Держись за небо. Полёт души
Часть 5 из 63 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Костенька, прости меня, пожалуйста. Я потеряла нашего малыша… Вызови врачей скорей… Костенька, ты слышишь? Позвони им.
Почему такая уверенность, что уже потеряла? Значит, ее мозг принял информацию, что ребенка нет и пытается таким образом «умертвить» его – он был, а теперь потерян? Нет-нет, Костя не будет пытаться это понять – такие вещи невозможно правильно воспринять адекватному человеку.
Всё, что он сделал, – повиновался. Вызвал ее лечащего врача, опять же психотерапевта, разумеется, позвонил ее родителям. Ольгиной матери, Ларисе Александровне, вообще, как ему казалось, глубоко безразлично, что происходит с дочерью. Она только сновала по комнате с театральными причитаниями, как видел это сам Ордынцев.
Бедная Оля! Она ведь, и правда, чужая для всех. Сейчас Костя так ясно это чувствовал. Может, мозг потому и сходит с ума: когда мечтает уйти от реальности, в которой чувствует себя лишним?
– Пока Ольга в больнице, нам нужно решить, как быть дальше, – говорил Костя. – Это не может так продолжаться – она теряет разум. Если мы оставим все как есть, будет хуже.
– Разумеется, Константин, – говорил Эдуард. – Только вот, прежде чем принимать решение относительно дальнейших действий, необходимо дождаться Ольгиного пробуждения. Нужно поговорить с ней, а потом уж решать.
Голос Симоненко звучал так, как общаются обычно с психически неуравновешенными, что приводило Костю в негодование, но сейчас он старался на этом не зацикливаться.
– Оля попросила меня, – с нахмуренной задумчивостью произнес Мирослав, – по телефону… чтобы мы похоронили ребенка. Когда она выйдет из больницы, просила устроить церемонию в узком семейном кругу.
– Вот, – Симоненко указал пальцем в сторону говорящего, – это уже добрый знак. То есть ее сознание готово проститься с этой иллюзией.
– Что вы хотите этим сказать? – с недоумением сдвинул брови Костя.
– Что… возможно… неплохо было бы и послушать ее… Сделать такую небольшую сценку, вроде как действительно похороны… и…
– Да вы о чем бредите? – воскликнул Костя. – Что вы несёте? Вы слышите себя?
– Он – врач! – вдруг наорал на него Мирослав, пригрозив кулаком. – А ты, щенок, рот закрой и слушай, что специалист говорит!
Глаза Кости бесстрашно отражали все бешенство, которое кипело внутри него.
– Я не позволю! – перекричал он тестя. – Я не позволю делать фарс из детских похорон! Вы что? Вам самим лечиться надо!
– Заткнись! – перебил его Мирослав и встал во весь свой двухметровый рост, готовясь наброситься на уступавшего ему в габаритах Костю.
– Да хоть прибейте меня тут! – вновь воскликнул тот. – Но я не позволю!
– Говорите, доктор, продолжайте, – игнорируя возмущение зятя, обратился к Эдуарду Мирослав. – Какова ваша идея? Ей может стать лучше?
– Да, действительно, есть вероятность, что такой стресс поможет Ольге вернуться в свое нормальное состояние после того, как она попрощается с этой иллюзией…
– Вы правда считаете, что она способна вернуться? – не выдержал Костя. – Да ведь у нее и до этого были отклонения!
– Не смей! – вдруг прикрикнул Мирослав Николаевич и рванулся к зятю, но супруга его удержала. – Не смей оговаривать мою дочь, называя сумасшедшей.
– Конечно, вам тяжело признать ее болезнь, потому что виноваты в этом вы, папа! – язвительный акцент на последнем слове и горящие ненавистью глаза Кости распалили в Мирославе ответную ярость, но супруга продолжала стеной стоять на его пути.
– Ты не забылся? – заорал он.
