Дамба

Разболелась голова. Раздобыть бы таблетку альведона[20], о выпивке и мечтать не приходится, когда такое творится. Может, у нее найдется что-то?

Но нет, никаких таблеток. И тем более фляжки с аквавитом. В кармане дождевика только сломанный телефон и мокрый носовой платок. В джинсах – небольшой красный бумажник. Пластиковые банковские карты, права и довольно много налички. Барни пересчитал деньги и окончательно растерялся. Две тысячи! Могла же заплатить, и никаких проблем. И не случилась бы вся эта дурость. Но женщины, ясное дело, устроены по-другому. Переложил деньги в карман, оставил пару сотен в бумажнике – он же не вор какой-нибудь, взял за украденный мобильник. Телефон, конечно, стоил больше, но все же не новый. Все по справедливости.

Альведона не нашел. С трудом засунул бумажник назад в карман – оказалось куда труднее, чем вытащить, – и задумался. Проглотил в очередной раз кровавую слюну и попытался сосредоточиться.

Что ж… даже если заблудился, почти всегда выходишь на дорогу. Всегда можно найти правильное направление.

Подумал о матери. Вспомнил ее халупу под Арьеплугом. Саамский алкоголизм в худшем виде. Вечно чем-то занята, то заготавливала дрова, то выделывала кожу, а смысл один – жить как можно дешевле, так, чтобы пенсии хватило на выпивку. И бесконечные собутыльники – слетались, как вороны, едва бутылка появлялась на столе. Помнит ее йойки, и ведь неплохо получалось, пока промилле со свистом не проскакивали приемлемый уровень. Поначалу всегда была весела, общительна, обнималась и говорила ласковые слова – и вдруг в один момент настроение круто менялось и мать превращалась в рычащее чудовище, вечно хватающееся за нож. Барни навещал ее в прошлом году – постоял, зажав нос в насквозь провонявшей мочой и перегаром хибаре, посмотрел на мать – она валялась на койке голая, даже одеялом не укрылась. И будить не стал – повернулся и пошел прочь. Ни один из ее приятелей ухом не повел – все в отключке.

У Барни внезапно и сильно закружилась голова и как-то странно ослабли ноги. Должно быть, крови наглотался. Представил, как кровь сворачивается в желудке. Наверняка капли тянутся друг к другу, как ртуть, а потом сворачиваются в черный, клейкий, раздувшийся мешок.

Hivds. До свиданья.

Взял женщину за ноги и потащил к воде. Гораздо легче, чем представлялось. Отвернувшись, чтобы не видеть, как прыгает по камням затылок, напрягся и попытался столкнуть тело в мутный бурлящий поток, но ничего не вышло – слишком мелко. Пришлось зайти в воду чуть не по колено, в сапоги тут же набралась вода. Ругнулся про себя, но что поделаешь, другого выхода нет. И на тебе – тело запуталось в залитых водой прибрежных кустах, а там уже довольно глубоко. Барни повезло, удалось отломить длинный сук от поваленного дерева, и он не с первой попытки, но все же высвободил труп. Почему-то одна рука торчала вверх. Будто плыть куда собралась. Сейчас поплывешь… У него уже силы на исходе. Пусть река доделывает свое. И вообще – никто не виноват. Все сделала река. Разбитый череп, рваный дождевик – мало ли что может случиться. Такая силища…

Он проследил взглядом, как желтое пятно все быстрее и быстрее приближается к разрушенной дамбе.

И вот – исчезло в водопаде.

На душе было совершенно пусто. Он ничего не чувствовал.

Да… еще камень. Черный диабаз со следами крови на реку не спишешь. Его-то уж точно ни к чему оставлять на берегу. Поднял, взвесил в руке, размахнулся и закинул в воду – далеко, насколько мог. Барни уже не помнил, ощущал ли он когда-либо такую слабость. Всплеска не услышал, все звуки заглушал неумолчный гул взбесившейся реки.

Огляделся – не забыл ли еще чего? Тело, само собой, найдут. Но ясное дело, никто и докапываться не станет… разбитый череп – что ж тут удивительного? Могло бы и руки-ноги переломать в такой неразберихе. Какому дураку придет в голову искать следы спермы? И даже если придет, ничего не найдут, он же стерилен. Спасибо доктору из Умео.

Так… а контактная линза, которую он выбросил? Идиот. Там же могут остаться отпечатки пальцев.

