Дальгрен
Часть 45 из 208 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
И вновь подивился, как она отыскивает дорогу. И вновь остановился первым, поняв, что пришли.
– Ты что там делаешь?
– Я повесила одеяла на сук. Снимаю.
– Тебе видно?
– Нет. – Листва взревела. Одеяло задело его по лицу на лету. Они расправили его вдвоем. – Натяни левый… нет, от тебя правый угол.
Трава и прутики подались под коленями, когда он плюхнулся на середину. Они тепло сшиблись.
– Знаешь Ричардсов?
Артишоки…
Он нахмурился.
Она легла рядом, раскрыла кулак у него на животе.
– М-м?..
– Положительно бредовые тупицы.
– Да?
– Ну, они положительные. И довольно тупые. Бредить пока не начали, но это не за горами. Зачем я вообще взялся за эту работу?
Прижимаясь к нему, она пожала плечами:
– Когда ты согласился, я подумала, ты просто из тех, кому непременно нужна работа.
Он гмыкнул.
– Тэк с первого взгляда решил, что я не работал ни дня в жизни. Мне же не нужны деньги, так?
Она сунула руку ему между ног. Он их раскинул и положил ладонь сверху, втиснув толстые пальцы между ее тонкими.
– Мне пока не требовались. – И она сжала.
Он заворчал.
– Тебе – конечно. Тебя тут все любят. Везде приглашают, да? – Он поднял голову. – Он инженер, она… домохозяйка, я так понял. Читает стихи. И в стряпню добавляет вино. Такие люди… занятно, знаешь. Не могу вообразить, как они трахаются. Но ведь как-то должны, видимо. У них дети.
Она отняла руку и легла ему на грудь.
– А такие, как мы. – Ее голос зафырчал ему в подбородок. – Вообразить, как мы трахаемся, проще всего, да? Но нельзя представить, что у нас дети, правда? – Она хихикнула и ртом прижалась к его рту, сунула язык ему в рот. А потом застыла и взвизгнула: – Аййй.
Он засмеялся:
– Дай я ее сниму, пока не пырнул кого-нибудь! – Он приподнял бедра и стащил орхидею со шлевки, а потом снял и ремень.
Они обнимались долгими полосами жара и холода. Один раз, лежа навзничь, голым, под ней, он терся лицом о ее шею, сжимал ее качкие ягодицы, а потом открыл глаза: сквозь джунгли ее волос сочился свет. Она замерла на взлете. Он запрокинул голову.
За деревьями колыхались полосатые чудища.
Ниже по дорожке шли сияющие скорпионы.
Все больше деревьев заслоняли их свет, и еще больше деревьев, и еще.
Он посмотрел на нее и прежде тьмы различил отпечаток своей цепи по верху ее грудей. А затем двухлепестковым цветком, что поторопился раскрыться навстречу неверной недолговечной заре, они закрылись, хихикая, и хихиканье стало долгими, глубокими вздохами, едва она задвигалась снова. Когда она кончила, он накрыл их обоих углом одеяла.
– И ты знаешь, он пытался зажать мои деньги.
– Ммм. – Она примостилась к нему теснее.
– Мистер Ричардс. Сказал мадам Браун, что будет платить пять долларов в час. А выдал всего пятерку за полдня. Представляешь? – Он заворочался.
Он толкнул ее в ногу, и Ланья сказала:
– Господи боже, ты все равно весь твердый… – и цыкнула.
– Честно. Конечно, они меня покормили. Может, расплатится завтра.
Но она взяла его руку и сдвинула вдоль тела; снова перепутавшись, их пальцы сомкнулись на нем, и она заставила его дергать и предоставила ему дергать. Положила голову ему на бедро и принялась лизать и покусывать его костяшки, сморщенную плоть мошонки. Он дрочил, пока ее волосы у него на бедрах не погрузились совершенно в некий растительный ужас, а потом проворчал:
– Ладно…
Кулаком трижды заехал ей в лицо, прежде чем уступил ей себя. Она просунула руки ему под бедра, ногами обняла его ноги, а он задохнулся и отпустил ее волосы.
