Дальгрен
Часть 65 из 208 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Приветик, угадай, кого я нашел по дороге?
– Привет, Мэри. – Следом за мистером Ричардсом вошла мадам Браун.
– Лапушка, а почему в подъезде такая грязища? Будто кого-то…
Миссис Ричардс развернулась на диване.
Мистер Ричардс сдвинул брови.
Мадам Браун у него за спиной поднесла руку к блестящим цепям и бусинам.
Миссис Ричардс стиснула ткань юбки:
– Артур, сегодня Бобби… Джун… Бобби…
* * *
Веки распахнулись так широко, что больно глазницам. Он перекатился, путаясь в сбитых одеялах и мятой листве, забросил руки ей на голую спину. Будь у него ногти, подрал бы до крови.
– Ынннх, – сказала Ланья и повернулась к нему. А затем: – Эй… – потому что он подтащил ее к себе. – Я понимаю, – пробубнила она у него над ухом, шевеля руками в его объятьях, пытаясь их высвободить, – ты хочешь быть великим и знаменитым…
Руки у него тряслись.
– Ой, эй!.. – Ее ладони взобрались ему на спину, напряглись. – Тебе снились кошмары! Про мальчика!
Он потряс головой, стукаясь об ее голову.
– Все хорошо, – прошептала она. Одна ее рука дотянулась сзади до его плеча, погладила. – Все уже хорошо. Ты не спишь.
Он втянул в себя три хриплых вдоха – в паузах сводило живот, – отпустил ее и перекатился на спину. Красная пелена, что отделяла его от тьмы, тут и там отпадала.
Ланья коснулась его локтя; помассировала ему плечо:
– Очень страшный был сон, да?
Он сказал:
– Я не… знаю, – и перестал ловить ртом воздух. Над ними свисала листва. У горизонта он разглядел размытую туманом крошечную луну; а чуть дальше – другую! Голова вспрыгнула на одеяле – и медленно опустилась.
Всего лишь два фонаря в парке, расплывчатыми жемчужинами сиявшие в дыму.
– Я не помню, что мне снилось. Может, ничего.
– Тебе снился Бобби, – сказала она. – Вот и все. Ты сам себя напугал и проснулся.
Он помотал головой:
– Зря я дал ей этот клятый плакат…
Ее голова опустилась ему на плечо.
– Откуда тебе было знать?.. – Ее рука упала ему на грудь; ее бедро легло поперек его бедра.
– Но, – он взял ее за руку, – удивительно: пока она ему объясняла, как это случилось, у мистера Ричардса вообще ничего не было в лице. И посреди всего пришла Джун и эдак втиснулась в стеночку, все отирала подбородок кулаком и моргала. А миссис Ричардс твердила: «Это был несчастный случай! Ужасный несчастный случай!» – а мадам Браун пару раз сказала только: «О боже», а мистер Ричардс вообще ничего не сказал. Только переводил взгляд с миссис Ричардс на Джун, словно толком не понимал, что ему говорят, что они натворили, что произошло, а потом Джун заплакала и убежала…
– Ужас какой, – сказала она. – Но ты постарайся подумать о чем-нибудь другом…
– Я и думаю. – Он снова глянул на фонари; теперь светился только один. Второй перегорел? Или его заслонила сдвинутая ветром ветка. – О том, что вы с Джорджем вчера обсуждали, – что все боятся женской сексуальности и превращают ее в грозное нечто, которое несет только смерть и разрушение. Я даже не представляю, как бы поступил мистер Ричардс, если б узнал, что его солнечная девочка шляется по улицам, точно сука в течке, вожделея громадного черного садиста, который зверски ее изнасилует. Если вдуматься, одного ребенка мистер Ричардс уже отлучил от дома, грозя убийством…
– Ой, Шкедт, да ты что?..
– …а шумы из их квартиры, когда им кажется, будто никто не слышит, такие же странные, как на флэту Тринадцати, уверяю тебя. Скажем, она правильно делает, что шифруется от предка, а если Бобби грозился – младшие братья злые, они могут – показать плакат родителям, тогда, может, когда он пятился по коридору и двери лифта открылись, на миг она поддалась порыву, сама даже толком не осознала, так легко ведь толкнуть – или даже не толкнуть, а промолчать, когда он шагнул не к той…
– Шкет, – сказала Ланья, – а ну кончай!
– Тогда выходит чистый миф: ее страсть к Джорджу, смерть и разрушение! Но… а вдруг это и впрямь нечаянно? – Он вдохнул поглубже. – Вот что пугает. Вдруг она говорит правду и да, это несчастный случай? Она не видела. Бобби просто вошел не в ту дверь. Вот что страшно. Вот что ужасает меня больше всего.
– Почему?.. – спросила Ланья.