Он встал на колени и начал шарить вокруг, переползая с места на место. Скверно… очень скверно. Полицейские собаки наверняка унюхают. Но с чего бы они стали вообще что-то искать, да еще именно здесь? Если никто не донесет, – с чего бы им искать?

Барни поднял голову и задумчиво посмотрел на женщину на бетонном огрызке дамбы. Пока держится. Непонятно как, но держится. Глядит на него и орет что-то. Слов не слышно, но видно, что орет.





Глава 34




До чего же он тяжелый… тяжелый и бесформенный. Лена нащупала пяткой дно и перехватила Лабана за ледяные руки. Длинные, бледные и вялые, как проросшие в погребе стебли. Будто всосал реку, словно губка. Река пропитала его насквозь. Невозможно определить, где кончается река и где начинается Лабан. А может, он уже утонул? Она рискует жизнью, спасая утопленника? Она волочет его на берег, а река тащит в противоположную сторону, к себе. Реке мало ноги Лабана, ей нужен он весь.

– Помоги…

Молчание. Голова болтается из стороны в сторону, как у тряпичной куклы, лицо почти закрыто длинными слипшимися волосами.

Силы иссякли, надо передохнуть. Лена села прямо на дно. Отвратительное ощущение: ягодицы словно стиснули ледяными клещами. Да она вся чудовищно замерзла, ее бил озноб. По-прежнему сеял мелкий дождь. Все вокруг стало похоже на неумело размытую акварель, где краски слились воедино в тускло мерцающий туман.

Наконец-то она доволокла его до берега и, несмотря на смертельную усталость, почувствовала облегчение. Осталось вытащить из воды, это самое трудное…

Вновь образовавшаяся река устроила здесь небольшой полукруглый залив. Лес отступил, открылась поляна, довольно большая, при желании можно назвать лугом. Лена остановилась на минуту передохнуть, подняла голову и вздрогнула: ее вдруг пронзило ощущение небывалой красоты мира. В низкой и мягкой сентябрьской траве, в жемчужном тумане тут и там яркой, солнечной желтизной вспыхивали соцветья кульбабы и золотарника. Туман нисколько не приглушал краски – наоборот. Даже подчеркивал. А вон там, на опушке, кирпично-красный ковер опавших с неправдоподобно огромной рябины листьев. Захотелось взять кисти и передать это волшебство…

– Лабан! Нам надо забраться повыше. Совсем чуть-чуть осталось.

Внезапно почувствовав прилив сил, ухватила Лабана за запястья и потащила на берег. Полметра, передышка. Еще полметра. Река не хотела выпускать свою добычу.

И вот он, этот загадочный и прекрасный луг. Здесь можно будет перевести дух.

Удивительно, но на берегу тащить тяжелого Лабана оказалось если не легче, то и не трудней, чем в воде, голая спина скользила по мокрой траве, как по льду.

Вспомнила затаившуюся где-то гадюку – а вдруг змея тоже прячется в этой уже слегка пожухлой траве? Поежилась и начала впечатывать каждый шаг, будто идет великан, – наверняка змея испугается такой опасной поступи.

Остановка. Прикинула: сюда река уже не достанет… наверное. Достанет или не достанет – судьба, но тащить еще выше она уже не в состоянии. Задыхаясь, отпустила его руки, они упали, раскинувшись ладонями вверх, как у новорожденного младенца. Нет, как на распятии. Длинноволосый бунтарь на кресте. Лена вздрогнула и поспешила переложить руки поближе к туловищу. Заодно попробовала нащупать пульс на запястье. Пульс не нашла, но ей показалось, что грудная клетка чуть-чуть, совсем незаметно, поднимается и опадает. Дышит? А пульс? И что – пульс? Пальцы настолько заледенели, что ничего не чувствуют. И кровь – тонкая, но безостановочно пульсирующая струйка ярко-красной крови из обрубка ноги.

– Лабан?

Какого ответа она ждет? Парень в коме. Надо действовать, и действовать быстро.

Лена схватила все тот же нож и огляделась. Ее дождевик… больше ничего под рукой нет. Она отрезала длинную полоску таслана[21], потом штанину джинсов и вздрогнула: культя выглядела жутко. Обрывки мышц, сухожилий и светящихся изнутри фасций. Осторожно прикоснулась к ране ножом – никакой реакции. Даже не дернулся.

Как могла аккуратно подровняла лохмотья плоти, расправила кое-как полоску пластика, упрямо сворачивающегося в спираль, сложила в несколько раз, сделала петлю и затянула на культе.

Рана продолжала кровить.


