Дальгрен
Часть 6 из 208 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Свет?
Перед четырехфутовым проулком он озирался десять минут – потому только, что там горел фонарь. Через дорогу разглядел бетонные ступени, грузовой подъезд под навесом, двери. На углу перевернулся грузовик. Чуть поближе три автомобиля – окна подведены битым стеклом – грузно осели на перекошенных ступицах, будто чудесным образом ослепшие лягушки.
Босая нога вся в мозолях – ни гравий, ни стекло не страшны. Но пепел пробирался под ступню и на подошву сохранной сандалии, натирал, как мельчайший песок, вползал глубже и замешивал ил на поте. Пятка стерта почти до крови.
У калитки в конце проулка – груда пустых банок, кипа газет, еще перетянутая проволокой, кирпичи, составленные в очаг, а над очагом уложены трубы. Рядом армейская миска с запекшейся мертвой плесенью. Он двинул ногой, и что-то зашуршало.
Он наклонился. Лепесток орхидеи за что-то зацепился; он подобрал пакет с… хлебом? Зев обертки плотно закручен. Вернувшись под фонарь, балансируя пакетом на пальцах меж ножей, он развернул целлофан.
Идея поесть любопытна.
Идея поспать любопытна.
Но это любопытство парализовало.
В уголке первого ломтя – головка гвоздя с десятицентовик, поплывшая зеленью; и на втором ломте зелень, и на третьем. Гвоздь, подумал он, пробил буханку. Верхний ломоть с одной стороны зачерствел. А в остальном нормальный хлеб – только прошитый зеленой прожилкой; и на ней всего-навсего пенициллин. Можно объесть по бокам.
Я не голоден.
Он сложил ломти обратно, свернул целлофан, отнес назад и засунул за кипу газет.
Возвращаясь к фонарю, сандалией отфутболил банку, и ее лязг обозначил тишину. Сквозь эту тишину он побрел дальше, высматривая в небе хоть намек на мутную луну…
Звон битого стекла оттянул взгляд к улице.
Он боялся, он был заинтригован; однако страх был неотступен – уже притупленная, ленивая эмоция; а вот интрига живая.
Он перебежал к ближайшей стене, двинулся вдоль нее, в голове прокручивая все возможные ужасы. Миновал подъезд, отметил, что туда можно нырнуть, и дошел до угла. Теперь голоса. И опять стекло.
Он выглянул.
Из разбитой витрины к двоим, которые ждали, выпрыгнули еще трое. Следом за ними на тротуар с лаем выскочила собака. Один захотел залезть назад; залез. Двое зашагали прочь.
Собака покружила, свернула к нему…
Он попятился, свободной рукой скребя по кирпичной стене.
Собака припала к земле, затанцевала в десяти футах от него – гав, гав, снова гав.
По собачьему языку и зубам размазался тусклый свет. Собачьи глаза (он с усилием сглотнул) мерцали красным – ни белков, ни зрачков, гладкие, как кровавое стекло.
Из витрины опять вылез человек. Еще кто-то обернулся и крикнул: «Мюриэл!» (Может быть, женщина.) Собака развернулась и кинулась на оклик.
Другой фонарь, через несколько кварталов, на миг очертил их силуэты.
Он шагнул прочь от стены, и его дыхание распустило тишину, потрясло, точно кто-то произнес его… имя? В раздумьях он перешел через дорогу к грузовому подъезду. На направляющей под навесом тихонько покачивались четырех– и шестифутовые мясницкие крюки – хотя не было ни ветерка. Вообще-то, рассудил он, мощный должен быть ветерок, чтоб их раскачать…
– Эй!
Руки, свободная и цветущая, рывком закрыли ему лицо. Он развернулся на полусогнутых.
– Эй, ты, там!
Ссутулившись, он задрал голову.
В вышине над восьмиэтажным домом клубился дым.
– Ты это чего, а?
Он опустил руки.
Голос скрежетал сипло, почти пьяно.
Он крикнул:
– Ничего, – и пожалел, что сердце никак не успокоится. – Гуляю просто.
За дымными шалями кто-то выступил к карнизу.
– Какие планы на вечер?
– Да никаких, говорю же. – Он перевел дух. – Я только что пришел, по мосту. С полчаса назад.
– Где орхидею взял?
– Чего? – Он снова поднял руку. Фонарь капнул светом на лезвие. – Эту?
– Ну.
– Какие-то женщины подарили. Когда мост переходил.
– Я видел, как ты из-за угла на шум выглядывал. Я отсюда не рассмотрел – это кто был? Скорпионы?
– Чего?
– Скорпионы были, говорю?
– По-моему, какие-то люди в магаз вломились. У них еще собака была.
Пауза – и заскрежетал смех.
– Ты и впрямь тут недавно, шкет?..
– Я… – и сообразил, что повторяется, – только пришел.
– Хочешь один осмотреться? Или составить тебе компанию?
Ничего себе глаза у мужика, подумал он.
– Составить компанию… наверно.
