Дальгрен

– Да. И потому что вы… ну…

Она пожала плечами, но смысла он не уловил.

– Миссис Ричардс, я в жизни тоже многого боялся. Всякого такого, чего не понимал. Но нельзя же позволять им садиться вам на голову. Возьмите жизнь в свои руки. Надо…

– Я переезжаю! – Кивки энергично подчеркнули слова. – Мы переезжаем из семнадцатой Е в девятнадцатую А.

– …что-то в себе изменить.

Не глядя на Шкедта, она резко качнула головой:

– А вы редкий нахал, если считаете, что открыли мне глаза. – Тут она посмотрела на него. – Или что от ваших слов станет проще.

Досада вытянула из него извинения.

– Простите. – И он сам услышал, как лаконичность преобразила их в нечто иное.

Миссис Ричардс моргнула.

– Да нет, я понимаю, вы просто хотели… Это вы меня простите. Но вы знаете, как страшно жить тут, – она рукой обвела зеленые стены, – когда все от тебя ускользает? И слышишь все, что творится в соседних комнатах, в других квартирах? Я просыпаюсь ночами, подхожу к окну и порой вижу, как в дыму плавают огни. А дым чуть рассеется – и еще хуже, тогда огни – точно страшные чудовища ползают… Это должно прекратиться, вот что я вам скажу! Пока у нас тут кризис, на Домоуправление, наверно, много чего свалилось. Я это понимаю. Я делаю поправки. Но не бомба же на нас упала. Если бы упала бомба, мы бы уже умерли. Все это вполне естественно. И надо держаться, пока дела не выправятся, да? – Она склонилась к нему: – Вы как думаете – это же не бомба?

– Это не бомба. Я был в Мексике, в Энсенаде, всего с неделю назад. В газетах не было ни слова о бомбе; а потом меня подвез один человек – у него в машине была лос-анджелесская газета. Там тоже все хорошо. А в Филадельфии…

– Ну вот видите. Надо только переждать. Охрана вернется. Выгонит этих ужасных людей, которые бегают по коридорам и бесчинствуют. Нужно терпение, нужно быть сильными. Конечно, мне страшно. Я боюсь, если посижу пять минут просто так – закричу. Но нельзя пасовать – и нельзя пасовать перед ними. Вы как считаете, может, взять ножи из кухни и битые горшки, пойти вниз и выколупать их оттуда?

– Да нет, вы что…

– Я не из таких. И такой не стану. Вы говорите, мне надо что-то сделать? Ну, я перевезла свою семью. Это требует немалой… внутренней силы, согласитесь? В такой-то обстановке? Я даже не позволяю себе задуматься, до чего все это опасно. Если б задумалась, шевельнуться бы не смогла.

– Конечно опасно. Но я выхожу наружу. Я там живу; я там гуляю. И ничего.

– Ой, Эдна мне рассказала, откуда у вас эта болячка на лице. И вдобавок вы мужчина. Молодой мужчина. А я немолодая женщина.

– Но теперь везде так, миссис Ричардс. Надо выходить, потому что везде так и больше никак.

– Если подождать, все станет иначе. Я знаю, потому что я правда немолода. А вы не знаете, потому что еще очень молоды.

– Ваша подруга миссис Браун…

– Миссис Браун – другое дело. Она не я, я не она. Вы что, нарочно не понимаете?

Он вобрал в себя воздух, намереваясь возражать, но выражение возражения ему не далось.

– У меня семья. Мне это очень важно. А миссис Браун теперь совсем одна. На ней нет такой ответственности. Но вам не понять; может, головой вы и понимаете. А вот сердцем нет.

– Тогда почему вы с мистером Ричардсом не вывезете свою семью из этого бардака?

Ее руки, медленно сползавшие по платью, разок показали ладони и упали.

– Можно отступить, да. Наверно, переезд и есть отступление. Но нельзя совсем капитулировать, сбежать, сдаться. Я люблю «Апартаменты Лабри». – Ее руки встретились, смяли подол спереди. – Мне тут нравится. Мы тут живем с тех пор, как я носила Бобби. Ждали заселения почти год. А до того у нас был крошечный домик в Хелмсфорде; но там было совсем не так красиво, уверяю вас. Сюда не всякого пустят. У Артура должность – ему здесь гораздо лучше. Я принимала многих его партнеров. Мне особенно нравились те, что помоложе и поумнее. И их жены. Очень приятные. Вы понимаете, как это трудно – создать дом?

Босую ногу уже жгло от чистого веса вертикального тела. Шкедт немножко покачался на месте.

– Женщина это делает изнутри себя. И вопреки любому сопротивлению. Когда все складывается, мужья очень ценят. Но не рвутся помогать. И это понятно. Они не умеют. Дети не ценят никогда. Но это жизненно необходимо. Строишь свой собственный мир. И все должны почувствовать, что он твой. Я хочу, чтоб у меня был здесь дом, который на вид похож на дом и ощущается как дом, где моя семья в безопасности, где моим друзьям – психологам, инженерам, обычным людям… поэтам – будет хорошо. Понимаете?

Он кивнул.

Покачался.

