Дети луны, дети солнца

Тяжело дрожащими руками затягивать тонкие ремни наплечников, и приходится Ренэйст обратиться за помощью к матери. Смотрит куда угодно, только не на пальцы Йорунн, дрожащие от волнения. Слышит, как сбивается ее дыхание, выдавая и без того заметное беспокойство. Ренэйст хочет успокоить ее, утешить, но единственное, что может подарить кюне покой – если останется она в доме. В безопасности, подле ее крыла.

Отпустить свое дитя в лес, много зим назад потеряв в его чаще первенца, равносильно проклятию богов. Если бы только наблюдали они за ними, Йорунн могла бы винить их в своем горе, только давно пустуют небесные чертоги. Некого ей винить, кроме них самих.

Времени не остается. Йорунн прижимает дочь к своей груди, и та сжимает пальцами ткань платья на спине матери. Стать бы вновь ребенком, да быть в безопасности у нее на руках, только не для этого проделала Ренэйст такой длинный путь.

Еще не поздно остановиться. Отречься от права носить меч на поясе, повесить на стену лук и взять в руки пряжу. Облачить себя в платье и не знать беды. Стать Хакону женой и жить так, как мечтает любая другая. Не желает Ренэйст себе подобной судьбы; хочет быть равной мужу, а не скрываться за его спиной. Быть может, сложись все иначе…

Разжимает дрожащие пальцы и делает шаг назад, отступая, вынуждая мать выпустить из кольца своих рук. Смотрит Йорунн с мольбой, пусть и знает, что слезы не заставят Белолунную отречься от своего выбора.

Все сложилось именно так. Не для того была она рождена, чтобы прозябать под защитой стен Чертога Зимы. Не для того отец растил ее воином, чтобы отдать другим свою славу. Не для того покоится Хэльвард под толщей воды, отдав сестре свою судьбу.

Обхватив лицо матери ладонями, Ренэйст прижимается ко лбу ее коротким поцелуем, выдохнув в золото волос:

– Не бойся. Я вернусь.

Тянет Йорунн к ней руки, пытается удержать, но решительно отступает Ренэйст, направляясь к двери. Сварог ждет ее подле порога, протягивает лук и колчан со стрелами, стоит подойти достаточно близко. Солнцеликий смотрит на луннорожденную выцветшими от старости глазами и лишь кивает молча. Она кивает в ответ, и молчаливого этого разговора достаточно, чтобы смогла она улыбнуться. Закидывает колчан на спину и открывает дверь, выходя под свет звезд навстречу своей судьбе.

Хакон сидит на ступенях дома конунга, и взгляд его устремлен в сторону леса. Оборачивается, смотрит через плечо и хмурит брови, заметив на себе ее взгляд. Несмотря на то что сам же и тренирует ее, Хакон против того, чтобы проходила Ренэйст испытание. Как может он позволить ей рисковать собой? Отпустить в лес, прямо в руки беды?

Помнит прекрасно Медведь о собственном испытании и том, как тяжко было вернуться живым. Но Ренэйст упряма, и не за это ли любима им? Даже сейчас, напуганная неизвестностью, гордо расправляет хрупкие плечи, и глаза ее глядят непокорно. Они смотрят друг на друга, но ничего не говорят. Да и к чему слова, когда могут они привести лишь к раздору? Хакон кивает, призывая идти за ним, и, поднявшись с порога, держит путь в сторону ворот. Подле них должны собраться те, кто желает стать воинами. Кинув мимолетный взгляд на стены безопасного дома, Ренэйст идет следом, и снег скрипит под ее сапогами.



За весь путь они не говорят ни слова, но кожей, словно окружающий их мороз, ощущает она его беспокойство. Кажется ей, словно не хочет он ее видеть, и волнение становится от этого только сильнее. Как сильно нужна ей его поддержка! Уверена она, что Хакон знает об этом, но почему же молчит? Неужели так зол?

Поборов страх, Ренэйст подходит ближе, тянет руку – и сжимает его ладонь. Смотрит внимательно в глаза, поджимает губы и все же говорит тревожно:

– Ты волен злиться на меня, Хакон, но не ты ли говорил, что будешь подле меня в час нужды?

Продолжает он молчать, лишь смотрит тяжело глазами синими, словно самые глубокие воды. Тянет ее к себе, прижимая к крепкой груди, а после – отпускает столь же внезапно, продолжая их путь в абсолютной тишине. И знает Ренэйст, что объятие это говорит куда больше слов.

