Десять тысяч дверей
Часть 7 из 46 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Мисс Аделаида Ли Ларсон родилась в 1866 году.
Мир только начал нашептывать себе под нос слово «прогресс» заодно с такими словами, как «порядок» и «свободная торговля». Железные дороги и телеграфные линии тянулись через границы, как длинные цепочки стежков; империи стремились отхватить по кусочку африканского побережья; хлопчатобумажные фабрики бурлили и гудели, затягивая в свое нутро ссутуленных рабочих и выдыхая густой дым.
Но другие, старые слова, такие как «хаос» и «революция», все еще оставались где-то на полях. Европейские восстания 1848 года еще висели в воздухе, как пороховой дым; индийские сипаи[3] еще чувствовали во рту привкус слова «бунт»; женщины перешептывались и объединялись, шили знамена и печатали памфлеты; освобожденные рабы стояли, сбросив оковы, в лучах кровавого рассвета новой нации. Короче говоря, налицо были симптомы мира, полного открытых дверей.
Но семейство Ларсонов совершенно не интересовалось жизнью большого мира, а большой мир вежливо отвечал взаимностью. Их ферма располагалась в небольшой зеленой лощине в самом центре страны, как раз там, где находилось бы сердце этой земли, если бы она была телом живого существа. Обе армии времен Гражданской войны не удостоили эту ферму вниманием, когда проходили мимо. Семейство выращивало достаточно кукурузы, чтобы прокормить себя и четырех молочных коров, заготавливало достаточно конопли, чтобы продавать пеньку на хлопковые фабрики, располагавшиеся ниже по реке, и успевало засолить достаточно мяса, чтобы к весне у домочадцев не начали шататься зубы. Их интересы не выходили за пределы принадлежавших им семи акров, а политические взгляды сводились к поговорке, которую любила повторять Мама Ларсон: «Богач творит как хочет». В 1860 году молодой Ли Ларсон в приступе патриотизма отправился в город, чтобы отдать свой голос за Джона Белла, а потом выяснилось, что последний проиграл не только мистеру Линкольну, но также Дугласу и Брекенриджу. Это происшествие в очередной раз убедило клан Ларсонов в том, что политиканство – лишь предлог, выдуманный, дабы отвлекать рабочий люд от дела.
Во всем этом Ларсоны совершенно не отличались от своих соседей. Сомневаюсь, что до меня какой-нибудь биограф, хроникер или даже местный журналист хотя бы раз упомянул их имена в печатном тексте. Во время написания этой книги я попытался взять несколько интервью, но на меня смотрели с недоверием, и разговор не задавался. Это было все равно что допрашивать скворца или белохвостого оленя.
Но у Ларсонов имелась одна необычная особенность: к моменту, когда родилась Аделаида Ли, все оставшиеся в живых члены семьи были женского пола. По причине невезения, сердечной недостаточности и простой трусости их мужья и сыновья оставили на произвол судьбы нескольких женщин с волевыми подбородками, которые с виду так походили друг на друга, что вполне могли быть одной и той же женщиной в разные периоды жизни.
Ли Ларсон ушел последним. С присущей ему несвоевременностью он отправился на юг вступать в ополчение лишь тогда, когда Конфедерация уже была на последнем издыхании. Его молодая жена – бесцветная девушка из соседнего округа – осталась на ферме ждать новостей. Новости не пришли. Вместо них семнадцать недель спустя, в ночи, объявился сам Ли Ларсон в потрепанной форме и с кусочком свинца в левой ягодице. Через четыре дня он снова ушел, направляясь на запад с затравленным выражением на лице. Но этих дней хватило, чтобы зачать жене ребенка.
Аделаиде Ли было три года, когда ее мать не смогла больше противостоять чахотке и меланхолии и окончательно угасла. С тех пор девочку воспитывали бабушка и четыре тетки.
Так и получилось, что Аделаида Ли родилась в горе и бедности, а выросла в невежестве и одиночестве. Пусть эта история о низком происхождении наглядно продемонстрирует: то, откуда человек начинает, необязательно предопределяет то, каков будет конец его истории. Аделаида Ли с возрастом не превратилась в еще одну типичную бледную женщину из рода Ларсонов[4]. Она стала совершенно иным существом, таким сияющим, диким и необузданным, что ей оказалось мало места в одном мире и она была вынуждена найти другие миры.
Имя Аделаида – очаровательное женственное имя, доставшееся ей в наследство от прапрабабки с французско-немецкими корнями, такой же бес цветной и полупрозрачной, как мать самой Аделаиды, – было обречено изначально. Не потому, что сама девочка имела что-то против; просто это имя скатывалось с нее, как вода с жестяной кровли. Оно подошло бы хрупкой девочке, которая читает молитвы перед сном, держит одежду в чистоте и смиренно опускает взгляд, когда с ней говорят старшие. Это имя совершенно не годилось для тощей, неряшливой дикарки, которая теперь жила в доме Ларсонов, словно пленный во вражеском лагере.
