом.
Нинка покрутила на языке имя вожатой. Оно больше не казалось ни мягким, ни круглым. Оно быстро таяло, оставляя неприятное шипение газировки.
– Тогда чего бояться? Поругает, поругает, устанет и спать пойдет. Ты главное всем своим расскажи, что если у них появятся враги, то они могут сходить за клуб и что-нибудь пожелать там. А если в могилу еще и прикопать что съедобное – шоколадку или яблоко, – то верняк исполнится. Твое желание исполнилось – все изменилось. Танька тоже теперь красивая. Про ее шрам никто и не вспомнит. Сама-то она как?
– Плачет.
– А чего плачет? Довольная же уходила.
– Да ее Лана убедила, что все это плохо, что теперь она должна всего бояться и не спать по ночам, вот она и заплакала. – Пося встал на цыпочки, потянувшись к Нинкиному уху. – У директора говорили, что за Танькой отец приедет и увезет.
Нинка понимающе покивала головой. Вот, что бывает, когда люди лезут в дело, не разобравшись.
– Видишь, все твои беды и разрешились, – похлопала мелкого по плечу Нинка.
– А как же ты? – взгляд у Поси был жалостливый. Эдакая вселенская скорбь и готовность спасти последнего муравья.
– Если ты не станешь никому трепать о нашем разговоре, то все будет хорошо.
– А накажут? Танька все рассказала.
– Она рассказала свою версию, а ты гни свою. Вы чего пришли-то туда? Танька предупредила?
– Ее Лана искать начала – все же на речку шли. Девчонки и рассказали, что она наряжалась после завтрака. Мы пошли искать, и вдруг крик.
Тинтина за явление надо будет убить отдельно. А кудрявой респект и уважуха – никому не сказала, куда идет. Может, оно и правильно, растрепала бы, что идет преображаться, за ней толпа халявщиков увязалась бы. На всех могил бы не хватило. А так ей одной досталось.
– Значит, все случайно вышло, ты тут ни при чем.
Мелкий глядел на Нинку с восторгом. Видать, прессанули его в отряде по полной, а тут такая надежда. Нинке даже стало немного совестно – какой-то наивный оказался этот Пося.
– Тебя-то как зовут? – спросила Нинка, сбивая пафос момента.
От вопроса Пося засопел, сунул руки в карманы, словно приготовился к новой порции ругани.
– Я Паша. Павел.
– А Пося тут при чем? От фамилии?
– От имени. Получается Пося.
У Нинки этого не получалось, но Пося убежал, и все это стало неважным.
– Ты почему опять не в отряде? – неожиданно вырулил на нее сутулый старший. – Я не понимаю, твои вожатые собираются думать о безопасности детей или нет?
– Они только о ней и думают, – убедительно соврала Нинка.
– Ты же у нас Козлова?
Нинка покосилась на ветки стоящей поблизости березы. Они свисали тонкими плетями. Солнце поигрывало сквозь маленькие листья. Было красиво.
– Это же ты у нас со справкой?
А кора у дерева была неожиданно темной, вывернутой, словно испачканной. Солнечный свет в ней тонул. Вот бывает же так – в одном месте красиво, а другом – мимо.
– Эй! Ты меня слышишь? Козлова!
– Я, – кивнула Нинка.
– Ты можешь сказать, как все было на самом деле?
Теперь и ветки были некрасивые. Самые обыкновенные. А солнце осталось. Скоро обед.
– Он все специально подстроил. Ходит и постоянно всякую чушь про меня говорит. Что я черного человека вызываю.
– Какого черного человека? – напрягся старший. – Ты пригласила в лагерь взрослого?
Стало лучше. Вот прямо заметно получшело, и бабочки залетали в животе, защекотали своими крылышками. К горлу подкатило счастье.
– Из первого, ну, который Сережа, сначала ко мне подваливал, мол, нравлюсь, а когда я его отшила, стал гадости говорить. Обещал закопать. И специально все с этой кудрявой девчонкой подстроил, чтобы на меня подумали. Мелких подговорил. Спросите кого угодно в отряде. Он уже всех у нас достал. Его Максим от нашей палаты гонял несколько раз.
– Максим?
– Вожатый первого. Ваш Сережа ведь из первого? Вы у Максима спросите. Он вчера весь тихий час около нашей палаты простоял, чтобы этого не пустить.
Сутулый старший наморщился. В целом-то он был симпатичным парнем. И звали его Володя. Мягкие черты лица, темные глаза, ресницы длинные. Но он умел ухмыляться. Смеяться не умел. Дергал уголком рта. Неприятно. От этого все его обаяние улетучивалось. А когда морщился, так вообще становился похожим на старушку. Вот даже не жалко его сейчас было ни разу.
– Так… хорошо… – протянул сутулый старший.
Замечательное слово «так». Все в нем есть. А если чего нет, легко додумывается.
– Не ходи пока никуда, – приказал старший. – Посиди где-нибудь. – Он оглянулся и тоже увидел березу. Нинка сразу представила себя сидящей в развилке веток, над головой летают птички, она отмахивается одуванчиком. Но старший разрушил иллюзию. – Пойдем со мной, в изоляторе до вечера побудешь. Не надо мне, чтобы с вами кто-то еще говорил. Мне и так тут криков хватает. Этого идиота из первого вожатые восьмого чуть не убили. Прямо суд Линча какой-то.