– Послушайте, джентльмены, – монотонно перебил Эдуард, – оставьте выяснение отношений на потом! А теперь позвольте объясниться, Константин.
– Позволяю! – рявкнул тот и вперился яростным взглядом в глаза врача.
– Нам нужно сделать все возможное, чтобы спасти Ольгу. И на данный момент, она настолько верит в свою беременность, что переубедить женскую психику вряд ли невозможно. И если она убеждена в существовании своего ребенка, то нужно сделать так, чтобы ее прощание с этой беременностью выглядело как можно правдоподобней. Понимаете, Константин, в данном случае целесообразными могут оказаться самые безумные, на первый взгляд, вещи. Это вы понимаете, что она ошибается. А она не понимает! Наша задача аккуратно и доходчиво донести до нее суть вещей.
Тот только отрешенно впялился в окно, отвернувшимся торсом демонстрируя свое отношение к происходящему.
– Мы принимаем ваше предложение, – вдруг согласился Мирослав.
Ордынцева это не удивило – тот часто решал за всех и вмешивался во всё. Но его не это выводило из себя, а человеческая тупость. Ему казалось, что все играют.
– Только так, Костя! – прозвучал командный тон. – Чтобы об этом никто ничего не знал. Слышишь? Я не позволю, чтобы о дочери говорили как о сумасшедшей! Пусть все думают, что действительно потеряла ребенка. Правдоподобней будет и для нее.
Тот только кивнул, горько усмехнулся, но не повернулся.
– Разумеется, Мирослав Николаевич. Я ожидал услышать нечто подобное, показывающее ваше истинное лицемерие в данной ситуации. Главное – мнение общества.
И снова рвущегося Димончука удержала его хрупкая супруга.
– Я прошу в последний раз, – Костя обернулся к Мирославу, не стыдясь бросить даже умоляющий взгляд в его сторону, – давайте покажем ее западным специалистам. Я навел справки и нашел отличных профессионалов.
– Нет! – отрезал тот, и в этой категоричности слышалась скорее какая-то принципиальность.
Костя развел руками и тихонько пробормотал:
– Прости, Оленька, я сделал все что мог.
«Прости меня, родная моя»
Проснувшаяся Оля не изменила своего решения относительно похорон, хотя ее нестабильность в поведении была непредсказуема. Костя в приготовлении этого театра не принимал участия. Он вообще с трудом согласился просто поприсутствовать.
Все эти абсурдные идеи настолько его удручали, что ему хотелось сейчас же исчезнуть из жизни умалишенной семейки и забыть все, как страшный сон. А заодно вычеркнуть странные годы своей жизни. Интересно, что и сама Ольга не особо нуждалась в поддержке мужа – она будто о нем забыла. Наверное, потому что отец и мать нашли, наконец, время для общения с дочерью. А Костя как был чужим для нее, так и остался.
Не верилось, что все это происходит на его глазах: кладбище, маленький гробик, цветы и даже игрушки… Косте казалось, что он чувствует шевеление своих волос от этой картины, полной лицемерия и ханжества.
Мирослав сделал всё возможное, чтобы обстановка выглядела правдоподобно, но только зачем, если сама Ольга не понимала, что происходит, и Константин отчетливо это видел по ее рассеянному взгляду. Он знал: ее наколют успокоительными, чтобы она могла стоять на ногах. И, увидев жену впервые за последние четыре дня, Костя обомлел – она походила на высохший манекен.
Самое страшное, в чем он практически был убежден, что как раз из-за действий успокоительных этот «спектакль» не останется в ее памяти, а, следовательно, их старания могут оказаться напрасными. Его предположения подтвердил иностранный врач-психиатр, с которым утром Ордынцев консультировался по видеосвязи.
Мирослав старался не подпускать Костю близко к дочери, но присутствия зятя требовал. Ордынцев к этому относился равнодушно – ему даже стало легче, когда он оказался освобожденным от бремени ухода за безумной супругой. Пусть душевно эта ситуация его уничтожала, но ведь он понимал, что жена никогда не любила его, потому обязана быть с близкими людьми, которые станут для нее настоящей поддержкой. Так будет лучше.