Под блистающим изнеможением тревога потеряла очертания. Один раз он вроде как бы проснулся, и ее спина прижималась к его животу. Он пролез ей под локоть, чтобы подержаться за ее грудь, – сосок под ладонью как кнопка. Она взяла его за палец тихо-тихо – на случай, сообразил он, если он спит.
И он уснул.
Спустя время возник серый свет. Лежа на спине, он смотрел, как в этом свете проступают листья. Внезапно сел – одним рывком на колени. И сказал:
– Я хочу быть поэтом. Я хочу быть великим, знаменитым, замечательным поэтом.
Он поглядел на подол тьмы под серыми потеками, и что-то екнуло в животе. Плечи затряслись; затошнило; а в голове застучало; и стучало; и стучало. Он открыл рот и сильно им подышал. Тряхнул головой, почувствовал, как затряслось все лицо, и втянул воздух в себя.
– Ух, – сказал он. Боль отступила, и получилось улыбнуться. – По-моему, даже не… делают таких великих поэтов, каким я хочу быть! – Это вырвалось лишь хриплым шепотом. В конце концов он голым поднялся на корточки и оглянулся на нее.
Он думал, она все проспала; а она опиралась головой на руку. Она за ним наблюдала!
Он прошептал:
– Спи.
Она натянула одеяло на плечо и опустила голову.
Он повернулся за рубахой, достал ручку. Открыл тетрадь там, где писал в баре. Скрестив ноги на краю одеяла, приготовился переписывать. В полурассвете голубела бумага. Он обдумывал первое слово, но отвлекали суперобложки, похвалы в печати, отклики читателей, от Ричардсов до Новиков… К реальности его вернул сучок под лодыжкой. Он снова потряс головой, сдвинул ногу, опять склонился над тетрадью, чтобы записать чистовик. Взгляд нырнул в колодец – обложки журнала «Тайм» («Поэт отказывается от Пулитцеровской премии»), лица зрителей перед сценой Майнор Лэтем[18], где он согласился провести редкие чтения. Он выволок себя на поверхность, пока яркость фантазий не стала болезненной. И рассмеялся, потому что так и не переписал ни слова. Еще посидел, от мыслей не в силах писать, забавляясь неподвластности себе самому, но скучая от этого самоочевидного урока.
Смех над собой не выключил фантазий.
Но и фантазии не выключили смеха над собой.
В светлеющем небе он поискал силуэты. Марево распухало, и скручивалось, и извивалось, и совсем не рассеивалось. Он снова лег подле нее, погладил ее под одеялом. Она повернулась к нему и спряталась ему в шею, когда он попытался ее поцеловать.
– Я, наверно, невкусная, – пробормотала она. – И я сплю…
Он лизнул ее в зубы. Когда вставил большой палец ей в пизду, она засмеялась сквозь поцелуй и смеялась, пока не перехватило дыхание от его члена и другого пальца. Коленями поверх ее коленей, он качал бедрами. Его влажная рука держала ее за плечо, сухая – за волосы.
Позже он снова проснулся, крепко ее обнимая; они перекатились и замотались в одеяло. Небо еще посветлело.
– Знаешь что? Не надо мне на эту, сука, работу, – сказал он. – Зачем мне тут работа?
– Шшш, – сказала она. – Шшшшшш, – и погладила его бритую щеку. – Ну шшшшшш.
Он закрыл глаза.
* * *
– Да, кто там? – жалобным тембром.
– Шкедт. Слушайте, если еще слишком рано, я потом приду…
Зазвенела цепочка.
– Нет-нет. Все нормально. – Дверь открыла миссис Ричардс в зеленом банном халате.
– А что, все спят? Я не понял, что так рано.
– Все нормально, – повторила миссис Ричардс. – Около восьми где-то. – И зевнула. – Хотите кофе?
– Да, спасибо. Можно я в ванную? – И шагнул мимо, не успела она завершить сонный кивок. – А вы знаете, что у вас в почтовом ящике письмо? Авиапочта.
– Я думала, ящики сломаны.
– Ваш цел. – Он остановился, уже взявшись за косяк двери в ванную. – И в нем письмо.
– Ох батюшки!
