Дальгрен
Часть 4 из 208 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Эй, я нашел!..
Она задрала руки над головой. На пенек, что ли, взобралась? На пьедестал?
– Эй?..
Она развернулась всем корпусом:
– А ты что тут делаешь?
Сначала ему почудилось, что она до бедер в грязи.
– Я думал, ты…
Но грязь бурая, как запекшаяся кровь.
Она взирала на него сверху вниз, хлопая ресницами.
Грязь? Кровь? Цветом ни то и ни это.
– Уходи!
Он гипнотически шагнул снова.
– Ты что тут делаешь? Уходи!
Пятна у нее под грудью – это что, струпья?
– Смотри, я нашел! А теперь ты скажешь, как меня?..
В пальцах она сжимала листья. И так высоко задрала руки! Листья посыпались ей на плечи. Длинные-длинные пальцы задрожали, и хрупкая тьма покрыла бок. Бледный живот вздрагивал вздохами.
– Нет!
Она отшатнулась, когда он потянулся к ней, – и застыла кособоко. Рука ее, ветвистая и ветвившаяся в десяти футах над ним, заволокла траву паутиной тени.
– Ты!.. – Вот что он попытался произнести; но изо рта вырвалось лишь дыхание.
Он посмотрел вверх, меж веточек ее ушей. С ее бровей посыпалась листва. Губы ее – толстая корявая культя, точно сук в фут толщиной отсекло молнией. Глаза ее – он раскрыл рот, запрокидывая голову, вглядываясь, – исчезли в вышине, сначала один, высоко-высоко, потом другой; короста век плотно сомкнулась.
Он попятился по жесткой траве.
Листик обгорелым мотыльком врезался ему в висок.
Шершавыми пальцами колотя себя по губам, он споткнулся, развернулся, выскочил на дорогу, снова глянул туда, где корявый ствол тянул к луне пятипалые ветвистые грабли, и бежал вприпрыжку, пока не перешел поневоле на шаг, и шагал – задыхаясь, – пока не восстановилась способность думать. А потом еще немного пробежал.
2
Не сказать, что у меня нет прошлого. Просто оно бесконечно дробится об ужасную и отчетливую эфемерность настоящего. В долгой стране, иссеченной дождем, как-то не с чего и начать. На бегу и на ходу по выбитым колеям проще не думать о том, что она сделала (что сделано с ней, сделано с ней, сделано), лучше уразуметь издали. И не столь было бы ужасно, если б на икре не осталось (приглядись я, увидел бы цепочку крошечных ранок, а между ними мгновения плоти; так я делал и сам, задев розу в саду) этой царапины.
Асфальт выплеснул его на обочину шоссе. Ломаные асфальтовые кромки стесывали картинки с глаз. Рев, что мчался к нему, донесся, лишь когда миновал. Он глянул через плечо; красные задние глаза грузовика ввалились и слились. Он шагал еще час и больше машин не видел.
«Мэк» с двойным прицепом рыгнул в двадцати футах позади, обмяк до полной остановки в двадцати футах впереди. А он даже не стопил. Кинулся к открытой кабине, втащил себя наверх, хлопнул дверцей. Шофер, высокий, блондинистый и прыщавый, посмотрел без тени мысли, отпустил сцепление.
Он хотел поблагодарить, но закашлялся. Может, шоферу охота с кем-нибудь потрепаться? Зачем еще подбирать человека, просто идущего по дороге?
Трепаться неохота. Но что-то сказать надо.
– Что везете?
– Артишоки.
Приближающиеся огни высветили шоферу лицо, оспину за оспиной.
Они дальше заколтыхались по шоссе.
Больше в голову ничего не приходило, вот разве что: я, понимаете, только что любил одну женщину, и вы ни за что не угадаете… Нет, история про Дафну не прокатит…
Поговорить хотелось ему! Шофера вполне устраивали фатические благодарности и болтовня. Западная независимость? Он немало помотался стопом по этим краям и считал, что тут сплошь маниакальный ужас.
Он запрокинул голову. Поговорить охота, а сказать нечего.
Страх унялся, и лукавство страха лепило архитектуру улыбки, с которой боролись губы.
Спустя двадцать минут он увидел вереницу шоссейных огней и подался вперед – посмотреть на съезд. Глянул на шофера – тот как раз отводил взгляд. Захрипели тормоза, и кабина рывками замедлилась.
Машина остановилась. Шофер пососал рябые щеки, повернулся – во взгляде по-прежнему ничего.
Он кивнул, как бы улыбнулся, нащупал ручку, спрыгнул на дорогу; дверца стукнула, и грузовик тронулся, пока он еще готовил благодарность; пришлось уворачиваться от угла прицепа.
Грузовик с грохотом свернул с шоссе.
Мы произнесли всего по одной реплике.
Как странно, что этот ритуальный диалог исчерпал общение. (И это – ужас?) Что за удивительные и увлекательные ритуалы мы нынче практикуем? (Он стоял на обочине и смеялся.) Что за вращение и натяжение во рту побуждает смеяться в этой ветреной, ветреной, ветреной…
Здесь сплелись узлом эстакада и тоннель. Он шагал… гордо? Да, гордо, вдоль низкого парапета.