– Потому что… – Он подышал, почувствовал, как ее голова сдвинулась у него на плече, ее рука в его руке закачалась вверх-вниз у него на груди. – Потому что, выходит, виноват город. Виноват пейзаж: кирпичи, и балки, и закоротившая проводка, и полетевшая механика лифта – они все сговорились эти мифы воплотить. А это бред. – Он потряс головой. – Зря я дал ей плакат. Не надо было. Совсем не надо было… – Голова перестала трястись. – Этот мудак мне так и не заплатил. Я хотел поговорить с ним вечером. Но не смог.
– Да уж, не самый благоприятный момент заводить разговор о финансах.
– Я хотел только слинять побыстрее.
Она кивнула.
– Я не хочу денег. Вот совсем.
– Хорошо. – Она его обняла. – И забудь вообще. Не ходи туда больше. Не надо тебе к ним. Если люди взялись проживать мифы, которые тебе не нравятся, пусть их.
Он поднес руку к лицу ладонью наружу, пошевелил пальцами, посмотрел – черные на фоне четырех пятых черноты; мускулы устали, и в конце концов он уронил кисть костяшками на лоб.
– Было так страшно… Когда проснулся, мне было так страшно!
– Это просто сон, – упрямо повторила она. А затем: – Слушай, если так случилось нечаянно, значит не важно, принес ты плакат или нет. А если она это сделала нарочно, значит она уже совсем крышей поехала – и тогда при чем тут ты?
– Я понимаю, – ответил он. – Но как думаешь… – Он чувствовал пятнышко на шее, где ее дыхание гладило его теплом. – Как думаешь, город может контролировать, как люди в нем живут? Вот сама география, уличные планы, расположение домов?
– Еще как может, – ответила она. – И Сан-Франциско, и Рим построены на холмах. Я жила там и там и считаю, что на течение тамошней жизни больше влияет, сколько сил ты тратишь, перемещаясь из точки А в точку Б, чем кто оказался мэром. Нью-Йорк и Стамбул рассечены большими водоемами, и даже если воды не видно, ощущения на улицах у них больше похожи друг на друга, чем, скажем, на Париж или Мюнхен, где только реки, которые можно переплыть. А в Лондоне река гораздо шире, и он ощущается совсем иначе. – Она подождала ответа.
Так что в конце концов он сказал:
– М-да… Но воображать, будто живые улицы и окна плетут козни, замышляют во что-то тебя превратить, – это же бред, да?
– Да, – сказала она. – Это бред – если коротко.
Он обхватил ее рукой и, обнимая, почуял дыхание ее пробуждения.
– Знаешь, я когда его вытаскивал, сам весь в крови, как освежеванная туша на крюке у мясника… знаешь, у меня привстал. Перебор, да?
Она сунула руку ему между ног.
– У тебя до сих пор стоит. – Она пошевелила пальцами; он шевельнулся у нее под пальцами.
– Может, мне это и снилось? – Он испустил резкий смешок. – Как думаешь, может, мне это и?..
Ее рука сжала, отпустила, съехала вперед, съехала назад.
Он сказал:
– Вряд ли поможет…
И грудью почувствовал, как она пожала плечами.
– А ты попробуй.
Не столько к его удивлению, сколько против его воли, воля его сдалась – и помогло.
Я запрокинул голову в этом воспаленном сезоне. Натяжения, что я хотел ослабить, только сдвинулись вместе со всей механикой тела. Вышло неловко, неровно, ни изящества, ни резона. Что я умею прочесть в ее запахе, что за вести – в шифре ее дыхания? Эта гора открывает тоннели света. Взрывы яблок в плену морщинок зажмуренных век. Все старания сходят на нет, закупорив уши и горло, сливаются в бестелесном свечении, в узорах, наслаждением выпущенных на волю, в остаточной тени чистой идеи.
* * *
Листик распался в крошево под короткими пальцами: листик и плоть – он растер ошметки мозолистым пальцем – одного цвета, разной текстуры. Он вгляделся, распознавая различия.
– Пошли. – Ланья поймала его за руку.
Крошево упорхнуло прочь (кое-что липло к пальцам, он чувствовал); с тетрадью под мышкой он выпрямился – а прежде прислонялся к торцу деревянного стола.
– Я вот подумал, – сказал Шкедт, – может, зайти все же в «Лабри» и забрать деньги.
– А мистер Новик будет ждать? – спросила Ланья. – Слушай, ты же сам сказал, что уже все перенес.
– Я просто подумал, – сказал Шкедт. – Ничего такого.
Молодой человек с высокими залысинами и волосами от висков до голых плеч сидел на перевернутой проволочной корзине, поставив сандалию на сандалию. Он наклонился вперед – в руках по горелому прутику. Прутики испачкали ему пальцы.
– Беру у тебя скрещенными, – сказал он девушке, сидевшей перед ним по-турецки, – и отдаю скрещенными.