– Сейчас спущусь.
Как фигура исчезла, он не разглядел – слишком дымно. А несколько минут понаблюдав за несколькими подъездами, решил, что мужик передумал.
– Вот и я. – Из того, где он собирался прятаться. – Люфер меня зовут. Тэк Люфер. Знаешь, что это значит – «Люфер»? Рыжий Волк. Или Огненный.
– Или Железный. – Он сощурился. – Здрасте.
– Железный Волк? Ну-у, да… – Человек неясно нарисовался на верхней ступеньке. – Что-то я не знаю – мне, пожалуй, не нравится. Рыжий Волк. Это мое любимое. – Человек он был очень крупный.
Спустился еще на две ступени; рабочие сапоги стучали по дереву – точно кто-то мешки с песком ронял. Мятые черные джинсы наполовину заправлены в голенища. Потертая мотоциклетная куртка исчерчена шрамами молний. Золотистая щетина на подбородке и щеках цеплялась за уличный свет. Грудь и живот, голые меж распахнутых зубцов молнии, покрыты медными зарослями. Пальцы массивны, мохнаты…
– А тебя как зовут?
…но чисты и с аккуратным маникюром.
– Э-э… ну, скажем так: я не знаю. – Получилось смешно, и он рассмеялся. – Я не знаю.
Люфер остановился ступенькой выше тротуара и тоже засмеялся:
– Это как это?
Козырек кожаной кепки затенял ему пол-лица.
Он пожал плечами:
– Ну вот не знаю. Уже… довольно давно.
Люфер сошел на тротуар.
– Что ж, Тэку Люферу попадались тут люди с историями и почуднее. Ты псих, что ль, какой? Может, в дурдоме лежал?
– Да… – Видно было, что Люфер ожидал «нет».
Тэк склонил голову набок. Тень отползла, обнажив края негрошироких ноздрей над крайне европеоидным ртом. Подбородок – точно камни в стерне.
– Всего год. Лет шесть или семь назад.
Люфер пожал плечами:
– Я три месяца отсидел в крытке… лет шесть или семь назад. Но это мой предел. А ты, шкет, значит, безымянный? Сколько тебе – семнадцать? Восемнадцать? Нет, тебе, небось, все…
– Двадцать семь.
Голова Тэка склонилась к другому плечу. Свет плеснул на скулы.
– Нервное истощение, оно всегда так. Люди, у которых серьезный депресняк, знаешь? Которые спят целыми днями? Ну, по больничкам. Всегда выглядят на десять лет моложе.
Перед четырехфутовым проулком он озирался десять минут – потому только, что там горел фонарь. Через дорогу разглядел бетонные ступени, грузовой подъезд под навесом, двери. На углу перевернулся грузовик. Чуть поближе три автомобиля – окна подведены битым стеклом – грузно осели на перекошенных ступицах, будто чудесным образом ослепшие лягушки.
Босая нога вся в мозолях – ни гравий, ни стекло не страшны. Но пепел пробирался под ступню и на подошву сохранной сандалии, натирал, как мельчайший песок, вползал глубже и замешивал ил на поте. Пятка стерта почти до крови.
У калитки в конце проулка – груда пустых банок, кипа газет, еще перетянутая проволокой, кирпичи, составленные в очаг, а над очагом уложены трубы. Рядом армейская миска с запекшейся мертвой плесенью. Он двинул ногой, и что-то зашуршало.
Он наклонился. Лепесток орхидеи за что-то зацепился; он подобрал пакет с… хлебом? Зев обертки плотно закручен. Вернувшись под фонарь, балансируя пакетом на пальцах меж ножей, он развернул целлофан.
Идея поесть любопытна.
Идея поспать любопытна.
Но это любопытство парализовало.
В уголке первого ломтя – головка гвоздя с десятицентовик, поплывшая зеленью; и на втором ломте зелень, и на третьем. Гвоздь, подумал он, пробил буханку. Верхний ломоть с одной стороны зачерствел. А в остальном нормальный хлеб – только прошитый зеленой прожилкой; и на ней всего-навсего пенициллин. Можно объесть по бокам.
Я не голоден.
Он сложил ломти обратно, свернул целлофан, отнес назад и засунул за кипу газет.
Возвращаясь к фонарю, сандалией отфутболил банку, и ее лязг обозначил тишину. Сквозь эту тишину он побрел дальше, высматривая в небе хоть намек на мутную луну…
Звон битого стекла оттянул взгляд к улице.
Он боялся, он был заинтригован; однако страх был неотступен – уже притупленная, ленивая эмоция; а вот интрига живая.
Он перебежал к ближайшей стене, двинулся вдоль нее, в голове прокручивая все возможные ужасы. Миновал подъезд, отметил, что туда можно нырнуть, и дошел до угла. Теперь голоса. И опять стекло.
Он выглянул.
Из разбитой витрины к двоим, которые ждали, выпрыгнули еще трое. Следом за ними на тротуар с лаем выскочила собака. Один захотел залезть назад; залез. Двое зашагали прочь.