– Этот Калкинз, который заправляет «Вестями», – думаете, у него есть дом? Они вечно талдычат про тех, кто с ним живет, кто у него гостит, про людей, которых он почитает важными. Думаете, я бы хотела такой дом? Нетушки. Вот настоящий дом – где с настоящими людьми случаются настоящие события. Вы тоже это чувствуете – я точно знаю. Вы нам уже практически как родной. Вы чуткий, вы поэт; вы же понимаете, что все разрушить и собрать заново, даже на девятнадцатом этаже, – это отчаянный риск? Но я на него пошла. Вам такой переезд кажется пустым жестом. Но вы не понимаете, до чего порой важен жест. Я не могу обустроить дом там, где слышен визг соседей. Я не могу. Потому что, когда соседи визжат, я не могу сохранить душевный покой, а он необходим, чтобы построить дом. Какой покой, когда творится такое? Почему, думаете, мы переехали в «Лабри»? Знаете, чем мне виделся этот переезд? Пустотой, прорехой, трещиной, куда может просочиться что-то ужасное и уничтожить все – и нас, и мой дом. Все разбираешь, потом собираешь заново. И мне казалось, пока все собираешь заново, внутрь проникнет какая-то страшная грязь, или мерзость, или отвратительная гниль, и начнется ужасный распад. Но здесь, – она повела рукой, – я больше жить не могу.

– Но раз снаружи все изменилось…

– Значит, я должна, – она отпустила юбку, – быть сильнее внутри. Так ведь?

– Ну да-а. – Ответ из него выжали, и ему было неприятно. – Я думаю, так.

– Думаете? – Она глубоко вздохнула, оглядывая пол, точно искала заблудшие осколки. – А я знаю. Я знаю, как есть, спать, как положено делать, чтобы людям было комфортно. Мне нужно место, где готовить продукты, какие я хочу; место, которое выглядит так, как я хочу; место, которое может стать настоящим домом. – И прибавила: – Вы всё понимаете. – Взяла со столика глиняного льва. – Я же вижу.

Тут он сообразил, что разбился львиный близнец.

– Да, миссис Ричардс, но…


– Мам? – сказала Джун под аккомпанемент открывающейся двери. Неуверенно глянула в пустоту между ними двумя. – Я думала, ты сразу вернешься. Это что за коробка? Мои ракушки? – Она подошла к кучке оставшихся вещей. – Я и не знала, что она у нас еще осталась.

– Блин, – из дверей сказал Бобби. – Почти все перенесли. Телик взять?

– Зачем бы? – откликнулась Джун. – Картинки-то нет; одно конфетти разноцветное. Телик пусть Шкедт несет. А ты помоги мне перетащить ковер.

– А, ну давай.

Джун поволокла коверный сверток за один конец. Бобби подхватил другой.

– Вы точно вдвоем справитесь? – спросила миссис Ричардс.

– Нормально, – ответила Джун.

Ковер повис между ними пятнадцатифутовой колбасой. Они одолели комнату – миссис Ричардс отодвинула набор столиков, Шкедт отпихнул телевизор; Джун шла лицом вперед, Бобби пятился.

– Ты меня в дверь-то не толкай, черт, – сказал Бобби.

– Бобби! – сказала его мать.

Джун закряхтела, поудобнее ухватилась за ковер.

– Ну извини. – Бобби взял ковер под мышку, за спиной нащупал дверную ручку. – Не толкай, блин… Сойдет?

– Крепко держишь? – спросила ужасно напряженная Джун.

– Угм, – кивнул Бобби, задом выходя в коридор.

Джун вышла следом; край ковра прошуршал по косяку.

– Секунду. – Джун пнула дверь ногой и ступила за порог.

– Ладно, только ты меня так быстро не толкай, – повторил Бобби в гулком коридоре.

Дверь затворилась.

– Миссис Ричардс, я возьму телевизор… если хотите?

Она расхаживала туда и сюда, что-то искала.

– Да. Ах да. Конечно, телевизор. Хотя Джун права; по телевизору ничего не показывают. Ужас, как зависишь от внешнего: по пятьдесят громадных пустот за вечер, а хочется заполнить их радиопередачей, например. Но если будет одна статика – это ужасно. Погодите. Давайте я все это уберу, а вы отнесете столики. Когда постелем ковер в гостиной, поставлю столик у балконной двери. Вот что мне там нравится больше всего – балкон. Мы, когда только переезжали, просили квартиру с балконом, но нам не досталось. Я их разделю, поставлю по бокам от…

В коридоре закричала Джун; долгий крик – слышно было, как он высосал из нее все дыхание. Потом она опять закричала.

Миссис Ричардс беззвучно открыла рот; одна рука затряслась у виска.

Шкедт рванул между телевизором и столиками и выскочил за дверь.

В коридоре Джун пятилась, ведя рукой по стене. Шкедт схватил ее за плечо, и крик оборвался, она развернулась:

– Бобби!.. – Голоса у нее почти не осталось. – Я… я не видела… – Тряся головой, она ткнула пальцем.

За спиной он услышал миссис Ричардс и пробежал еще три шага.

Ковер валялся на полу, последний фут свешивался с порога над пустой шахтой. Дверь пихала его, кхынкала, брала разбег и снова пыталась закрыться.

– Мама! Бобби… он упал в…

Кхынк!

– Нет-нет-нет, о господи боже, нет!

– Я не видела, мам! Я не видела! Я думала, это другой…

– Ох батюшки. Бобби… нет, не может быть…

– Мам, я не знала! Он взял и вошел задом! Я не видела…

Кхынк!

Шкедт обеими ладонями грохнул по «ВЫХОДУ», слетел пролетом ниже, выскочил на шестнадцатом, ринулся по коридору и замолотил в дверь.

– Ну харэ, харэ. Вот с хуя, – открыл ему Тринадцать, – так громыхать, а?

– Веревку!.. – еле выдохнул Шкедт. – Или лестницу. Люди, у вас веревка есть? И фонарик? Мальчик сверху – он в шахту упал!