Про Линча Нинка не слышала, но заранее решила, что мужик был неплохой.
Сутулый старший повел Нинку к административному корпусу. Навстречу им уже бежала-катилась полная медичка.
– Что же я раньше не видела? – взмахивала она руками, но не взлетала. Даже пятки от земли не отрывала. – И правда, есть справка. Что ж ты сама-то молчала? Ты же Козлова?
Нинка прошла мимо. Как по ней, так за последнее время она даже очень много чего говорила. А чего не говорила, того и не надо было.
– Но у нее же общая группа здоровья, я и отложила ко всем, – продолжала свои попытки взлететь врач. – Всего лишь повышенная нервозность. Что он там нес про каких-то братьев? Я звонила ее родителям. У нее действительно есть три брата, но они сначала ушли в армию, а потом уехали. Может, это с мальчиком что-то не так?
Хорошо, что Нинка уже прошла мимо и никто не видел ее лица. Потому что она широко улыбалась. Это всегда приятно, когда вот так. Как надо. И прямо красота вокруг разлилась. Сказочная. Теперь так всегда будет. Только хорошее.
С ней потом, конечно, поговорили. Про жестокость подростков, про необдуманность поступков и последствия. Нинка молчала. Ветром принесло информацию, что кудрявая, и правда, уезжает. Что вопрос с Тинтином решается. Оказалось, что его зовут Сережа Нелаев. Нинка пожалела, что узнала его фамилию. Тинтином он был интересней.
А потом у нее от всего этого разболелась голова, и уже в изолятор она пришла с единственным желанием – уснуть. Говорили, что в соседней палате спит в ожидании папы кудрявая. А Тинтина куда-то увели. Не увидятся они больше.
– На-ка, выпей!
Перед Нинкой появился стакан. Держала его пухлая рука в старческих крапинках.
– Зачем?
– Успокаивающее. – Врачиха улыбалась. Лучше бы она этого не делала. Получалось жутковато. – А то вы все как чумные. Лето только начинается, а уже пол-лагеря на ушах ходит. Пей! Дожить бы с вами до конца дня.
Нинка разгладила простыню. Белая и холодная. На удивление – очень холодная. Словно из холодильника. Почему? На улице тепло.
– Я не хочу пить, – наконец сказала Нинка. Вид у врачихи был какой-то недобрый. Куда она парня с коленкой дела? Съела?
– Давай, давай! Ты мне еще будешь капризничать! И так дел по горло. А тут еще истерики. Пей и ложись спать. Чтобы я ни звука не слышала.
Нинка взяла стаканчик. Жидкость масляно колыхнулась в пластиковых границах.
Выпила. Это была вода. Просто вода. Свежая. Словно из бутылки, а не из чайника, как у них в столовой.
– А этот… с коленкой из второго? Уже выписался?
Вдруг подумалось, что докторша может оказаться вампиром. Все, кто с открытыми ранами попадают сюда, никогда уже не выходят.
– Не могу же я вас всех держать вечно.
Докторша ушла. Дверь с ребристой стеклянной вставкой, перетянутой тонкими проволочками, звякнула. Долго дрожало стекло. Коридор за ним ломался и дробился. Фигура докторши расползлась и разошлась в разные стороны.
И правда, поспать надо. Встала рано, бегала много. Скоро все равно в палату идти.
Нинка вытянулась на кровати. Белоснежная простыня, а она вся такая грязная. Даже руки вымыть не успела. Было боязно шевелиться. Простыня крахмально похрустывала. Крахмал… откуда-то Нинка это слово знала. Никто никогда в ее семье ничего не крахмалил. Но вот в книгах про это говорилось. У героев был крахмальный жесткий воротничок. Он упирался в подбородок, натирал. Наверное, если Нинка шевельнется, то острый загиб тоже упрется, и станет больно.
Нинка успела уснуть, потому что движение рукой ее разбудило. Во сне она испугалась, что порежется о простыню, и выпала из дремы в действительность. По голове пробежали мурашки, руки-ноги похолодели. На мгновение показалось, что она не чувствует пальцев на ногах, но это сразу прошло. Тело ее слушалось.
Сон ушел, но открывать глаза все еще не хотелось. А потом появился звук.
«Баю-баюшки баю… не ложися на краю…»
Нинка крутанулась. Песенка звучала, как будто со стен. Стены были белые. Никакие. Просто стены. Просто покрашены. Неплохо даже. Ровненько так.
«Я стою за спиной… я дую тебе в затылок…»
В затылок не дули, но волосы как будто зашевелились. Нинка быстро провела по волосам.
Глупости! Здесь никого нет. И окна закрыты. И двери. Неоткуда дуть. Если только отдушина?
«Смерть идет…»
Отдушины не было. Ровная стена. И эта стена как будто покачнулась. Сам цвет дернулся и пошел волнами.
Нинка подняла руку, и на мгновение ей показалось, что рука растворилась в белом.