За водой замигал город.
Полумилей ниже огонь с набережной швырялся дымом в небеса и отражениями в реку. А здесь ни одна машина не съехала с моста. Ни одна не заехала на мост.
Вот будка контролера – как и вся шеренга будок, она темна. Он зашел: фасадное стекло разбито, табурет перевернут, в кассе нет ящика – треть клавиш заклинило, кое-какие погнуты. У некоторых недоставало головок. Разбиты булавой, молотком, кулаком? Он провел по клавишам пальцами, послушал щелчки, затем шагнул со сбрызнутого стеклом резинового коврика через порог и на мостовую.
На пешеходные мостки вела железная лесенка. Но машин не было, так что он пересек две пустые полосы – там, где черный асфальт отполировали покрышки, блестела армирующая сетка, – и захромал по прерывистой разделительной, нога в сандалии по одну сторону, босая – по другую. Мимо проплывали балки, слева и справа. Впереди над бледным перевернутым отражением своих пожаров скорчился горящий город.
Он глядел на взъерошенную ветром рубчатую ночную воду и принюхивался – пахнет ли гарью. Ветер раздвинул волосы на загривке; дым уползал с реки.
– Эй, ты!
Он поднял глаза на нежданный фонарик:
– Чего?..
С мостков темноту пронзил еще фонарик и еще.
– В Беллону идешь?
– Ну да.
Щурясь, он выдавил улыбку. Один, потом другой огонек сдвинулись на несколько шагов, остановились. Он сказал:
– А вы… уходите?
– Ага. Там, знаешь ли, закрыто.
Он кивнул:
– Но я не видел ни солдат, ни полиции, ничего такого. Доехал стопом.
– И как улов?
– На последних двадцати милях попалось только два грузовика. Второй подвез.
– А отсюда?
Он пожал плечами:
– Я думаю, девчонкам-то несложно будет. Если кто проедет, наверняка вас подберет. Куда направляетесь?
– Мы вдвоем хотим в Нью-Йорк. Джуди хочет в Сан-Франциско.
– Мне бы хоть куда-нибудь, – слетело вниз нытье. – У меня температура! Мне в постели надо лежать. Я три дня и лежала.
– Путь неблизкий, – сказал он. – В оба конца.
– А Сан-Франциско цел?..
– …А Нью-Йорк?
– Да. – Он вгляделся во тьму позади фонариков. – О том, что тут творится, даже в газетах уже не пишут.
– Но как же! А телевизор? А радио?..
Она задрала руки над головой. На пенек, что ли, взобралась? На пьедестал?
– Эй?..
Она развернулась всем корпусом:
– А ты что тут делаешь?
Сначала ему почудилось, что она до бедер в грязи.
– Я думал, ты…
Но грязь бурая, как запекшаяся кровь.
Она взирала на него сверху вниз, хлопая ресницами.
Грязь? Кровь? Цветом ни то и ни это.
– Уходи!
Он гипнотически шагнул снова.
– Ты что тут делаешь? Уходи!
Пятна у нее под грудью – это что, струпья?
– Смотри, я нашел! А теперь ты скажешь, как меня?..
В пальцах она сжимала листья. И так высоко задрала руки! Листья посыпались ей на плечи. Длинные-длинные пальцы задрожали, и хрупкая тьма покрыла бок. Бледный живот вздрагивал вздохами.
– Нет!
Она отшатнулась, когда он потянулся к ней, – и застыла кособоко. Рука ее, ветвистая и ветвившаяся в десяти футах над ним, заволокла траву паутиной тени.
– Ты!.. – Вот что он попытался произнести; но изо рта вырвалось лишь дыхание.
Он посмотрел вверх, меж веточек ее ушей. С ее бровей посыпалась листва. Губы ее – толстая корявая культя, точно сук в фут толщиной отсекло молнией. Глаза ее – он раскрыл рот, запрокидывая голову, вглядываясь, – исчезли в вышине, сначала один, высоко-высоко, потом другой; короста век плотно сомкнулась.
Он попятился по жесткой траве.
Листик обгорелым мотыльком врезался ему в висок.
Шершавыми пальцами колотя себя по губам, он споткнулся, развернулся, выскочил на дорогу, снова глянул туда, где корявый ствол тянул к луне пятипалые ветвистые грабли, и бежал вприпрыжку, пока не перешел поневоле на шаг, и шагал – задыхаясь, – пока не восстановилась способность думать. А потом еще немного пробежал.
2
Не сказать, что у меня нет прошлого. Просто оно бесконечно дробится об ужасную и отчетливую эфемерность настоящего. В долгой стране, иссеченной дождем, как-то не с чего и начать. На бегу и на ходу по выбитым колеям проще не думать о том, что она сделала (что сделано с ней, сделано с ней, сделано), лучше уразуметь издали. И не столь было бы ужасно, если б на икре не осталось (приглядись я, увидел бы цепочку крошечных ранок, а между ними мгновения плоти; так я делал и сам, задев розу в саду) этой царапины.