Собака покружила, свернула к нему…
Он попятился, свободной рукой скребя по кирпичной стене.
Собака припала к земле, затанцевала в десяти футах от него – гав, гав, снова гав.
По собачьему языку и зубам размазался тусклый свет. Собачьи глаза (он с усилием сглотнул) мерцали красным – ни белков, ни зрачков, гладкие, как кровавое стекло.
Из витрины опять вылез человек. Еще кто-то обернулся и крикнул: «Мюриэл!» (Может быть, женщина.) Собака развернулась и кинулась на оклик.
Другой фонарь, через несколько кварталов, на миг очертил их силуэты.
Он шагнул прочь от стены, и его дыхание распустило тишину, потрясло, точно кто-то произнес его… имя? В раздумьях он перешел через дорогу к грузовому подъезду. На направляющей под навесом тихонько покачивались четырех– и шестифутовые мясницкие крюки – хотя не было ни ветерка. Вообще-то, рассудил он, мощный должен быть ветерок, чтоб их раскачать…
– Эй!
Руки, свободная и цветущая, рывком закрыли ему лицо. Он развернулся на полусогнутых.
– Эй, ты, там!
Ссутулившись, он задрал голову.
В вышине над восьмиэтажным домом клубился дым.
– Ты это чего, а?
Он опустил руки.
Голос скрежетал сипло, почти пьяно.
Он крикнул:
– Ничего, – и пожалел, что сердце никак не успокоится. – Гуляю просто.
За дымными шалями кто-то выступил к карнизу.
– Какие планы на вечер?
– Да никаких, говорю же. – Он перевел дух. – Я только что пришел, по мосту. С полчаса назад.
– Где орхидею взял?
– Чего? – Он снова поднял руку. Фонарь капнул светом на лезвие. – Эту?
– Ну.
– Какие-то женщины подарили. Когда мост переходил.
– Я видел, как ты из-за угла на шум выглядывал. Я отсюда не рассмотрел – это кто был? Скорпионы?
– Чего?
– Скорпионы были, говорю?
– По-моему, какие-то люди в магаз вломились. У них еще собака была.
Пауза – и заскрежетал смех.
– Ты и впрямь тут недавно, шкет?..
– Я… – и сообразил, что повторяется, – только пришел.
– Хочешь один осмотреться? Или составить тебе компанию?
Ничего себе глаза у мужика, подумал он.
– Составить компанию… наверно.
– Сейчас спущусь.
Как фигура исчезла, он не разглядел – слишком дымно. А несколько минут понаблюдав за несколькими подъездами, решил, что мужик передумал.
– Вот и я. – Из того, где он собирался прятаться. – Люфер меня зовут. Тэк Люфер. Знаешь, что это значит – «Люфер»? Рыжий Волк. Или Огненный.
– Или Железный. – Он сощурился. – Здрасте.
– Железный Волк? Ну-у, да… – Человек неясно нарисовался на верхней ступеньке. – Что-то я не знаю – мне, пожалуй, не нравится. Рыжий Волк. Это мое любимое. – Человек он был очень крупный.
Спустился еще на две ступени; рабочие сапоги стучали по дереву – точно кто-то мешки с песком ронял. Мятые черные джинсы наполовину заправлены в голенища. Потертая мотоциклетная куртка исчерчена шрамами молний. Золотистая щетина на подбородке и щеках цеплялась за уличный свет. Грудь и живот, голые меж распахнутых зубцов молнии, покрыты медными зарослями. Пальцы массивны, мохнаты…
– А тебя как зовут?
…но чисты и с аккуратным маникюром.
– Э-э… ну, скажем так: я не знаю. – Получилось смешно, и он рассмеялся. – Я не знаю.
Люфер остановился ступенькой выше тротуара и тоже засмеялся:
– Это как это?
Козырек кожаной кепки затенял ему пол-лица.
Он пожал плечами:
– Ну вот не знаю. Уже… довольно давно.
Люфер сошел на тротуар.
– Что ж, Тэку Люферу попадались тут люди с историями и почуднее. Ты псих, что ль, какой? Может, в дурдоме лежал?
– Да… – Видно было, что Люфер ожидал «нет».
Тэк склонил голову набок. Тень отползла, обнажив края негрошироких ноздрей над крайне европеоидным ртом. Подбородок – точно камни в стерне.
– Всего год. Лет шесть или семь назад.
Люфер пожал плечами:
– Я три месяца отсидел в крытке… лет шесть или семь назад. Но это мой предел. А ты, шкет, значит, безымянный? Сколько тебе – семнадцать? Восемнадцать? Нет, тебе, небось, все…
– Двадцать семь.
Голова Тэка склонилась к другому плечу. Свет плеснул на скулы.
– Нервное истощение, оно всегда так. Люди, у которых серьезный депресняк, знаешь? Которые спят целыми днями? Ну, по больничкам. Всегда выглядят на десять лет моложе.