К пятому дню рождения все в доме, кроме тетушки Лиззи, которую никакая сила не могла бы заставить изменить своим привычкам, признали поражение и стали называть девочку Ади. Это имя звучало короче и жестче и намного лучше подходило для окриков и упреков. В итоге оно к ней прицепилось, хотя упреки продолжали пролетать мимо ушей.
Ади провела все детство, исследуя семейные семь акров вдоль и поперек, как будто уронила в траве что-то ценное и надеялась отыскать. Или, скорее, как собака, которая рвется с короткого поводка. Она знала эту землю так, как может знать только ребенок. Она изучила ее в мельчайших подробностях и в буйстве воображения – немногие взрослые на это способны. Она знала, в каком месте молния попала в платан, образовав укромную расщелину, и где бледные шляпки грибов образуют «ведьмины кольца», и где на ручье можно увидеть, как блестит под водой «золото дураков» – блестящий минерал пирит.
Особенно хорошо она изучила каждую доску и балку в полуразрушенном доме, стоявшем на узкой полоске сенокоса, которая раньше принадлежала другому семейству, на дальней окраине фермы. Когда Ларсоны купили ферму, дом уже стоял заброшенным и продолжал разваливаться в последующие годы, оседая в землю, как некое доисторическое существо, увязшее в яме с дегтем. Но для Ади он мог стать чем угодно: старым замком, фортом разведчиков, пиратской обителью или логовом ведьмы.
Поскольку дом стоял на их участке, бабка и тетушки не запрещали ей играть в нем. Но всякий раз, когда она возвращалась, пропахшая сосновой смолой и трухой, они обращали на нее пристальные взгляды, пугали страшилками про старый дом («Там живут призраки, знаешь ли, это всем известно»!) и предупреждали о том, какая судьба грозит любителям бродить невесть где.
– Твой отец любил бродить, – мрачно кивала бабушка, – и глянь, как все обернулось.
Ади постоянно слышала напоминания о судьбе отца: брошенная жена, дочь-сирота, и все из-за того, что ему не сиделось смирно. Но на девочку такие предупреждения не действовали. Да, отец бросил их, в этом не было сомнений, но зато ему довелось увидеть любовь, войну и, может, какой-то иной, пьянящий мир за пределами фермы. За такое приключение не жаль заплатить любую цену.
(Подозреваю, что жизнь Ли Ларсона определялась скорее импульсивностью и трусостью, чем страстью к приключениям, но всякой дочери необходимо видеть хоть что-то хорошее в отце. Особенно если его нет рядом.)
Временами Ади отправлялась бродить с определенной целью, например, она спряталась в поезде Центральной железной дороги Иллинойса и успела доехать до Падуки, прежде чем ее поймал контролер; а иногда она двигалась вперед ради самого процесса движения, как птицы. Ади целыми днями бродила по берегу реки, глядя на проходившие мимо суда в клубах пара. Порой она воображала себя членом экипажа, который стоит на палубе, опираясь на леер; но чаще представляла, что сама стала пароходом, созданным для того, чтобы прибывать куда-то и снова отправляться в путь.
Если бы мы отметили на карте ее детские экспедиции, представили ее открытия и цели в топографической форме и прочертили ее извилистый путь между ними, мы бы увидели девочку, которая пытается пройти лабиринт изнутри наружу; минотавра, который пытается выбраться на свободу.
К пятнадцати годам это хождение по кругу начало сводить ее с ума, а однообразие навевало тоску. Может, в итоге она бы замкнулась в себе, сломленная тяжестью окружавшего ее невидимого лабиринта, но ее спасло одно событие, настолько странное, что обычной жизни ей стало недостаточно: Ади убедилась в существовании сверхъестественного, встретив призрака на заброшенном сенокосе.
Это случилось ранней осенью, когда высокие травы в поле выгорели до рыжевато-розового оттенка, а карканье ворон отчетливо разносилось в прозрачном воздухе. Ади по-прежнему часто заглядывала в старый дом на окраине фермы, хотя и выросла из своих игр. В день встречи с призраком Ади намеревалась пролезть вверх по печной трубе и выбраться на крышу, чтобы полюбоваться беспорядочным полетом скворцов.
Подходя к полуразрушенному дому, она заметила какую-то темную фигуру и остановилась. Вне всякого сомнения, тетушки велели бы ей тут же развернуться и поспешить домой. Эта фигура могла быть либо незнакомцем – а встреч с незнакомцами следовало избегать любой ценой, – либо привидением, и это ничуть не лучше незнакомца.
Но Ади почувствовала, что ее тянет вперед, как стрелку компаса на север.