Тогда она затянула петлю еще туже, так туго, что пластик врезался в кожу. Кровотечение как будто бы прекратилось, но тут новая напасть – Лабан перестал дышать. Если бы просто замерло и без того еле заметное шевеление груди, можно было бы и просмотреть, но тут что-то произошло. Вялое, водянистое тело внезапно напряглось, правая рука дернулась и плотно прижалась к телу, пальцы сжимались и разжимались.

Лена никогда не сталкивалась со смертью. Никогда не видела, как кто-то умирает. Он словно помахал ей рукой на прощанье. А может, это мольба о помощи… эта дергающаяся рука – последнее, что еще связывает Лабана с жизнью.

Лихорадочно вспоминая курсы оказания первой помощи, оседлала Лабана и пригнулась. Неожиданно ласково откинула волосы и слегка отогнула голову назад. Подбородок отвалился, обнажились белые ровные зубы. Свежая пломба в коренном, успела она заметить. Прильнула к губам. Можно ли назвать то, что она делает, поцелуем? Наверное, можно: во рту еще сохранялось тепло, свежий и немного пряный вкус слюны. Да, поцелуй… разница одна: он не ответил. Когда она последний раз целовалась? Два года назад? Нет… наверняка больше. Ощущение забыто. Забыто желание. Забыто, как близки друг другу целующиеся. Она машинально лизнула его язык – странный вкус… сама юность. Телятина. Новорожденный ребенок не может быть грязен, даже пот его пахнет ванилью. Лена чуть не заплакала от этой мысли – как они близки Создателю, только что появившиеся на свет дети! Даже ходить сами не могут, лежат и ждут, когда Господь наполнит их содержанием и смыслом, молоком и светом. Всем, что называется жизнью.

Набрала полные легкие и до последней капли выдохнула Лабану в рот. Куда тяжелей, чем она думала. Еще и еще… Услышала шипение и сообразила: впустую. Она вдувает воздух в рот, а он выходит через нос. Что там еще было, на этих курсах?.. Да как же она могла забыть! Надо зажать нос! Накрепко сжала ноздри большим и указательным пальцами. Дело пошло лучше: грудная клетка вновь приподнялась. Потом опала, и Лена снова выдохнула свой собственный воздух в легкие юноши. У нее возникло странное чувство, будто она проникает… даже не проникает, а вламывается в самые заветные уголки души чужого и даже неприятного ей человека.

Двенадцать глубоких вдохов, двенадцать выдохов. По счету – двенадцать раз. Откуда взялась эта цифра, она не знала. Может, и называли на тех курсах гражданской обороны, но это было так давно…

Лена выпрямилась и взяла паузу – закружилась голова. Еще одно словечко с курсов – гипервентиляция. Судорога, похоже, немного отпустила. Вялая рука упала на траву. Хорошо это или плохо? Дождь усилился, по восковому лбу Лабана стекали прозрачные струйки. Опять попробовала найти пульс – и опять ничего не получилось. Грудная клетка ледяная и скользкая, как рыбье брюхо. Господи, как ему, наверное, холодно… Белый как мел. Большая кровопотеря, а может, и вода в легких.

Дыхание рот в рот. Что еще она может сделать?

Десять глубоких вдохов, десять выдохов.

Жутко тошнит, но по-другому никак. Сменить некому. Никого больше нет, его жизнь в ее руках.

Еще восемь. Пульс так и не нащупывается. Массаж сердца? Как там показывали?.. Она несколько раз, сложив ладони, надавила на грудную клетку, но никакой уверенности, что так и надо, что она делает все правильно, не было.

Еще восемь раз. Еще и еще. Постепенно тело расслабилось, судороги прекратились. Лена боролась с пугающим и неприятным чувством, что она измывается над покойником. Что он уже далеко по ту сторону, а веки закрыты вовсе не от слабости. Они прячут взгляд в иной мир, куда ей, как и никому из живущих, входа пока нет.

Силы кончились. Она приложила ухо к груди.

Лабан? А ты и в самом деле хочешь жить?

Хочет, хочет… еще как хочет. У нее до сих пор стоял в глазах его стремительный рывок в гору от надвигающейся водяной лавины. Если бы ты бегал похуже, тебя бы смыло вместе с акварельными тетушками. Впрочем, все равно смыло. Но жить ты хочешь.

А право? Есть ли у тебя право жить? Достоин ли ты неизвестно кем данного права жить на земле?