Казалось, у Кости отсутствовали эмоции – на протяжении церемонии недвижимым оставалось даже его лицо, и только застывшая скорбь в глазах отражала плач души, до тошноты подавляемый им глубоко внутри себя. Бледность подтверждала состояние шока, в котором сам Константин пребывал последние дни. Он никогда не поймёт и не примет эти вопиющие игры с сознанием человека в кругу людей, которых жизнь требовала от него называть родственниками.
Маленький гробик опустили в могилу, и Костя облегченно выдохнул. Затем Мирослав поспешно начал уводить дочь восвояси, да и несколько присутствующих человек тоже поторопились покинуть церемонию.
Пришла поддержать Костю и Дарина Игоревна. По окончании мероприятия она тихонько подошла к нему, будто боявшемуся тронуться с места, и, коснувшись его плеча, шепнула:
– Тут мама недалеко. Может, зайдешь?
Только по прерывистому дыханию стало слышно, насколько небезразлично все это Косте, но он продолжал стоять камнем.
– Не хочешь? – с грустью спросила она и, не дождавшись ответа, думала уже отойти, как услышала нервозный выдох сквозь зубы.
– Стыдно!
На этом он пошел к стоянке своей дорогой, не желая сталкиваться со всеми участниками процессии. И совершенно странным образом Костя заблудился среди секторов, в какой-то момент осознав, что ноги сами несут его в гости к родному человеку.
Несмело ступив за ограду, он осмотрелся кругом. Чисто, убрано, на могилке растут ромашки. Все, как он просил. Мама улыбалась ему с памятника своей живой и дарящей благо улыбкой. Такой улыбки ни у кого не было. Только у мамы.
Больше десяти лет назад она так и прощалась с ним. Несмотря на все страдания, которые приходилось терпеть ее телу, она умиротворенно улыбалась, чтобы дети запомнили уходящую маму именно такой. И Косте запало в душу, как тяжело ей давалось подавлять боль в себе, как он умолял ее этого не делать… Она поддалась чувствам только тогда, когда со слезами на глазах умоляла:
– Сыночек, родненький, прошу тебя, не играй в игры дяди Вани! Не становись на этот путь… У них такой мир тяжелый! Погибнешь, Костюша! Пообещай мне сделать все, чтобы уйти от этого. И Кристину береги. Ты даже не представляешь, какая эта жизнь! Запомни мои слова! Вспоминай почаще! Чтобы я ушла со спокойной душой, родной мой.
Тогда он рыдал и клялся. Тогда он обещал и божился. И он действительно хотел послушать маму, потому что она всегда оказывалась права. И сейчас понимал, что чувство вины, осевшее в его сердце, мешает ему нормально дышать.
Причем вина эта оставалась болью и за младшую сестру: Кристину отправили в колледж за границу, а воспитывать и учить ее чему-то он не считал себя правым, ведь слишком необразцовым стало его поведение после смерти мамы. И теперь ему нелегко было осознавать, что сестра стала одной из тех девиц бомонда, которых в последнее время он сам старался избегать.
– Ма-а-ам, – вдруг упал на колени он и понял, что сдерживаться больше не в силах. – Прости меня, родная моя!.. – из его сердца раздавался плач ребенка, до глубины души пожалевшего о своем непослушании. – Я предал тебя… Ты так просила… А я ничего не сделал… чтобы человеком стать.
Косте казалось, что мама не могла не услышать его даже в другом мире, ибо его сердце разрывалось от сокрушения, и ему хотелось об этом кричать во все горло, потому он не препятствовал себе освобождаться от этой боли.