Когда приближаются они к воротам, бо́льшая часть охваченных волнительным трепетом юношей уже ожидает, когда настанет их испытание. Храбрятся друг перед другом, словно молодые волчата, впервые следующие за отцом на охоту, и ни один не желает думать о возможной гибели. Тролли – опасные твари, и встреча с ними редко проходит бесследно. Только вот сейчас луннорожденные юны и полны сил, и мертвые боги глядят на них глазницами пустыми, готовые узреть миг их триумфа. Не это ли предел мечтаний мальчишки, не так давно встретившего шестнадцатую зиму?

Ренэйст смотрит на них с опаской. Внимание ее привлекает Ньял; громко смеясь и рьяно жестикулируя, с гордостью вещает о том, с какой легкостью справились пятеро братьев его с испытанием. Разве есть у ярла Звездного Холма повод допустить мысль, словно бы младший из его сыновей не вынесет эту ношу? Нет, гордый и решительный Ньял не позволит себе принести роду Лося подобный позор! Уж лучше погибнет, сражаясь со столь опасным противником, но не опозорит доброе имя своей семьи!

Ньял замечает ее не сразу, но, увидев, прерывает свой рассказ. Жестом призывает подойти ближе, и слушатели его устремляют свои взгляды в ее сторону. Под колкими этими иглами чувствует Ренэйст себя неуютно, качает головой отрицательно, отказываясь от его предложения. Дочь конунга, записавшаяся в отроки, и без того находится под пристальными взглядами. Для чего лишать ей себя последней толики покоя?

Хакон оставляет ее. Касается пальцами ее плеча, заставляя обернуться, и вновь смотрит в глаза. Поджимает губы, рассматривая лицо возлюбленной, после чего касается своим лбом лба Ренэйст в мимолетной ласке – и уходит, позволяя ей собраться перед поединком.

Оглянувшись, цепляется взглядом за стоящего поодаль от остальных Ове. Тот сосредоточенно проверяет белоснежное оперение своих стрел, и от того, как задумчиво кивает он головой, слегка покачивается тонкая коса, заплетенная у его виска, украшенная бусиной, вырезанной из бирюзы. Ловит он на себе ее взгляд, склоняет голову, приглашая Белолунную подойти поближе. Вновь смотрит Ренэйст на Хакона, тревожно разговаривающего с ее отцом и несколькими воинами, стоя подле тех самых ворот. Поправив колчан, на дрожащих ногах направляется воительница в сторону Ове.

– Неужели боишься испытания, дочь Покорителя? – спрашивает он.

В голосе Ове звучат волнение, смешанное с насмешкой, и Ренэйст понимает – и сам боится. Товесон уступает иным в воинском умении, и все, на что он может положиться, так это ловкость и ум. Стрелы его разят не хуже меча, ведомого рукой умелого воина, а приезжие скальды не всегда решаются побеседовать с сыном ярла Тове, опасаясь его знаний. Но разве может он внушить уважение и страх другим воинам, для которых важно лишь то, насколько могучим выглядит тело? Оттого приятнее ему компания Ренэйст: дева, идущая тропой воина, вызывает столько же насмешек, сколь и юноша, чей стан тонок и хрупок.

– Не думаю, что больше, чем ты, сын Тове, – отвечает она, и взгляд ее вновь устремляется к Ньялу. – Не лучше ли будет забыть обиды и объединиться? Усмири гордость, Ове, в одиночку с испытанием не совладать.

Будущий ярл Ока Одина вздрагивает, словно ударила она его, и смотрит с яростью в серых глазах. Для него принять помощь от Ньяла равно позору после тех слов, что сказал ему Олафсон в Великом Чертоге. Лучше умрет, сражаясь в одиночку, чем выживет рядом с ним! Но рассудком понимает он, что Ренэйст права. Тролли не редкость подле Рокочущей Горы, на которой тянет своды к небу его дом, и поэтому знает Ове, на что они способны.

Вздохнув, проводит он ладонью по волосам, и усмехается, кинув взгляд в сторону гордого Олафсона.

– Может, и разумно объединиться с ним. Из Ньяла выйдет отличная приманка – троллей привлекают те, кто скуден на ум.