– Привет, Мэри. – Следом за мистером Ричардсом вошла мадам Браун.
– Лапушка, а почему в подъезде такая грязища? Будто кого-то…
Миссис Ричардс развернулась на диване.
Мистер Ричардс сдвинул брови.
Мадам Браун у него за спиной поднесла руку к блестящим цепям и бусинам.
Миссис Ричардс стиснула ткань юбки:
– Артур, сегодня Бобби… Джун… Бобби…
* * *
Веки распахнулись так широко, что больно глазницам. Он перекатился, путаясь в сбитых одеялах и мятой листве, забросил руки ей на голую спину. Будь у него ногти, подрал бы до крови.
– Ынннх, – сказала Ланья и повернулась к нему. А затем: – Эй… – потому что он подтащил ее к себе. – Я понимаю, – пробубнила она у него над ухом, шевеля руками в его объятьях, пытаясь их высвободить, – ты хочешь быть великим и знаменитым…
Руки у него тряслись.
– Ой, эй!.. – Ее ладони взобрались ему на спину, напряглись. – Тебе снились кошмары! Про мальчика!
Он потряс головой, стукаясь об ее голову.
– Все хорошо, – прошептала она. Одна ее рука дотянулась сзади до его плеча, погладила. – Все уже хорошо. Ты не спишь.
Он втянул в себя три хриплых вдоха – в паузах сводило живот, – отпустил ее и перекатился на спину. Красная пелена, что отделяла его от тьмы, тут и там отпадала.
Ланья коснулась его локтя; помассировала ему плечо:
– Очень страшный был сон, да?
Он сказал:
– Я не… знаю, – и перестал ловить ртом воздух. Над ними свисала листва. У горизонта он разглядел размытую туманом крошечную луну; а чуть дальше – другую! Голова вспрыгнула на одеяле – и медленно опустилась.
Всего лишь два фонаря в парке, расплывчатыми жемчужинами сиявшие в дыму.
– Я не помню, что мне снилось. Может, ничего.
– Тебе снился Бобби, – сказала она. – Вот и все. Ты сам себя напугал и проснулся.
Он помотал головой:
– Зря я дал ей этот клятый плакат…
Ее голова опустилась ему на плечо.
– Откуда тебе было знать?.. – Ее рука упала ему на грудь; ее бедро легло поперек его бедра.
– Но, – он взял ее за руку, – удивительно: пока она ему объясняла, как это случилось, у мистера Ричардса вообще ничего не было в лице. И посреди всего пришла Джун и эдак втиснулась в стеночку, все отирала подбородок кулаком и моргала. А миссис Ричардс твердила: «Это был несчастный случай! Ужасный несчастный случай!» – а мадам Браун пару раз сказала только: «О боже», а мистер Ричардс вообще ничего не сказал. Только переводил взгляд с миссис Ричардс на Джун, словно толком не понимал, что ему говорят, что они натворили, что произошло, а потом Джун заплакала и убежала…
– Ужас какой, – сказала она. – Но ты постарайся подумать о чем-нибудь другом…
– Я и думаю. – Он снова глянул на фонари; теперь светился только один. Второй перегорел? Или его заслонила сдвинутая ветром ветка. – О том, что вы с Джорджем вчера обсуждали, – что все боятся женской сексуальности и превращают ее в грозное нечто, которое несет только смерть и разрушение. Я даже не представляю, как бы поступил мистер Ричардс, если б узнал, что его солнечная девочка шляется по улицам, точно сука в течке, вожделея громадного черного садиста, который зверски ее изнасилует. Если вдуматься, одного ребенка мистер Ричардс уже отлучил от дома, грозя убийством…
– Ой, Шкедт, да ты что?..
– …а шумы из их квартиры, когда им кажется, будто никто не слышит, такие же странные, как на флэту Тринадцати, уверяю тебя. Скажем, она правильно делает, что шифруется от предка, а если Бобби грозился – младшие братья злые, они могут – показать плакат родителям, тогда, может, когда он пятился по коридору и двери лифта открылись, на миг она поддалась порыву, сама даже толком не осознала, так легко ведь толкнуть – или даже не толкнуть, а промолчать, когда он шагнул не к той…
– Шкет, – сказала Ланья, – а ну кончай!
– Тогда выходит чистый миф: ее страсть к Джорджу, смерть и разрушение! Но… а вдруг это и впрямь нечаянно? – Он вдохнул поглубже. – Вот что пугает. Вдруг она говорит правду и да, это несчастный случай? Она не видела. Бобби просто вошел не в ту дверь. Вот что страшно. Вот что ужасает меня больше всего.
– Почему?.. – спросила Ланья.