– Ты, наверное, краснеешь за меня там… перед ангелами на небесах. А я так упал… – его сдавленный шёпот прерывался лишь попытками перевести дух – горе продолжало тяжело трепать уставшую душу. – Я все время падаю. Наверное, совсем скоро ты даже не сможешь рассмотреть меня с высоты…
– Ну будет тебе, Костя, – услышал он над ухом знакомый голос и ощутил похлопывание по плечу, от чего содрогнулся с ненавистью. – Ну что ты как мальчик?.. Прямо странно видеть тебя таким.
Этот заботливый сарказм звучал от дяди Вани, очевидно, искавшего племянника здесь.
– Не нужно меня стыдить, – не поднимая головы, пресек его попытки Костя. – Если человек что-то чувствует, значит, он еще жив. Хотя… кому я это пытаюсь донести?
Сдержав это сокрушение, только вроде бы освободившее его, Костя будто вернул его обратно в себя. Встав на ноги, он с равнодушным ожиданием посмотрел на Ивана Никитича. Тот спрятал ироничную улыбку в попытках поговорить о наболевшем.
– Красивая была женщина, – кивнул Ордынцев-старший в сторону памятника. – Жизнерадостная такая… К сожалению, твой отец так и не смог сделать ее счастливой.
– Почему ты так решил? Она никогда на него не жаловалась.
– Какой женщине понравится жить с алкоголиком?
– Она не воспринимала его пьяницей, а относилась к нему как к больному человеку.
– Да, но это его не спасло…
Костя видел наигранное расстройство в лице дяди и в очередной раз убедился: того что-то задевало в отношениях его родителей. Возможно, он завидовал женской самоотверженности, с которой мать боролась за отца. Кто из мужчин отказался бы от возможности быть любимым такой всепрощающей любовью?
– Жаль их, – продолжал дядя. – Хорошая пара была. А ты, Костя, не кипятись в отношении Мирослава. Ольга – его дочь, потому он сам решит, что и как с ней делать.
– Да, я уже понял, что моего участия в этом не требуется. И хотя мне судьба Оли не безразлична, я все же предоставлю Димончуку полную свободу действий в этом. Не собираюсь нести ответственность за то, чего я не делал.
Почему такая уверенность, что уже потеряла? Значит, ее мозг принял информацию, что ребенка нет и пытается таким образом «умертвить» его – он был, а теперь потерян? Нет-нет, Костя не будет пытаться это понять – такие вещи невозможно правильно воспринять адекватному человеку.
Всё, что он сделал, – повиновался. Вызвал ее лечащего врача, опять же психотерапевта, разумеется, позвонил ее родителям. Ольгиной матери, Ларисе Александровне, вообще, как ему казалось, глубоко безразлично, что происходит с дочерью. Она только сновала по комнате с театральными причитаниями, как видел это сам Ордынцев.
Бедная Оля! Она ведь, и правда, чужая для всех. Сейчас Костя так ясно это чувствовал. Может, мозг потому и сходит с ума: когда мечтает уйти от реальности, в которой чувствует себя лишним?
– Пока Ольга в больнице, нам нужно решить, как быть дальше, – говорил Костя. – Это не может так продолжаться – она теряет разум. Если мы оставим все как есть, будет хуже.
– Разумеется, Константин, – говорил Эдуард. – Только вот, прежде чем принимать решение относительно дальнейших действий, необходимо дождаться Ольгиного пробуждения. Нужно поговорить с ней, а потом уж решать.
Голос Симоненко звучал так, как общаются обычно с психически неуравновешенными, что приводило Костю в негодование, но сейчас он старался на этом не зацикливаться.
– Оля попросила меня, – с нахмуренной задумчивостью произнес Мирослав, – по телефону… чтобы мы похоронили ребенка. Когда она выйдет из больницы, просила устроить церемонию в узком семейном кругу.
– Вот, – Симоненко указал пальцем в сторону говорящего, – это уже добрый знак. То есть ее сознание готово проститься с этой иллюзией.
– Что вы хотите этим сказать? – с недоумением сдвинул брови Костя.