– Попридержи язык, Товесон, – едва ли не рычит она, грубо встряхнув Ове за плечо. – Не ты ли в Великом Чертоге призывал Ньяла к благоразумию, говоря, что слишком много он болтает?

Долгие мгновения буравят они друг друга напряженными взглядами и спорят, не повышая голоса, только так и не приходят к единому решению. Гневно взмахнув рукой, обозленная Белая Волчица отворачивается, думая, что следовало ей сразу принять приглашение Ньяла. Ум Ове – его орудие и слабость, не видит он дальше того, что знает. Ньял для него лишь настырный мальчишка с дурным нравом, и не может разглядеть в нем воина достойного, способного защитить и одержать победу.

Коль все мужчины ведут себя подобным образом, то немудрено, что так сложно им добиться мира друг с другом.

Вздрагивает она, заслышав рев боевого рога, вырвавшего ее из плена собственных размышлений. Смолкают голоса, и присутствующие поворачивают головы в сторону Хакона, что призывает их подойти ближе. Стоит только ей сделать шаг, как за локоть ее хватает чья-то цепкая рука, и чувствует себя Ренэйст так, словно огромная птица сжимает ее когтистой лапой.

– Удели мне мгновение, Ренэйст, дочь Йорунн, – звучит за спиной тихий голос Хейд. – Я не отниму много времени.

Среди народа Луны не принято называть воина именем матери, но Ренэйст не противится. Медленно кивает она головой, соглашаясь, и смотрит на Хакона, проверяя, заметил ли он, что не торопятся они присоединиться к остальным. Но в их сторону даже не смотрят, и поэтому отходят они чуть дальше, не замечая и осуждающего взгляда Ове. Нехотя оставляет он их вдвоем, не скрывая своего недоверия к островитянке, но не желает становиться свидетелем их разговора.

Ничего, кроме беды, нельзя ждать от женщин, умеющих убивать.

Хейд начинает говорить лишь после того, как лучник отходит от них достаточно далеко.

– Нас не будут рады видеть в своих рядах, дочь Йорунн. Ты знаешь это. Они не дадут нам пройти испытание с ними на равных.

Хейд говорит храбро и смотрит в глаза. Тонкая прядь черных волос прилипает к ее нижней губе, когда она поворачивает голову, глядя на собравшихся в стороне от них юношей. Она убирает ее одним резким движением руки. Зелень ее глаз вновь вглядывается в голубые озера напротив. Ренэйст хмурится.

– В твоих словах есть истина, дочь Исгерд, – ровным голосом отвечает она. – Не рады нам будут. Но что я не могу понять, так твою уверенность в том, что нам будут мешать. Никто из них не падет столь низко, чтобы строить козни.


Нет сомнений – мысль эту внушила дочери ярл Трех Сесетр. Неприязнь Исгерд-ярл к мужскому роду известна во всех уголках земель детей Луны. Вряд ли найдется тот, кого удивит то, насколько Хейд похожа на свою мать. Оттого, возможно, ни разу еще никто не сватался к наследнице островов. Нет среди мужчин того, кто желает повторить судьбу Эгила-ярла, едва та понесет дитя.

Или, быть может, никто не видит того, какая Хейд на самом деле?

Островитянка кривит бледные губы, но не успевает ответить, ведь рог ревет вновь, призывая их. Развернувшись на каблуках, вслушиваясь в скрип снега под сапогами, Ренэйст не успевает и шага ступить, как рука Хейд – неожиданно сильная, – сжимает ее плечо.

– Я предлагаю тебе союз, Волчица, – хрипло шепчет она, усиливая хватку, – и больше не стану. Подумай об этом.

Воительница задевает ее плечом, устремившись вперед. Ренэйст скалит зубы, глядя ей в спину, но шагает следом. Среди иных занимает она место подле Ове, пылая жаром, но тот не смотрит в ее сторону. Быть может, до сих пор таит он обиду за то, что столь грубо одернула его, встав на защиту Ньяла. Но, будь Ове на его месте, не поступила бы она иначе! Неужели думает, словно не отстаивала бы она честь его имени?