Уже намылившись и собравшись бриться, он распознал в ее голосе отчаяние.
– Ты что там делаешь?
– Я повесила одеяла на сук. Снимаю.
– Тебе видно?
– Нет. – Листва взревела. Одеяло задело его по лицу на лету. Они расправили его вдвоем. – Натяни левый… нет, от тебя правый угол.
Трава и прутики подались под коленями, когда он плюхнулся на середину. Они тепло сшиблись.
– Знаешь Ричардсов?
Артишоки…
Он нахмурился.
Она легла рядом, раскрыла кулак у него на животе.
– М-м?..
– Положительно бредовые тупицы.
– Да?
– Ну, они положительные. И довольно тупые. Бредить пока не начали, но это не за горами. Зачем я вообще взялся за эту работу?
Прижимаясь к нему, она пожала плечами:
– Когда ты согласился, я подумала, ты просто из тех, кому непременно нужна работа.
Он гмыкнул.
– Тэк с первого взгляда решил, что я не работал ни дня в жизни. Мне же не нужны деньги, так?
Она сунула руку ему между ног. Он их раскинул и положил ладонь сверху, втиснув толстые пальцы между ее тонкими.
– Мне пока не требовались. – И она сжала.
Он заворчал.
– Тебе – конечно. Тебя тут все любят. Везде приглашают, да? – Он поднял голову. – Он инженер, она… домохозяйка, я так понял. Читает стихи. И в стряпню добавляет вино. Такие люди… занятно, знаешь. Не могу вообразить, как они трахаются. Но ведь как-то должны, видимо. У них дети.
Она отняла руку и легла ему на грудь.
– А такие, как мы. – Ее голос зафырчал ему в подбородок. – Вообразить, как мы трахаемся, проще всего, да? Но нельзя представить, что у нас дети, правда? – Она хихикнула и ртом прижалась к его рту, сунула язык ему в рот. А потом застыла и взвизгнула: – Аййй.
Он засмеялся:
– Дай я ее сниму, пока не пырнул кого-нибудь! – Он приподнял бедра и стащил орхидею со шлевки, а потом снял и ремень.
Они обнимались долгими полосами жара и холода. Один раз, лежа навзничь, голым, под ней, он терся лицом о ее шею, сжимал ее качкие ягодицы, а потом открыл глаза: сквозь джунгли ее волос сочился свет. Она замерла на взлете. Он запрокинул голову.
За деревьями колыхались полосатые чудища.
Ниже по дорожке шли сияющие скорпионы.
Все больше деревьев заслоняли их свет, и еще больше деревьев, и еще.
Он посмотрел на нее и прежде тьмы различил отпечаток своей цепи по верху ее грудей. А затем двухлепестковым цветком, что поторопился раскрыться навстречу неверной недолговечной заре, они закрылись, хихикая, и хихиканье стало долгими, глубокими вздохами, едва она задвигалась снова. Когда она кончила, он накрыл их обоих углом одеяла.
– И ты знаешь, он пытался зажать мои деньги.
– Ммм. – Она примостилась к нему теснее.
– Мистер Ричардс. Сказал мадам Браун, что будет платить пять долларов в час. А выдал всего пятерку за полдня. Представляешь? – Он заворочался.
Он толкнул ее в ногу, и Ланья сказала:
– Господи боже, ты все равно весь твердый… – и цыкнула.
– Честно. Конечно, они меня покормили. Может, расплатится завтра.
Но она взяла его руку и сдвинула вдоль тела; снова перепутавшись, их пальцы сомкнулись на нем, и она заставила его дергать и предоставила ему дергать. Положила голову ему на бедро и принялась лизать и покусывать его костяшки, сморщенную плоть мошонки. Он дрочил, пока ее волосы у него на бедрах не погрузились совершенно в некий растительный ужас, а потом проворчал:
– Ладно…
Кулаком трижды заехал ей в лицо, прежде чем уступил ей себя. Она просунула руки ему под бедра, ногами обняла его ноги, а он задохнулся и отпустил ее волосы.