– Что… возможно… неплохо было бы и послушать ее… Сделать такую небольшую сценку, вроде как действительно похороны… и…
– Да вы о чем бредите? – воскликнул Костя. – Что вы несёте? Вы слышите себя?
– Он – врач! – вдруг наорал на него Мирослав, пригрозив кулаком. – А ты, щенок, рот закрой и слушай, что специалист говорит!
Глаза Кости бесстрашно отражали все бешенство, которое кипело внутри него.
– Я не позволю! – перекричал он тестя. – Я не позволю делать фарс из детских похорон! Вы что? Вам самим лечиться надо!
– Заткнись! – перебил его Мирослав и встал во весь свой двухметровый рост, готовясь наброситься на уступавшего ему в габаритах Костю.
– Да хоть прибейте меня тут! – вновь воскликнул тот. – Но я не позволю!
– Говорите, доктор, продолжайте, – игнорируя возмущение зятя, обратился к Эдуарду Мирослав. – Какова ваша идея? Ей может стать лучше?
– Да, действительно, есть вероятность, что такой стресс поможет Ольге вернуться в свое нормальное состояние после того, как она попрощается с этой иллюзией…
– Вы правда считаете, что она способна вернуться? – не выдержал Костя. – Да ведь у нее и до этого были отклонения!
– Не смей! – вдруг прикрикнул Мирослав Николаевич и рванулся к зятю, но супруга его удержала. – Не смей оговаривать мою дочь, называя сумасшедшей.
– Конечно, вам тяжело признать ее болезнь, потому что виноваты в этом вы, папа! – язвительный акцент на последнем слове и горящие ненавистью глаза Кости распалили в Мирославе ответную ярость, но супруга продолжала стеной стоять на его пути.
– Ты не забылся? – заорал он.
– Послушайте, джентльмены, – монотонно перебил Эдуард, – оставьте выяснение отношений на потом! А теперь позвольте объясниться, Константин.
– Позволяю! – рявкнул тот и вперился яростным взглядом в глаза врача.
– Нам нужно сделать все возможное, чтобы спасти Ольгу. И на данный момент, она настолько верит в свою беременность, что переубедить женскую психику вряд ли невозможно. И если она убеждена в существовании своего ребенка, то нужно сделать так, чтобы ее прощание с этой беременностью выглядело как можно правдоподобней. Понимаете, Константин, в данном случае целесообразными могут оказаться самые безумные, на первый взгляд, вещи. Это вы понимаете, что она ошибается. А она не понимает! Наша задача аккуратно и доходчиво донести до нее суть вещей.
Тот только отрешенно впялился в окно, отвернувшимся торсом демонстрируя свое отношение к происходящему.
– Мы принимаем ваше предложение, – вдруг согласился Мирослав.
Ордынцева это не удивило – тот часто решал за всех и вмешивался во всё. Но его не это выводило из себя, а человеческая тупость. Ему казалось, что все играют.
– Только так, Костя! – прозвучал командный тон. – Чтобы об этом никто ничего не знал. Слышишь? Я не позволю, чтобы о дочери говорили как о сумасшедшей! Пусть все думают, что действительно потеряла ребенка. Правдоподобней будет и для нее.
Тот только кивнул, горько усмехнулся, но не повернулся.
– Разумеется, Мирослав Николаевич. Я ожидал услышать нечто подобное, показывающее ваше истинное лицемерие в данной ситуации. Главное – мнение общества.
И снова рвущегося Димончука удержала его хрупкая супруга.
– Я прошу в последний раз, – Костя обернулся к Мирославу, не стыдясь бросить даже умоляющий взгляд в его сторону, – давайте покажем ее западным специалистам. Я навел справки и нашел отличных профессионалов.
– Нет! – отрезал тот, и в этой категоричности слышалась скорее какая-то принципиальность.
Костя развел руками и тихонько пробормотал:
– Прости, Оленька, я сделал все что мог.
