Дар

Зимним утром, когда нежно‑розовые лучи рассвета погладили фронтон над Музеем изобразительных искусств города Леемстада, а ветерок с моря разбросал вдоль проспекта Ветеранов профсоюзные агитки, по булыжной лестнице музея поднялась девушка в белоснежном шерстяном платье (без кринолина, нечеловеческое спасибо прошлогодней моде). От ее лопаток взлетали к синему‑синему небу два бронзовых подсвечника на три свечи каждый. В руках посетительница несла саквояж, который клонил ее вбок; черные волосы полоскались на ветру, и «цок» каблуков громко, звонко разносился по пустой улице. На миг девушка оглянулась, затем опустила саквояж и двумя руками потянула за дверную ручку. Лязгнул дверной замок, тяжело и натужно заскрипели петли. Полумрак музея жадно заглотил и девушку, и увесистый саквояж, и на проспект Ветеранов вернулась хозяйка‑тишина.

За те двадцать четыре минуты, пока солнечный свет выцветал из розоватого в огненно‑золотой, а дымка сна уходила из морозного воздуха, широкая лестница музея втянула в себя еще тринадцать человек. Один из них отрастил в глубинах здания кепочку билетера — с пунктирной белой полосой и сплошной красной — и вернулся. К нему набежала шумная очередь и потянулась через проспект Ветеранов на Медную набережную. Вскарабкалась на мост Семнадцати погибших генералов, повихляла между конными (чаще), паровыми (реже) и электрическими (в единственном экземпляре) экипажами и ушла на правый берег реки Леемы, где в вереницу сонных почитателей искусства пристроился Йонниберг. Он приподнял мятый котелок, огладил непокорные светлые вихры и честно отстоял положенные часы на солнце и холоде, чтобы к полудню сменить шесть талеров на зеленый билет с надписью «Зеркало. Необыкновенная экспозиция». Так, вытерпев легкое беспокойство, позывы к мочеиспусканию, а также голод, жажду и трескучий мороз, Йонниберг оказался в музее.

Как и большинство посетителей, Йонниберга не заинтересовали горшки первобытных народов, золотые саркофаги и разноцветные квадраты, которые современные художники гордо величали «ИС‑СКУССТВОМ» — он двинулся на голоса, к циклопической зале культуры северных народов. Ее панорамные окна открывали вид на залив, и там, далеко внизу, чадили дымом китобойные пароходы, и плыло над водой обескровленное зимнее солнце, в свете которого — уже здесь, напротив говорливой толпы, — застыла девушка с подсвечниками. Йонниберг растерялся, засмотрелся и с запозданием заметил, что у ног ее, будто перед экспонатом, упокоилась белая табличка с черной надписью.

В САКВОЯЖЕ ЛЕЖАТ 29 ПРЕДМЕТОВ, КОТОРЫЕ МОЖНО ИСПОЛЬЗОВАТЬ НА МНЕ КАК ВАМ ПОЖЕЛАЕТСЯ. Я — ТОЖЕ ПРЕДМЕТ. ВЫ МОЖЕТЕ ИСПОЛЬЗОВАТЬ МЕНЯ КАК ВАМ ПОЖЕЛАЕТСЯ С 10:00 ДО 14:00.



Несмотря на щедрое предложение, посетители держались на расстоянии. В этой разномастной толпе из рабочих и моряков, промышленников, людей искусства и праздношатающейся знати выделялся смуглолицый дылда. Он выглядел нездоровым и неизаинтересованым — будто принял приглашение, на которое не мог ответить отказом. И кофейный цвет лица, и зелено‑голубая форма выдавали иностранца, так что Йонниберг перебирал в памяти гербы южных Республик. Риберия? Гольдштат? Бартал?

— Да что вы все как дети малые! — воскликнула тучная женщина слева. Она подошла к саквояжу, достала из него белую ленту и неуклюже стянула черные волосы девушки в хорошенький хвост. Посетители замолчали, только Йонниберг нервно засмеялся.

— Вот! Вам пойдет такая прическа, дорогуша.

Девушка не отреагировала. Женщина победно оглядела толпу и удалилась. Шли минуты, никто не двигался, затем кашлянула маленькая девочка, зашуршал кружевами пожилой фабрикант. Йонниберг дернулся, было, вперед, но смутился. Все взгляды обратились в его сторону, он поморщился и почти прыгнул вперед.

— А‑а пользвольте‑с вас погладить?