Асфальт выплеснул его на обочину шоссе. Ломаные асфальтовые кромки стесывали картинки с глаз. Рев, что мчался к нему, донесся, лишь когда миновал. Он глянул через плечо; красные задние глаза грузовика ввалились и слились. Он шагал еще час и больше машин не видел.
«Мэк» с двойным прицепом рыгнул в двадцати футах позади, обмяк до полной остановки в двадцати футах впереди. А он даже не стопил. Кинулся к открытой кабине, втащил себя наверх, хлопнул дверцей. Шофер, высокий, блондинистый и прыщавый, посмотрел без тени мысли, отпустил сцепление.
Он хотел поблагодарить, но закашлялся. Может, шоферу охота с кем-нибудь потрепаться? Зачем еще подбирать человека, просто идущего по дороге?
Трепаться неохота. Но что-то сказать надо.
– Что везете?
– Артишоки.
Приближающиеся огни высветили шоферу лицо, оспину за оспиной.
Они дальше заколтыхались по шоссе.
Больше в голову ничего не приходило, вот разве что: я, понимаете, только что любил одну женщину, и вы ни за что не угадаете… Нет, история про Дафну не прокатит…
Поговорить хотелось ему! Шофера вполне устраивали фатические благодарности и болтовня. Западная независимость? Он немало помотался стопом по этим краям и считал, что тут сплошь маниакальный ужас.
Он запрокинул голову. Поговорить охота, а сказать нечего.
Страх унялся, и лукавство страха лепило архитектуру улыбки, с которой боролись губы.
Спустя двадцать минут он увидел вереницу шоссейных огней и подался вперед – посмотреть на съезд. Глянул на шофера – тот как раз отводил взгляд. Захрипели тормоза, и кабина рывками замедлилась.
Машина остановилась. Шофер пососал рябые щеки, повернулся – во взгляде по-прежнему ничего.
Он кивнул, как бы улыбнулся, нащупал ручку, спрыгнул на дорогу; дверца стукнула, и грузовик тронулся, пока он еще готовил благодарность; пришлось уворачиваться от угла прицепа.
Грузовик с грохотом свернул с шоссе.
Мы произнесли всего по одной реплике.
Как странно, что этот ритуальный диалог исчерпал общение. (И это – ужас?) Что за удивительные и увлекательные ритуалы мы нынче практикуем? (Он стоял на обочине и смеялся.) Что за вращение и натяжение во рту побуждает смеяться в этой ветреной, ветреной, ветреной…
Здесь сплелись узлом эстакада и тоннель. Он шагал… гордо? Да, гордо, вдоль низкого парапета.
За водой замигал город.
Полумилей ниже огонь с набережной швырялся дымом в небеса и отражениями в реку. А здесь ни одна машина не съехала с моста. Ни одна не заехала на мост.
Вот будка контролера – как и вся шеренга будок, она темна. Он зашел: фасадное стекло разбито, табурет перевернут, в кассе нет ящика – треть клавиш заклинило, кое-какие погнуты. У некоторых недоставало головок. Разбиты булавой, молотком, кулаком? Он провел по клавишам пальцами, послушал щелчки, затем шагнул со сбрызнутого стеклом резинового коврика через порог и на мостовую.
На пешеходные мостки вела железная лесенка. Но машин не было, так что он пересек две пустые полосы – там, где черный асфальт отполировали покрышки, блестела армирующая сетка, – и захромал по прерывистой разделительной, нога в сандалии по одну сторону, босая – по другую. Мимо проплывали балки, слева и справа. Впереди над бледным перевернутым отражением своих пожаров скорчился горящий город.
Он глядел на взъерошенную ветром рубчатую ночную воду и принюхивался – пахнет ли гарью. Ветер раздвинул волосы на загривке; дым уползал с реки.
– Эй, ты!
Он поднял глаза на нежданный фонарик:
– Чего?..
С мостков темноту пронзил еще фонарик и еще.
– В Беллону идешь?
– Ну да.
Щурясь, он выдавил улыбку. Один, потом другой огонек сдвинулись на несколько шагов, остановились. Он сказал:
– А вы… уходите?
– Ага. Там, знаешь ли, закрыто.
Он кивнул:
– Но я не видел ни солдат, ни полиции, ничего такого. Доехал стопом.
– И как улов?
– На последних двадцати милях попалось только два грузовика. Второй подвез.
– А отсюда?
Он пожал плечами:
– Я думаю, девчонкам-то несложно будет. Если кто проедет, наверняка вас подберет. Куда направляетесь?
– Мы вдвоем хотим в Нью-Йорк. Джуди хочет в Сан-Франциско.
– Мне бы хоть куда-нибудь, – слетело вниз нытье. – У меня температура! Мне в постели надо лежать. Я три дня и лежала.
– Путь неблизкий, – сказал он. – В оба конца.
– А Сан-Франциско цел?..
– …А Нью-Йорк?
– Да. – Он вгляделся во тьму позади фонариков. – О том, что тут творится, даже в газетах уже не пишут.
– Но как же! А телевизор? А радио?..