– Эй, там! – окликнула она.
Силуэт шевельнулся. Тонкий и длинный, он казался мальчишеским даже с большого расстояния. Незнакомец прокричал что-то в ответ, но слова прозвучали неразборчиво.
– Простите, что? – снова крикнула Ади, ведь хорошие манеры важны даже при общении с незнакомцами и призраками. В ответ ей раздалась еще одна цепочка бессмысленных звуков.
Теперь Ади подошла уже достаточно близко, чтобы разглядеть его как следует. Возможно, ей все же стоило развернуться и побежать домой: кожа незнакомца оказалась густого красновато-черного оттенка, которому Ади не могла подобрать название.
Семейство Ларсонов обходилось без подписки на газеты, поскольку все нужные новости они узнавали в церкви, но иногда Ади удавалось стянуть чужие, уже прочитанные выпуски. Следовательно, она усвоила, что чернокожие незнакомцы опасны: видела статьи с описаниями их преступлений и рисунки, изображающие их тягу к невинным белым женщинам. На этих картинках мужчины напоминали чудовищ в рваных лохмотьях, с волосатыми руками и дурацкими выражениями лиц. Но мальчик, стоявший в поле, был не похож на рисунки в газетах: совсем юный – ровесник Ади или даже чуть младше, – длинноногий, с гладкой кожей. Его одежда представляла собой странную конструкцию из сукна, обернутого и задрапированного вокруг него, ниспадающего замысловатыми складками. Казалось, он стянул где-то корабельный парус и замотался в него. Черты его лица были тонкими и изящными, а глаза – ясными и темными.
Незнакомец снова заговорил. Теперь набор длинных слов звучал почти как вопросы. Наверное, это какой-то адский диалект, известный лишь демонам и призракам. Потом его слова вдруг изменились, будто щелкнул рычажок, и наполнились знакомыми звуками.
– Простите, госпожа, вы меня слышите? – Его акцент был ужасно странным, но голос звучал мягко, даже ласково, как будто он боялся спугнуть ее.
В это мгновение Ади решила, что тетя Лиззи права: газеты не стоят бумаги, на которой напечатаны. Этот завернутый в простыню мальчик с испуганным взглядом и ласковым голосом не мог представлять для нее угрозы.
– Я тебя понимаю, – ответила она.
Незнакомец подошел ближе, с сомнением и изумлением глядя на нее. Он погладил колоски и как будто удивился тому, как они покалывали кожу. Потом его рука поднялась выше. Бледная ладонь коснулась щеки Ади. Оба вздрогнули, как будто ни один из них не ожидал, что второй окажется осязаем.
Мягкость его голоса, искренность удивления, хрупкость тонких рук с длинными пальцами убедили Ади, что ей нечего опасаться.
– Кто ты? Откуда ты взялся?
Если это и был призрак, то какой-то потерянный и нерешительный.
Незнакомец помедлил, словно искал нужные слова на дальней полке в пыльной кладовой.
– Я… из другого места. Не отсюда. Я пришел через дверь в стене. – Он показал на полуразрушенный дом с просевшей входной дверью, которая давным-давно застряла в проеме, и Ади всегда забиралась в дом через окно. Теперь же дверь была приоткрыта. В узкую щель как раз мог бы пролезть худенький мальчишка.
Ади была достаточно разумной девочкой, чтобы понимать: с незнакомыми, завернутыми в простыню мальчишками, которые пробираются к тебе на ферму, утверждая, что попали сюда из другого места, нужно вести себя поосторожнее. Он либо сошел с ума, либо врал, и, так или иначе, тратить на него время не стоило. Однако при звуке его голоса у нее в груди вздрогнуло что-то, опасно напоминающее надежду. Надежду на то, что все это – правда.
– Ладно. – Она отступила на пару шагов и развернула над жесткими стеблями травы свое фланелевое покрывало, красно-белой расцветкой похожее на цирковой шатер. Ади примяла его и села, указывая на место рядом с собой.
Мальчик снова посмотрел на нее с очаровательным удивлением, потирая голые руки в попытке прогнать осеннюю прохладу.
– Видать, у вас в другом месте намного теплее, а? Вот, возьми. – Ади сняла с себя грубое холщовое пальтишко, которое столько раз переходило из поколения в поколение, что давно потеряло цвет и форму, и вручила его мальчику.
Тот натянул рукава на руки, будто зверек, которому зачем-то предложили надеть вторую шкуру. Ади была уверена, что он впервые в жизни видит пальто, и в то же время не понимала, как это возможно.
– Ну же, призрак, садись и рассказывай. Расскажи мне про это другое место.
Мальчик уставился на нее.