Под блистающим изнеможением тревога потеряла очертания. Один раз он вроде как бы проснулся, и ее спина прижималась к его животу. Он пролез ей под локоть, чтобы подержаться за ее грудь, – сосок под ладонью как кнопка. Она взяла его за палец тихо-тихо – на случай, сообразил он, если он спит.
И он уснул.
Спустя время возник серый свет. Лежа на спине, он смотрел, как в этом свете проступают листья. Внезапно сел – одним рывком на колени. И сказал:
– Я хочу быть поэтом. Я хочу быть великим, знаменитым, замечательным поэтом.
Он поглядел на подол тьмы под серыми потеками, и что-то екнуло в животе. Плечи затряслись; затошнило; а в голове застучало; и стучало; и стучало. Он открыл рот и сильно им подышал. Тряхнул головой, почувствовал, как затряслось все лицо, и втянул воздух в себя.
– Ух, – сказал он. Боль отступила, и получилось улыбнуться. – По-моему, даже не… делают таких великих поэтов, каким я хочу быть! – Это вырвалось лишь хриплым шепотом. В конце концов он голым поднялся на корточки и оглянулся на нее.
Он думал, она все проспала; а она опиралась головой на руку. Она за ним наблюдала!
Он прошептал:
– Спи.
Она натянула одеяло на плечо и опустила голову.
Он повернулся за рубахой, достал ручку. Открыл тетрадь там, где писал в баре. Скрестив ноги на краю одеяла, приготовился переписывать. В полурассвете голубела бумага. Он обдумывал первое слово, но отвлекали суперобложки, похвалы в печати, отклики читателей, от Ричардсов до Новиков… К реальности его вернул сучок под лодыжкой. Он снова потряс головой, сдвинул ногу, опять склонился над тетрадью, чтобы записать чистовик. Взгляд нырнул в колодец – обложки журнала «Тайм» («Поэт отказывается от Пулитцеровской премии»), лица зрителей перед сценой Майнор Лэтем[18], где он согласился провести редкие чтения. Он выволок себя на поверхность, пока яркость фантазий не стала болезненной. И рассмеялся, потому что так и не переписал ни слова. Еще посидел, от мыслей не в силах писать, забавляясь неподвластности себе самому, но скучая от этого самоочевидного урока.
Смех над собой не выключил фантазий.
Но и фантазии не выключили смеха над собой.
В светлеющем небе он поискал силуэты. Марево распухало, и скручивалось, и извивалось, и совсем не рассеивалось. Он снова лег подле нее, погладил ее под одеялом. Она повернулась к нему и спряталась ему в шею, когда он попытался ее поцеловать.
– Я, наверно, невкусная, – пробормотала она. – И я сплю…
Он лизнул ее в зубы. Когда вставил большой палец ей в пизду, она засмеялась сквозь поцелуй и смеялась, пока не перехватило дыхание от его члена и другого пальца. Коленями поверх ее коленей, он качал бедрами. Его влажная рука держала ее за плечо, сухая – за волосы.
Позже он снова проснулся, крепко ее обнимая; они перекатились и замотались в одеяло. Небо еще посветлело.
– Знаешь что? Не надо мне на эту, сука, работу, – сказал он. – Зачем мне тут работа?
– Шшш, – сказала она. – Шшшшшш, – и погладила его бритую щеку. – Ну шшшшшш.
Он закрыл глаза.
* * *
– Да, кто там? – жалобным тембром.
– Шкедт. Слушайте, если еще слишком рано, я потом приду…
Зазвенела цепочка.
– Нет-нет. Все нормально. – Дверь открыла миссис Ричардс в зеленом банном халате.
– А что, все спят? Я не понял, что так рано.
– Все нормально, – повторила миссис Ричардс. – Около восьми где-то. – И зевнула. – Хотите кофе?
– Да, спасибо. Можно я в ванную? – И шагнул мимо, не успела она завершить сонный кивок. – А вы знаете, что у вас в почтовом ящике письмо? Авиапочта.
– Я думала, ящики сломаны.
– Ваш цел. – Он остановился, уже взявшись за косяк двери в ванную. – И в нем письмо.
– Ох батюшки!
Уже намылившись и собравшись бриться, он распознал в ее голосе отчаяние.