Люди зашептались. Девушка молчала и смотрела в одну точку, как и статуи в нишах. В зеленых глазах отражались окна, умытые полуденным солнцем.

Йонниберг сглотнул, в замешательстве оглянулся на посетителей, на работника музея — тот яростно закивал — и коснулся щеки девушки. Кончики вспотевших пальцев ощутили прохладную, шелковистую кожу. Обычную кожу. Йонниберг отдернул руку и, чувствуя странное возбуждение, наэлектризованность, скрылся в толпе. В конце концов он пришел сюда не за этим.





* * *


— … и я смотрела, как мою дочь… падчерицу сажают на стул, — с трудом говорила женщина, — поднимают со стула, поднимают, переворачивают, и я терпела. Но когда этот боров снял с нее сапог и стал щупать лодыжку, я не выдержала. Это же музей. Там люди… там дети… а моя до… падчерица с голой лодыжкой. Мало того, что нас пустили в университеты, дали нам право голосовать, мы теперь еще и лодыжки показываем все кому ни попадя? Это же не какой‑то балет.

Стефан запоздало кивнул. Он сидел на жестком стуле и смотрел в окно, где на фоне промозгло‑серого неба поскрипывал сломанный фонарь. Лицо горело под маской, седалище онемело. Шея затекла от неудобной позы, и Стефан с удовольствием повернулся бы к собеседнице, если бы именно этого и не избегал.

После всех допросов, осмотров и новых допросов, и новых осмотров — он хотел одного: спать. Впасть в зимнюю спячку, в летаргический сон. Уснуть и не скоро проснуться. Может, сказывался возраст — осенью на Кукушкин день Стефану пробило восемьдесят семь, — а может, унылая погода, но что‑то в организме шло наперекосяк. «Природа… Погода…» — замелькали в голове рифмы. Стефан с детства ловил себя на них, но стихов не писал. Когда‑то он хотел — одной хорошенькой девочке, — да так и не собрался.

— А, так что же вы сделали? — опомнился Стефан и перебрал закрома памяти в поисках имени той девочки. Гретта или Эва? А может, Саския? В голове маячила фамилия ее отца, владельца городской станции вещания. Его знак тогда стоял на каждом громкоговорителе — сколь гордое, столь и нелепое «Кнапсен».

— … и тогда я сказала, чтобы она шла домой, — действие обезболивающего кончалось, и слова женщины тяжелели, замедлялись. — Она молчит. Я чудом — чудом! — сдержала себя и сказала ей надеть сапог обратно. Мужчина, этот боров, стал возмущаться, я дала ему пощечину, и нас вывели из музея.

— Ну да. Ну да. И на том все, ушли?

— Если бы! Я снова купила билет и вернулась. Думала… я не знаю, что думала. Думала, что все будет нормально. Что этот боров был исключением. Конечно, стало только хуже.

Они помолчали. Что‑то клокотало в горле женщины, когда она дышала. За окном нудно и тоскливо поскрипывал фонарь.

— Ведь вот который раз слушаю об этой выставке, — Стефан пожал плечами, — а ума до сих пор не приложу: зачем это вашей падчерице?

— Что?

— Ну вот эта выставка, хе‑хе.

Женщина с трудом набрала воздух.

— Вы слышали о том, что она делала на китобойне?

— Уж простите старика, но не припоминаю.

— Сидела на китовых костях, отмывала их от крови и пела колыбельную.

— О…

— Наверное, за этим и надо. Чтобы даже такой человек, как вы, о ней услышал и сказал: «О!..» А она бы только посмеялась. Ей только дай пошутить да похихикать.

Голос женщины потеплел, и Стефан задумался, что она подразумевала. Такой же — по возрасту? Воспитанию? Уму?

— Герцогиня уже в курсе? — спросила собеседница.


— Ей отправили официальное письмо, но пока, тасказать, она не удостоила нас честью.

— Родная мать, называется.

— Все мы не без греха. Скажем, у пчел старые матки тоже плохо летают. Сидят среди воска и меда, а… — Стефан шлепнул себя по лбу и чудовищным усилием НЕ повернулся к женщине. — А, к слову, подсвечники! Вот ведь зачем такой милой девушке эти оглобли на плечах, хе‑хе?

— Не знаю. Два года я терпела… эти подсвечники, а теперь…

— Да? И как же она спала‑то?

— Спала?

— С оглоблями своими.

— Она… не спала. Бессонни…

Голос женщины прервался, и она заскулила — видимо, от боли.