Она с отвращением отбросила эту мысль. Как может один человек определить право другого на жизнь? Вспомнила картину… не из музея, это точно, в музеях она ее не видела. Наверняка из какого-то альбома с репродукциями. Женская фигура с весами в руке. На одной чаше – Зло, представленное жабами и змеями. На другой, разумеется, – цветы и фрукты, олицетворяющие Добро. В самом низу картины, слева, пылает адское пламя преисподней, а справа в облака уходит лестница, ведущая к вратам Рая. И туда и сюда выстроились длинные очереди крошечных человечков.

И что? Художник полагает, можно измерить достоинства человека так просто? Положить на весы и оценить, что перевесит, добро или зло? Или еще проще – нечто вроде лакмусовой бумажки. Сунул в душу и посмотрел, покраснеет или посинеет.

А Лабан? Самовлюбленный Нарцисс, вечно жаждущий внимания и одобрения. Из тех, кто причиняет женщинам неисчислимые страдания. Будет домогаться, завлекать, а когда цель достигнута, повернется спиной. Сделает первого ребенка в двадцать три и исчезнет задолго до рождения. Второй ребенок – в тридцать один, от другой женщины, очень красивой и совершенно слепой, не имеющей ни малейшего представления, с кем имеет дело. Еще и третий ребенок, уже в сорок четыре, с дурочкой номер три. На этот раз будет уверен, что все серьезно, вроде бы остепенился. Но где там… На пороге старости, в пятьдесят или пятьдесят пять, появится начинающая художница, студентка, хрупкое, похожее на ангела трогательное существо. Ее будет сводить с ума седеющий конский хвост и отточенный горький сарказм по отношению к молодым художникам, обошедшим его во всех смыслах – и свежестью замыслов, и в глазах критики, и, что самое главное, в плане финансов. И этот ангелочек родит ему четвертую дочь, обреченную расти без отцовской опеки, в нищете и с раз и навсегда разочарованной матерью с поджатыми губами.

Так бы оно и было. Дорога ясная и прямая.

Но вот пожалуйста: всемирный потоп. Нежданно-негаданно. Землетрясение, оползень, цунами. Калейдоскоп встряхнули, и картинка изменилась. Появился новый, никем не предусмотренный узор.

Нога. Она отрезала ему ногу.

Безногий Лабан. Лабан с безобразной культей вместо ноги. Вряд ли он будет таким же самоуверенным. Боли, опять боли, операция. Скорее всего, не одна. А потом недели, если не месяцы восстановления, прежде чем он получит протез. Несколько месяцев, чтобы поразмышлять о жизни.

Она нагнулась и положила ладони на его щеки. Мягкая, пушистая бородка. Можно постричь, волосок за волоском, и собрать в превосходную кисть.

И продолжила дыхание рот в рот, поглядывая на зеленовато-фиолетовые закрытые веки. Необычная цветовая гамма… надо бы запомнить, ничего похожего в жизни не видела. Но как они близки сейчас… ближе и быть не может. Крайняя степень близости. Не смогла подавить желание и на какое-то мгновение легла на него, живот к животу, грудь к груди. И тут же оправдалась мысленно: ему нужно тепло.

Приподнялась, осторожно приложила ухо к его груди. Ничего… нет, как это ничего?

Пу-пуфф. Опять ничего… потом еще раз: пу-пуфф… Сердце кое-как, еле-еле, но все же продолжает биться.

Рот в рот… Шесть раз. Передышка. Еще шесть.

И… показалось? Нет, не показалось – стало теплее. В этом тонком, то и дело исчезающем просвете, там, где соприкасаются их тела, ее и Лабана, стало теплее. Живот к животу, грудь к груди. Лабан и Лена. На этом райском лугу, в Норрланде, во всем мире остались только они одни.

Лабан и Лена.





Глава 35




Свет так и не дали. Кассовый аппарат, само собой, не работает. Немногочисленным покупателям, которым пришло в голову забрести в их магазинчик, Марина выписывает чеки от руки. Удивительно, что их сюда погнало в такую погоду? Бродят между полками в полумраке, что-то высматривают, что-то покупают.

– Говорили, что под Буденом вроде бы прошла сильная гроза. Молния ударила. Вырубило крупную подстанцию или что-то в этом роде. А потом как в Нью-Йорке – цепная реакция. Перегрузка.

София Пеллебру вслушивалась в медлительный, певучий, типичный люлео-диалект. Никто особого беспокойства не проявляет.

– Зимой-то еще хуже было. Минус двадцать, а дома с электроотоплением… вот беда так беда. Вы тогда, видать, миллионерами стали на разных свечах, – улыбнулся покупатель и вышел на улицу.