– Потому что… – Он подышал, почувствовал, как ее голова сдвинулась у него на плече, ее рука в его руке закачалась вверх-вниз у него на груди. – Потому что, выходит, виноват город. Виноват пейзаж: кирпичи, и балки, и закоротившая проводка, и полетевшая механика лифта – они все сговорились эти мифы воплотить. А это бред. – Он потряс головой. – Зря я дал ей плакат. Не надо было. Совсем не надо было… – Голова перестала трястись. – Этот мудак мне так и не заплатил. Я хотел поговорить с ним вечером. Но не смог.
– Да уж, не самый благоприятный момент заводить разговор о финансах.
– Я хотел только слинять побыстрее.
Она кивнула.
– Я не хочу денег. Вот совсем.
– Хорошо. – Она его обняла. – И забудь вообще. Не ходи туда больше. Не надо тебе к ним. Если люди взялись проживать мифы, которые тебе не нравятся, пусть их.
Он поднес руку к лицу ладонью наружу, пошевелил пальцами, посмотрел – черные на фоне четырех пятых черноты; мускулы устали, и в конце концов он уронил кисть костяшками на лоб.
– Было так страшно… Когда проснулся, мне было так страшно!
– Это просто сон, – упрямо повторила она. А затем: – Слушай, если так случилось нечаянно, значит не важно, принес ты плакат или нет. А если она это сделала нарочно, значит она уже совсем крышей поехала – и тогда при чем тут ты?
– Я понимаю, – ответил он. – Но как думаешь… – Он чувствовал пятнышко на шее, где ее дыхание гладило его теплом. – Как думаешь, город может контролировать, как люди в нем живут? Вот сама география, уличные планы, расположение домов?
– Еще как может, – ответила она. – И Сан-Франциско, и Рим построены на холмах. Я жила там и там и считаю, что на течение тамошней жизни больше влияет, сколько сил ты тратишь, перемещаясь из точки А в точку Б, чем кто оказался мэром. Нью-Йорк и Стамбул рассечены большими водоемами, и даже если воды не видно, ощущения на улицах у них больше похожи друг на друга, чем, скажем, на Париж или Мюнхен, где только реки, которые можно переплыть. А в Лондоне река гораздо шире, и он ощущается совсем иначе. – Она подождала ответа.
Так что в конце концов он сказал:
– М-да… Но воображать, будто живые улицы и окна плетут козни, замышляют во что-то тебя превратить, – это же бред, да?
– Да, – сказала она. – Это бред – если коротко.
Он обхватил ее рукой и, обнимая, почуял дыхание ее пробуждения.
– Знаешь, я когда его вытаскивал, сам весь в крови, как освежеванная туша на крюке у мясника… знаешь, у меня привстал. Перебор, да?
Она сунула руку ему между ног.
– У тебя до сих пор стоит. – Она пошевелила пальцами; он шевельнулся у нее под пальцами.
– Может, мне это и снилось? – Он испустил резкий смешок. – Как думаешь, может, мне это и?..
Ее рука сжала, отпустила, съехала вперед, съехала назад.
Он сказал:
– Вряд ли поможет…
И грудью почувствовал, как она пожала плечами.
– А ты попробуй.
Не столько к его удивлению, сколько против его воли, воля его сдалась – и помогло.
Я запрокинул голову в этом воспаленном сезоне. Натяжения, что я хотел ослабить, только сдвинулись вместе со всей механикой тела. Вышло неловко, неровно, ни изящества, ни резона. Что я умею прочесть в ее запахе, что за вести – в шифре ее дыхания? Эта гора открывает тоннели света. Взрывы яблок в плену морщинок зажмуренных век. Все старания сходят на нет, закупорив уши и горло, сливаются в бестелесном свечении, в узорах, наслаждением выпущенных на волю, в остаточной тени чистой идеи.
* * *
Листик распался в крошево под короткими пальцами: листик и плоть – он растер ошметки мозолистым пальцем – одного цвета, разной текстуры. Он вгляделся, распознавая различия.
– Пошли. – Ланья поймала его за руку.
Крошево упорхнуло прочь (кое-что липло к пальцам, он чувствовал); с тетрадью под мышкой он выпрямился – а прежде прислонялся к торцу деревянного стола.
– Я вот подумал, – сказал Шкедт, – может, зайти все же в «Лабри» и забрать деньги.
– А мистер Новик будет ждать? – спросила Ланья. – Слушай, ты же сам сказал, что уже все перенес.
– Я просто подумал, – сказал Шкедт. – Ничего такого.
Молодой человек с высокими залысинами и волосами от висков до голых плеч сидел на перевернутой проволочной корзине, поставив сандалию на сандалию. Он наклонился вперед – в руках по горелому прутику. Прутики испачкали ему пальцы.
– Беру у тебя скрещенными, – сказал он девушке, сидевшей перед ним по-турецки, – и отдаю скрещенными.