«Прости меня, родная моя»
Проснувшаяся Оля не изменила своего решения относительно похорон, хотя ее нестабильность в поведении была непредсказуема. Костя в приготовлении этого театра не принимал участия. Он вообще с трудом согласился просто поприсутствовать.
Все эти абсурдные идеи настолько его удручали, что ему хотелось сейчас же исчезнуть из жизни умалишенной семейки и забыть все, как страшный сон. А заодно вычеркнуть странные годы своей жизни. Интересно, что и сама Ольга не особо нуждалась в поддержке мужа – она будто о нем забыла. Наверное, потому что отец и мать нашли, наконец, время для общения с дочерью. А Костя как был чужим для нее, так и остался.
Не верилось, что все это происходит на его глазах: кладбище, маленький гробик, цветы и даже игрушки… Косте казалось, что он чувствует шевеление своих волос от этой картины, полной лицемерия и ханжества.
Мирослав сделал всё возможное, чтобы обстановка выглядела правдоподобно, но только зачем, если сама Ольга не понимала, что происходит, и Константин отчетливо это видел по ее рассеянному взгляду. Он знал: ее наколют успокоительными, чтобы она могла стоять на ногах. И, увидев жену впервые за последние четыре дня, Костя обомлел – она походила на высохший манекен.
Самое страшное, в чем он практически был убежден, что как раз из-за действий успокоительных этот «спектакль» не останется в ее памяти, а, следовательно, их старания могут оказаться напрасными. Его предположения подтвердил иностранный врач-психиатр, с которым утром Ордынцев консультировался по видеосвязи.
Мирослав старался не подпускать Костю близко к дочери, но присутствия зятя требовал. Ордынцев к этому относился равнодушно – ему даже стало легче, когда он оказался освобожденным от бремени ухода за безумной супругой. Пусть душевно эта ситуация его уничтожала, но ведь он понимал, что жена никогда не любила его, потому обязана быть с близкими людьми, которые станут для нее настоящей поддержкой. Так будет лучше.
Казалось, у Кости отсутствовали эмоции – на протяжении церемонии недвижимым оставалось даже его лицо, и только застывшая скорбь в глазах отражала плач души, до тошноты подавляемый им глубоко внутри себя. Бледность подтверждала состояние шока, в котором сам Константин пребывал последние дни. Он никогда не поймёт и не примет эти вопиющие игры с сознанием человека в кругу людей, которых жизнь требовала от него называть родственниками.
Маленький гробик опустили в могилу, и Костя облегченно выдохнул. Затем Мирослав поспешно начал уводить дочь восвояси, да и несколько присутствующих человек тоже поторопились покинуть церемонию.
Пришла поддержать Костю и Дарина Игоревна. По окончании мероприятия она тихонько подошла к нему, будто боявшемуся тронуться с места, и, коснувшись его плеча, шепнула:
– Тут мама недалеко. Может, зайдешь?
Только по прерывистому дыханию стало слышно, насколько небезразлично все это Косте, но он продолжал стоять камнем.
– Не хочешь? – с грустью спросила она и, не дождавшись ответа, думала уже отойти, как услышала нервозный выдох сквозь зубы.
– Стыдно!
На этом он пошел к стоянке своей дорогой, не желая сталкиваться со всеми участниками процессии. И совершенно странным образом Костя заблудился среди секторов, в какой-то момент осознав, что ноги сами несут его в гости к родному человеку.
Несмело ступив за ограду, он осмотрелся кругом. Чисто, убрано, на могилке растут ромашки. Все, как он просил. Мама улыбалась ему с памятника своей живой и дарящей благо улыбкой. Такой улыбки ни у кого не было. Только у мамы.