— Пора мне и честь знать, — Стефан поднялся и машинально отвернулся от окна. В последний момент он опомнился, поднял взгляд. — Вы уж тут поправляйтесь, а я… Стефан со стыдом сообразил, как неуместна эта фраза, и затараторил:

— Вот ведь в конце, когда все началось, вы что‑то, может, видели?

Женщина молчала. Стефан решил, что она потеряла сознание, и открыл дверь.

— Холод… Темнота… — с трудом проговорила женщина. — И… тихо. Я уже… не кричала… кто‑то… читать стихи… из ее книги, а потом… Стало… так тихо…

Стефан уже расслабился, уже вышел разумом в коридор — опередил собственное тело — и потому невольно оглянулся. Он забыл смотреть в окно, на стену или еще куда угодно, кроме больничной койки, и зрение услужливо сфокусировалось на немолодой женщине. Она лежала на больничной койке — так, как лежат тяжелобольные и умирающие, — будто увязала, будто тонула, будто простыни и подушка прорастали сквозь нее. Волосы женщины отслаивались с кожей от черепа, а лицо, руки, шею — все пожирала черная гниль. За время разговора заражение перекинулось на левый глаз, и женщина моргала им, словно ей что‑то мешало. Стефан и сам заморгал, ощутив эту несуществующую соринку в своем глазу.

— Больше… ничего… — сказала через силу женщина. — Извините… Я не… не… в себе была…

Стефан медленно кивнул своим мыслям, вышел и прикрыл дверь с табличкой «Палаты для зараженных». В коридоре стояла гнетущая тишина. Ворванки на стенах озаряли бледно‑васильковым светом двух санитаров, которые несли тело. На большом пальце трупа качалась, сверкала и брякала медная бирка: «Йонниберг Найбтройц».

Стефан с облегчением снял противогаз и вытер потное лицо. Он вспомнил молодчиков из магистрата: как у них так же сверкала медь на погонах, как чиновники орали и требовали «четкое, ясное» объяснение. Они повторяли и повторяли это, и перебивали друг друга — каркали, будто стая воронят, будто Стефан оглох и отупел на склоне лет. Наверное, молодчики испугались. Наверное, на жироперерабатывающих фабриках и китобойных судах участились рабочие стачки, Наверное, Риберийская республика захватила новую зону китобойного промысла, когда тут, в столице, устроили эту выставку с сотнями жертв. Кто бы не испугался?

Стефан очнулся от мыслей и заметил, что у стены сидит врач. На его переднике блестели потеки черной жидкости.

— Госпдин дознаватель, — доктор улыбнулся. Взгляд у него осоловел, язык заплетался. — Я, если пзволите, насчет вашего задания.

— Задания?.. — не понял Стефан и хитро улыбнулся в ответ. — Какого же такого задания, молодой человек?

— Ну если позволите, вы прсили говорить, когда на телах будут особые приметы. Вот сейчас была змея. Была змея. Клеймо змеи с двумя глвами. Если это поможет установить личность…

Стефан сцепил руки за спиной и покачался с носка на пятку.

— Змея. Зме‑я… Да, а скажите‑ка, а заразился этой гадостью кто‑то новый? Из персонала? На улицах?

Врач покачал головой.

— Только из музея, гсподин Зееман.

— Если так, беда.

Врач в отчаянии махнул рукой.

— Хуже. Сывротка из бычьей крови не помогает, Галицианский бльзам не помогает. Мы только и можем, что давать им душицу, чтобы заглушить боль.





* * *


Корделия подергала цепь, которой привязала девушку к стулу. «Предмет» выглядел устало и по‑прежнему не шевелился. На голове его косо сидела мужская шляпа‑цилиндр, рукав белого платья, по низу которого бродили солнечные зайчики и взбиралась морская цепь, отрезали. Люди подходили и подходили, и гладили девушку, и втыкали перья в ее черные волосы, и жали ей руки, и от этого нескончаемого потока в зале сделалось так душно, что Корделия взмокла.

Вдруг из толпы выбежал солидный господин.

— Все, что угодно? Ну на тебе, все, что угодно.

Он поднял стакан и вылил содержимое на голову девушки. В воздухе запахло спиртным, капли влаги в черных волосах и на лице девушки заискрились в золотистом свете из окна. У Корделии внутри похолодело.

— Ну, — мужчина зло улыбнулся. — Нравится?

Девушка не отреагировала, только в ее фигуре появилось легкое напряжение.