В руках Хакона охотничий рог, выбеленный временем и украшенный двумя серебряными обручами. С самого детства Ренэйст видела его не единожды – рог этот хранится у рода Волка с тех самых пор, как властителем Чертога Зимы стал Харберт Ужасный, ее прадед. Вспоминается ей, как глядела она на гладкую поверхность, будучи совсем еще щенком, пахнущим материнским молоком. Они собирались перед очагом, все трое, и, распахнув от восторга рты, слушали рассказы отца о великих деяниях своих предков. Ганнар-конунг говорил им, что сам Рагнар Лодброк приходится им родичем; он был конунгом в те времена, когда шторм настигал драккары в море, ветра раздували паруса, а Солнце и Луна сменяли друг друга на небосклоне. Ренэйст не верит в эти сказки, но отчасти приятно ей представить временами, что воительница, подобная Лагерте, может быть одной с ней крови.

Воспоминания о детстве тают, словно дым, когда Медведь начинает говорить. Обводит внимательным взглядом юношей и дев, что стоят, внимая каждому сказанному слову. Голос Хакона тверд и звонок, словно лед, и столь же холоден; от него дрожь проходит по костям.

– Каждый, кто стоит предо мной в свете Вечной, встретил свою шестнадцатую зиму и желает назваться воином. Все вы – дети великих мужей, но одна лишь кровь не делает вас достойными.

Белолунная сжимает и разжимает озябшие пальцы, взволнованная и напряженная, подобная тетиве лука. Видит краем глаза, как постукивает Ове по резной крышке кожаного тула, что покоится у него на поясе. Что уж там, каждый из восемнадцати отроков, собранных подле ворот, чувствует, как зарождается волнение в груди. Разве можно их винить?

Хакон выдерживает паузу, позволяя им перевести дыхание, но не может возиться он с ними, словно с детьми.

– Ваше испытание – охота. Кто же из вас не охотился? Все мы равны под лунным светом, и потому есть законы, которые нельзя нарушать. Тот, кто воспротивится им, будет лишен оружия и права называть себя воином. Потому слушайте внимательно, неразумные щенки. Шагнув за границу леса, будете вы предоставлены сами себе, и никто не сможет помочь вам.

Ове щурит туманные глаза, прекращая стучать по крышке тула. Слова, которые дальше скажет им Медведь, важны, потому все свое внимание направляет он к нему.

Озноб проходит по их спинам, но с усмешками они поддевают друг друга локтями. Храбрятся, да только каждого страшит участь, уготованная при поражении. Даже сейчас считают себя воинами и не желают иной судьбы. Помимо этого пути множество иных дорог, но кто добровольно променяет оружие на посох пастуха, а поле боя – на кузницу? В их жилах течет живой огонь, кровь бурлит, вынуждая таять многовековой лед, сковавший кости детей Луны, и нет потери ужаснее.

Как никогда внимательно смотрят они на Хакона, ожидая, когда же продолжит он свою речь.

– Тонкости посвящения хранятся в секрете. Никто до шестнадцатой зимы не ведает, какое испытание уготовано. В стенах Великого Чертога конунг поведал вам, что предстоит, но никто из вас не знает еще, какое условие необходимо выполнить.

Медведь оборачивается, кивком головы подзывая к себе одного из стоящих поодаль молодых воинов. Тот, встрепенувшись, словно пробужденный ото сна филин, несколькими большими шагами приближается к Хакону, протягивая ему маленькую белую шкатулку. С легкостью умещается она на грубой ладони, и отроки, окружающие Ренэйст, задерживают дыхание в нетерпеливом ожидании. Сама она, не менее взволнованная, привстает на носочках, стараясь лучше увидеть происходящее из-за крепких спин. На их глазах цепляет двумя пальцами берсерк тонкую серебряную цепочку, за нее извлекая из шкатулки…

Зуб.

Выдыхают они, с интересом разглядывая то, что держит Хакон в вытянутой руке, подняв над своей головой. Зуб покачивается от резкого движения, и больше похож на костяной наконечник стрелы, грубый и неровный. Ренэйст хмурит белые брови, рассматривая трофей воина, чей прах множество зим назад был развеян над фьордами.

– Такой трофей должны принести вы конунгу, и оставаться в лесу будете до той поры, пока собственными руками не вырвете зуб из пасти убитого тролля.

Хакон стоит спиной к закрытым воротам, за которыми чернеет исполинской стеной мрачный лес. Глядя на него, Ренэйст сглатывает вязкую слюну; кажется ей, словно сквозь изломанные ветви не проникает лунный свет. Нет у дочери конунга ни малейшего желания ступать на снег под кроны темных елей.