Больше десяти лет назад она так и прощалась с ним. Несмотря на все страдания, которые приходилось терпеть ее телу, она умиротворенно улыбалась, чтобы дети запомнили уходящую маму именно такой. И Косте запало в душу, как тяжело ей давалось подавлять боль в себе, как он умолял ее этого не делать… Она поддалась чувствам только тогда, когда со слезами на глазах умоляла:
– Сыночек, родненький, прошу тебя, не играй в игры дяди Вани! Не становись на этот путь… У них такой мир тяжелый! Погибнешь, Костюша! Пообещай мне сделать все, чтобы уйти от этого. И Кристину береги. Ты даже не представляешь, какая эта жизнь! Запомни мои слова! Вспоминай почаще! Чтобы я ушла со спокойной душой, родной мой.
Тогда он рыдал и клялся. Тогда он обещал и божился. И он действительно хотел послушать маму, потому что она всегда оказывалась права. И сейчас понимал, что чувство вины, осевшее в его сердце, мешает ему нормально дышать.
Причем вина эта оставалась болью и за младшую сестру: Кристину отправили в колледж за границу, а воспитывать и учить ее чему-то он не считал себя правым, ведь слишком необразцовым стало его поведение после смерти мамы. И теперь ему нелегко было осознавать, что сестра стала одной из тех девиц бомонда, которых в последнее время он сам старался избегать.
– Ма-а-ам, – вдруг упал на колени он и понял, что сдерживаться больше не в силах. – Прости меня, родная моя!.. – из его сердца раздавался плач ребенка, до глубины души пожалевшего о своем непослушании. – Я предал тебя… Ты так просила… А я ничего не сделал… чтобы человеком стать.
Косте казалось, что мама не могла не услышать его даже в другом мире, ибо его сердце разрывалось от сокрушения, и ему хотелось об этом кричать во все горло, потому он не препятствовал себе освобождаться от этой боли.
– Ты, наверное, краснеешь за меня там… перед ангелами на небесах. А я так упал… – его сдавленный шёпот прерывался лишь попытками перевести дух – горе продолжало тяжело трепать уставшую душу. – Я все время падаю. Наверное, совсем скоро ты даже не сможешь рассмотреть меня с высоты…
– Ну будет тебе, Костя, – услышал он над ухом знакомый голос и ощутил похлопывание по плечу, от чего содрогнулся с ненавистью. – Ну что ты как мальчик?.. Прямо странно видеть тебя таким.
Этот заботливый сарказм звучал от дяди Вани, очевидно, искавшего племянника здесь.
– Не нужно меня стыдить, – не поднимая головы, пресек его попытки Костя. – Если человек что-то чувствует, значит, он еще жив. Хотя… кому я это пытаюсь донести?
Сдержав это сокрушение, только вроде бы освободившее его, Костя будто вернул его обратно в себя. Встав на ноги, он с равнодушным ожиданием посмотрел на Ивана Никитича. Тот спрятал ироничную улыбку в попытках поговорить о наболевшем.
– Красивая была женщина, – кивнул Ордынцев-старший в сторону памятника. – Жизнерадостная такая… К сожалению, твой отец так и не смог сделать ее счастливой.
– Почему ты так решил? Она никогда на него не жаловалась.
– Какой женщине понравится жить с алкоголиком?
– Она не воспринимала его пьяницей, а относилась к нему как к больному человеку.
– Да, но это его не спасло…
Костя видел наигранное расстройство в лице дяди и в очередной раз убедился: того что-то задевало в отношениях его родителей. Возможно, он завидовал женской самоотверженности, с которой мать боролась за отца. Кто из мужчин отказался бы от возможности быть любимым такой всепрощающей любовью?
– Жаль их, – продолжал дядя. – Хорошая пара была. А ты, Костя, не кипятись в отношении Мирослава. Ольга – его дочь, потому он сам решит, что и как с ней делать.
– Да, я уже понял, что моего участия в этом не требуется. И хотя мне судьба Оли не безразлична, я все же предоставлю Димончуку полную свободу действий в этом. Не собираюсь нести ответственность за то, чего я не делал.