Я позволю себе небольшое отступление и опишу эту сцену с точки зрения самого мальчика. Только что он находился в месте, совершенно непохожем на заброшенный сенокос, где теперь оказался. Еще не успев привыкнуть к незнакомому солнцу, он увидел девушку, подобных которой не встречал никогда в жизни. Она подошла к нему широким шагом; ее платье с темными пуговицами шуршало, задевая траву, а спутанные волосы цвета озимой пшеницы покрывала широкополая шляпа. И теперь эта девушка сидела у его ног и смотрела снизу вверх ясными, немного озорными глазами, и он был готов сделать все, о чем бы она ни попросила.
Поэтому мальчик сел рядом и рассказал ей о другом месте.
Другое место было царством морской соли и ветра. Город, или даже страна, или даже мир (он пока еще не очень точно подбирал слова), где люди жили в каменных домах и носили длинные белые одежды. Мирный город, богатеющий благодаря торговле на побережье и славящийся словесным мастерством.
– У вас в городе много писателей? – Она произнесла слово, которое было ему незнакомо. – Ну, людей, которые пишут книги. Такие длинные скучные штуки про несуществующих людей.
На лице мальчика отразилось выражение глубочайшей сосредоточенности.
– Нет, нет. Слова.
Спотыкаясь в каждом предложении, он снова попытался объяснить природу написанного слова и мироустройства, относительную густоту чернил и крови, важность языков и их тщательного изучения. Но, учитывая его ограниченный словарный запас и ее склонность то и дело заливаться смехом, далеко они не продвинулись. В итоге он сдался и сам начал задавать вопросы о ее мире.
Она старалась отвечать как можно подробнее, но затворническая жизнь на ферме ограничивала ее знания. О ближайшем городе Ади знала совсем немного, а о мире в целом – только то, что почерпнула из двух лет обучения в школе, где все сидели в одном большом классе.
– У вас-то, наверное, все намного интереснее. Расскажи мне про океан. Ты умеешь ходить под парусом? Тебе много доводилось путешествовать?
Он начал рассказывать, она слушала, а тем временем на землю опускались сумерки, накрывая их, словно крыло огромной птицы. Ади заметила, что дневные звуки затихают и в воздухе разносятся ритмичные трели ночных птиц, и поняла, что ей давно пора домой, но не могла даже отвернуться. Она словно стала невесомой и парила в каком-то ином месте, где можно верить в призраков, волшебство, другие миры. И в этого мальчика, чьи руки быстро мелькали в полумраке.
– У нас дома никто не выглядит так, как ты. Куда делась твоя кожа? С тобой что-то случилось? Ты… Что… – Речь мальчика превратилась в череду восклицаний. Ади подозревала, что их можно перевести как «Что это, черт возьми, такое?» Он повертелся на месте, окидывая взглядом потемневшее поле.
– Это светлячки, призрак. Одни из последних в этом году. У вас по другую сторону двери таких нет?
– Светлячков? Нет. А для чего они?
– Ни для чего. Разве что для того, чтобы напомнить: уже темно и тебе здорово влетит, если живо не явишься домой. – Ади вздохнула. – Мне пора.
Мальчик уставился на вечерние звезды, которые сияли у них над головами, и в их ярком свете чудился немой укор. Еще одна цепочка слов, которую Ади без труда расшифровала:
– Мне тоже пора.
Он встретился с ней взглядом. Его темные глаза блестели.
– Но ты вернешься?
– Ох, черт, в воскресенье-то? После того, как я гуляла весь день допоздна? Мне повезет, если меня не запрут в сарае до самого Рождества.
Мальчик явно понял далеко не все в этом предложении, но продолжил настаивать, и в итоге они условились: через три дня они оба вернутся сюда.
– Я отведу тебя к себе, и ты поверишь.
– Как скажешь, призрак.
Мальчик улыбнулся. У него было такое окрыленное и восхищенное выражение лица, будто не было на свете ничего лучше, чем увидеться с ней в этом поле через три дня. Ади почувствовала, что ей ничего не остается, кроме как поцеловать его. Поцелуй вышел неловким – короткое прикосновение, к тому же она едва не промахнулась мимо его губ. Но после этого их сердца внезапно забились чаще, кожу начало приятно покалывать, а руки задрожали – пожалуй, это оказалась не самая плохая попытка.
Ади упорхнула в вихре из юбки и красного одеяла, а мальчик лишь через несколько минут вспомнил, где он находится и куда должен идти.
Дома Мама Ларсон встретила Ади тирадой о судьбе девочек, которые шляются по улицам допоздна, и о том, как она напугала и растревожила своих тетушек (тут тетя Лиззи встряла, чтобы заметить, мол, сама она только злилась, а не тревожилась, так что пускай Мама Ларсон говорит за себя), и о неизбежном упадке женственности в стране.
– И где же твое пальто, глупое дитя?
Ади задумалась.
– В другом месте, – наконец ответила она и вспорхнула по лестнице.