Она ощущает его взгляд раньше, чем понимает, что он смотрит, но не торопится смотреть в ответ. Приходится сделать несколько глубоких вдохов перед тем, как посмотреть ему в глаза. И без того знает, о чем хочет просить ее Хакон, пусть и понимает, что гордячка не подчинится его воле. Даже если б женой ему была, все равно поступила бы так, как надумала.

То, как смотрят они друг на друга, не укрывается от бдительного взгляда Вороны. Трогает губы ее ядовитая ухмылка, и, наклонившись, выдыхает она насмешливо на ухо Волчицы:

– Не ходи за порог, оставайся у ног, как послушный щенок…

Злость охватывает в одно мгновение – Ренэйст вспыхивает, подобно сухой лучине. С гневным рыком оборачивается она к Хейд, но та лишь невозмутимо смотрит на Хакона, словно бы и не потешалась над ней вовсе. Сцепив зубы, луннорожденная отворачивается; белая, кажущаяся прозрачной кожа ее отдает алым от того, как сильно она зла.

Проклятая Ворона!

– Но не каждый тролль сгодится для охоты, – продолжает между тем Медведь, убирая зуб обратно в шкатулку. – И не каждый зуб будет принят в качестве трофея.

– Как же понять, что перед тобой – подходящий тролль?

Нетерпелив Ньял, не в силах больше терпеть он речи Хакона. От чего бы ему не поведать самое важное, что следует знать об этой охоте, да отпустить как можно скорее навстречу своей судьбе? Иные смотрят на него с недовольством; наглость Ньяла может сыграть с ними злую шутку. Хакон может в наказание лишь дольше держать их подле ворот, или наоборот, отпустить, не сказав всей тайны, и будет это на совести сына ярла Звездного Холма.

С мольбой смотрит Белая Волчица в глаза берсерка. Невмоготу ей стоять пред вековыми вратами в бесконечном этом ожидании. Уж лучше скорее наступит детский ее кошмар, чтобы быстрее могла она его покинуть. Складывает Хакон руки на груди, фыркает насмешливо. И как он, такой могучий воин, позволил хрупкой голубоглазой девчонке повелевать собой одним только взглядом? Стоило бы помучить ее, отомстить за то волнение, что бередит его душу, но не может поступить столь низко по отношению к ней.

– Зуб будет считаться трофеем, если принадлежит молодому троллю-мужчине. Коль задумаете обман, то знайте, что в Чертоге Зимы есть мастер, прекрасно осведомленный о том, как же отличить нужный зуб. Запрещено нападать на самок, коих в тролльем роду остается все меньше, детенышей и стариков, ибо победа над ними не принесет вам чести. Воин, страдающий от малодушия, позорит свой род.

Опозорить свой род куда ужаснее, чем участь не стать воином. Не справившись с заданием, не добыв зуб, теряют они возможность добыть славу на поле боя, но сохраняют право ступить на иной путь. Позор с рода можно смыть лишь собственной кровью.

Нервничают они еще сильнее, и Хакон ухмыляется, глядя на них. Да, сурово испытание, выпадающее на долю тех, на чьих губах еще не обсохло материнское молоко, но истинного потомка Одина не сломить трудностями. Повернувшись к воинам, прошедшим испытание лишь зиму назад, Медведь благосклонно кивает головой, и те спешно открывают ворота.

Тяжело поддаются они, не желают выпускать несчастных детей из своих безопасных объятий. Хакон пристально смотрит на тех, кому предстоит проверить, на что же они способы, и дает им последний совет:

– Не рискуйте собой напрасно. Будьте благоразумны. Вы не боги, и жизнь у вас всего одна.

Слова Хейд звучат тихо, но, и едва слышимые, заставляют кожу Ренэйст покрыться мурашками, словно бы холод добрался до самых ее костей:

– Нам ли не знать, что и бессмертные боги умирают.

Распахнуть ворота оказывается не так просто – те скрипят столь пронзительно, что больше это похоже на вой. Черной пастью зияет перед ними мир за пределами этой ограды, пугает, пробуждая ужас древний и первобытный. В немом оцепенении стоят они перед распахнутыми воротами, едва ли не разинув рты. С детства знающие запрет, не могут заставить себя сделать решающий шаг. Смотрят в неуверенности и ждут храбрости у других.